Эпилог. «Памяти возлюбленного автора...»

Если судить по эпитафии на могильной плите — по ее содержанию и по качеству стиха, — 25 апреля 1616 года в церкви Святой Троицы хоронили почтенного стрэтфордского обывателя.

Однако к 1623 году уже существовала и другая эпитафия на северной стене алтаря прямо над могилой, где говорилось о поэте — шесть строк по-английски и две на латыни. По-английски — обращение к прохожему, сообщающее, что «под этим памятником» покоится Шекспир, похищенный смертью. С ним умерла сама природа; его имя украшает могилу лучше, чем пышный орнамент, поскольку в сравнении с тем, что он написал, «живущее искусство» (living art) — это лишь паж, прислуживающий его уму.

Выше этих английских строк — две латинские, в которых Шекспир превознесен и поставлен рядом с античными именами: «Умом — Нестор, гением — Сократ, искусством — Вергилий; / В земле он погребен, люди его оплакивают, Олимпу он принадлежит».

Вторая эпитафия выбита под бюстом, стоящим в нише. Судя по тому, что в стихотворении Леонарда Диггса, помещенном в Первом фолио, говорится о «стрэтфордском памятнике», бюст к тому времени уже был установлен и эпитафия под ним существовала.

В авторе эпитафии подозревают человека неместного, ибо допустившего ошибку: он, видимо, полагал, что памятник будет стоять над могилой, и потому написал, что (буквально) «внутри этого памятника» (within this monument) покоится Шекспир. А Шекспир покоится под могильной плитой — не в стене, а ниже церковного пола.

Бюст атрибутирован Геерарту Янсену антикваром Уильямом Дагдейлом, посетившим Стрэтфорд в 1653 году, когда он собирал сведения для своего труда о достопримечательностях Уорикшира (опубликован в 1656-м). Янсен — лондонский скульптор фламандского происхождения. Его авторство кажется тем более правдоподобным, что в той же церкви он изваял надгробие для умершего тремя годами ранее Джона Кума. Тогда можно было предположить, что приглашению Янсена способствовал Шекспир, поскольку мастерская, где в Лондоне работал скульптор, находилась на Бэнксайде недалеко от «Глобуса». Теперь услуги скульптора понадобились, чтобы воздать память и самому поэту.

Знал ли Янсен о том, что бюст изображает поэта? О бюсте сказано и написано чрезвычайно много и очень разного. Много — потому, что это первое изображение Шекспира, нам известное, и одно из двух, безусловно предполагавших сходство. Хотя могильный памятник всегда сопрягает личные черты с некоторым обобщенным образом, едва ли родственники Шекспира приняли бы нечто не имеющее к нему отношения.

Говорили и говорят о бюсте разное, поскольку признавали или нет родственники изображение похожим на Шекспира, но потомки часто отказывали ему в сходстве с образом поэта. Шекспиру опять не удалось совпасть с тем, как должен выглядеть поэт.

Стрэтфордский бюст изображает (по мнению Довера Уилсона) не поэта, а «колбасника». Шутку с восторгом (в отношении ее остроумия) и с негодованием (в отношении бюста) постоянно повторяют. Хотя у бюста есть и защитники:

Шекспировский бюст над его могилой скорее впечатляет, чем выглядит красивым, хотя в нем есть своя красота. Никто не отзывался о нем с презрением, кроме ученых интеллектуалов, тщетно вглядывающихся в черты шекспировского лица, чтобы разглядеть в них свое подобие. В этом лице есть солидность и значительность, это лица пожилого сельского жителя, в котором больше достоинства, чем блеска¹.

Можно спорить (и увлеченно спорят), чье лицо более напоминает то, что изваял Янсен (или то, что от его изваяния сохранилось), — колбасника или солидного сельского жителя? Верна общая постановка вопроса — на кого больше похож изображенный человек, к какому типу это лицо принадлежит. Оно едва ли очень похоже на какого-то конкретного человека, в нем больше типического, чем характерного.

При взгляде на этот бюст приходит мысль, что Шекспир не любил «фотографироваться». Едва ли остались его прижизненные изображения, во всяком случае ничто не заставляет подозревать, будто Янсен таковым располагал. Он мог встречаться с Шекспиром при жизни — в Лондоне или когда делал памятник Куму. Еще более бюст кажется выполненным по словесному портрету:

Мужчина пожилого возраста; крупная голова с выпуклым лбом; их размер подчеркнут большой лысиной, опускающейся почти до самых ушей; каштановые волосы обрамляют лысину в кружок и закрывают мочки ушей. Лицо овальное, полноватое, брови резко прочерчены над большими темными глазами; крупный прямой нос, чувственные губы, над ними усы, концы которых фатовато закручены вверх; небольшая бородка типа эспаньолки.

Того, что создано скульптором в согласии с подобным словесным портретом, семья не отвергла, хотя насколько сегодняшний вид памятника соответствует первоначальному, судить трудно.

