Глава третья. О чем говорят слухи и молчат документы?

После школы: у мясника или в суде?

У шекспировских биографов в последние десятилетия в ходу понятие «утраченные годы». Имеют в виду шесть-семь лет после его отъезда из Стрэтфорда