Выполненный из местного мягкого камня — известняка, бюст неоднократно требовал реставрации. В духе памятников той эпохи он раскрашен: коричневое лицо, еще более темные волосы. Белый воротничок обрамляет темно-красного цвета платье, поверх которого — меховая безрукавка. Манжеты также белые, в правой руке — гусиное перо, в левой — листок бумаги.

Первый рисунок памятника, где есть гусиное перо, относится к 1737 году. Восьмьюдесятью годами ранее Дагдейл зарисовал бюст в совершенно неузнаваемом — в сравнении с его современным обликом — виде. Лицо более худощавое, борода скорее шкиперская, вместо пера и листка бумаги под руками что-то напоминающее мешок (по типу мешка с шерстью, на котором в парламенте восседает лорд-канцлер). Дагдейл допустил немало ошибок в воспроизведении деталей памятника, он бывал неточен и в других случаях, так что его свидетельство совершенно небесспорно.

Можно, наконец, предположить, что тонкое перо — наиболее хрупкая часть памятника и пострадало первым. Известно, что реставрации подвергались большой и указательный пальцы правой руки. Так что Дагдейл мог не застать пера и домыслил мешок с шерстью вместо крышки стола.

Предмет спора — в какой мере Янсен изобразил поэта, а в какой обывателя? Об этом можно спорить, но тот факт, что две эпитафии соединяют оба эти образа, казалось бы, неоспорим. Нет, антистрэтфордианцы уверены, что эпитафия под бюстом — скрытое издевательство. Интересно только, почему его допустили родственники? Джон Холл, зять Шекспира и его душеприказчик, — выпускник Кембриджа (он вел медицинские записи на латыни, составившие целую книгу), его никак не заподозришь в неграмотности, в которой пытаются уличать все шекспировское семейство, включая его самого.

Действительно, важно выяснить — в какой мере бюст сохраняет жизненное подобие. Единственный способ это сделать — сопоставить со вторым изображением, безусловно подлинным, — гравюрой, приложенной к Первому фолио в 1623 году.

На долю этой гравюры выпало еще больше сомнений, недоумений и насмешек. Ее автор — также фламандец, чью фамилию — Droeshout — произносят либо по-английски: Друшаут, либо воспроизводя ее национальный колорит — Дройсхут. Его подпись стоит под гравюрой.

Потомственный гравер, Друшаут был еще очень молод. В момент выхода в свет фолио ему — двадцать три. Значит, если он и видел когда-нибудь Шекспира, то в раннем отрочестве. Почему этого начинающего мастера, фактически — ученика, выбрали для столь важного дела? Экономили или заказ был дан отцу, а выполнил его сын? В таком случае он справился с ним неудовлетворительно. Технических ошибок так много, что во время печатания фолио их дважды пытались править (например, добавляя тень под ухом на воротнике), а для четвертого издания изображение перегравировали, положив тени, чтобы лицо не казалось таким плоским, напоминающим маску...

Естественно, эта масочность была не раз обыграна антистрэтфордианцами: подлинное лицо скрыто, и гравюра дает это понять. Рукава модного камзола с плоеным кружевным воротником, появившегося вместо скромной одежды горожанина на бюсте, — одинаковые, оба — левые, только один рукав — вид спереди, другой — сзади. На этот счет еще в 1911 году запросили экспертное мнение критика модного журнала «Портной и закройщик». Так что получается, что человек к нам повернут отчасти спиной, что опять читается как намек на то, что есть причина скрывать лицо.

Гравюра неумелая, скажем так — не классическая. В ней изображение утрировано. Большой лоб становится непомерно большим, большие глаза — навыкате (и лоб, и глаза, как они смотрятся на гравюре, давали повод к разного рода диагнозам, нелестным для Шекспира). Хотя тот словесный портрет, которому удовлетворяет бюст Янсена, не противоречит и гравюре. Может создаться впечатление, что Друшаут видел бюст и остался им недоволен...

Раз уж так много всего придумывается с целью доказать, что гравированный портрет не имеет к Шекспиру отношения, почему бы не высказать догадку в опровержение? Молодой гравер был выбран как раз потому, что ему предстояло съездить в Стрэтфорд и скопировать единственное имеющееся изображение Шекспира. Он съездил, увидел оптовый, лишенный личности образ и решил придать ему индивидуальность. Могильный памятник не вполне годится в качестве модели для гравюры, открывающей собрание пьес. Это Друшаут понял, но не хватило умения. Примитив победил технику. Однако ошибки, как известно, родственны открытиям, и в этой странной гравюре кроме технического несовершенства проглядывает та деформация классических пропорций, на путь которой встал умерший двумя годами ранее Шекспира Эль Греко и с которой в XX веке выполнит шекспировские портреты Пабло Пикассо. Отчасти шутка, отчасти гипотеза...

Под гравюрой стихи, подписанные инициалами Б. Дж.; едва ли есть сомнение, что автор — Бен Джонсон. Стихи о том, что гравер боролся с природой, но победить ее не смог. Изобразить это лицо можно было бы только запечатлев на меди его ум. Это не удалось, так что всматривайся, читатель, не в лицо, а в книгу.

Эти стихи для непредвзятого читателя — приглашение читать, не увлекаясь рассматриванием гравюры. Для предубежденного антистрэтфордианца — указание не верить ничему, что касается Уильяма Шекспира, и читать книгу, которая написана кем-то другим, не рожденным в Стрэтфорде, не бывшим актером театра «Глобус».

Среди небольшого числа стихотворений, приложенных к Первому фолио и написанных в честь Шекспира, кроме знаменитого текста Джонсона «Памяти возлюбленного мною автора...» есть стихи Леонарда Диггса. Выпускник Университетского колледжа в Оксфорде, лингвист, энтузиаст испанского языка и литературы, оратор, а кроме того — пасынок шекспировского друга Томаса Рассела, которого тот определил присматривать за исполнением своего завещания.

Вот и еще один современник, знавший и человека из Стрэтфорда, и актера, и драматурга, — знавший их в одном лице. Или он тоже вовлечен в заговор, а свои стихи завершает издевательски? «...Шекспир, ты не можешь умереть, / Так как увенчан лаврами навечно».

Жизнь Шекспира — мировой бестселлер на любых носителях: тысячи книг, кино, телевидение, Интернет рассказывают, иллюстрируют, инсценируют его биографию.

Что в этом удивительного? Он же великий! Но не все великие вызывают такой напряженный личный интерес. Конечно, он — самый великий, это подтвердят если не все, то очень многие и среди них те, кто мог бы претендовать на первенство в литературной иерархии после него: Гёте, Пушкин, Гюго, Достоевский, Джойс... Вместо этого каждый из них положил камень в тот пьедестал, на котором высится шекспировский монумент.

Один Лев Толстой был решительно против. Но его протестующий голос кто считает парадоксом, кто объясняет чувством ревности или благородным духом независимости, побуждающим освободить британского барда от унизительного поклонения ему, по-английски именуемого bardolatry.

Все же другие национальные гении склоняют голову перед Шекспиром, отдавая ему первенство и признавая его всемирное величие. Как сказал юный Гёте: «Шекспир и несть ему конца».

Шекспировское величие было подкреплено временем, когда он жил. Ему повезло с эпохой: что-то очень важное кончилось, что-то не менее значительное начиналось... Начиналось Новое время, которое, быть может, именно сегодня, в XXI веке, подошло к своему концу. Тогда его облик был неясен, угадывался лишь самыми прозорливыми, сумевшими различить небывалые прежде жизненные ситуации и характеры: Фауст, Гаргантюа, Дон Кихот, Дон Жуан... Их сочтут «вечными» или «архетипическими» образами, годными на все последующие времена, поскольку в них будут многократно отражены и узнаваемы наши судьбы и лица.

В сравнении даже со своими великими современниками Шекспир неподражаем. Он создал не какой-то один архетип, а множество их — позже переходящих из культуры в культуру, из страны в страну, чтобы забрести в самые глухие углы: «Гамлет Щигровского уезда», «Леди Макбет Мценского уезда», «Степной король Лир», «Сельские Ромео и Юлия»... Шекспир повсеместен — и «несть ему конца».

В этой повсеместности, всеобщности, быть может, и заключена шекспировская тайна, невнятная обыденному сознанию, принимающему ее за одну из ребусных загадок:

Почему именно посредственность с таким пристрастием занята законами великого? У нее свое представление о художнике, бездеятельное, усладительное, ложное. Она начинает с допущения, что Шекспир должен быть гением в ее понимании, прилагает к нему свое мерило, и Шекспир ему не удовлетворяет.

Его жизнь оказывается слишком глухой и будничной для такого имени. У него не было своей библиотеки, и он слишком коряво подписался под завещанием. Представляется подозрительным, как одно и то же лицо могло так хорошо знать землю, травы, животных и все часы дня и ночи, как их знают люди из народа, и в то же время быть настолько своим человеком в вопросах истории, права и дипломатии, так хорошо знать двор и его нравы. И удивляются, и удивляются, забыв, что такой большой художник, как Шекспир, неизбежно есть все человеческое, вместе взятое².

Шекспир всё предугадал. И если не всё смог объяснить, то всё рассмотрел в тот самый момент, когда «время вышло из пазов», единство распалось, замелькало множеством лиц, поражающих не прежним величием, но новым разнообразием.

Новый мир... Дивный? Пугающий? Внушающий надежду или разочарование? Каков бы он ни был — он новый и неизбежный. Шекспир присутствовал при его рождении и как никто другой запечатлел его человеческий облик. За прошедшие с тех пор четыре века мы не так много смогли прибавить к этому групповому портрету. Остается с доверием повернуться к Шекспиру, всмотреться и узнать — сцены собственной жизни и самих себя, какими мы были при начале нашего Времени. И еще раз удивиться тому, что «тюдоровский гений», запечатлевший это разнообразие, предпочел оставить в тени одно-единственное лицо — свое собственное.

Примечания

1. Levy P. Op. cit. P. 344.

2. Пастернак Б. Замечания к переводам из Шекспира. Т. V. М., 2004. С. 84.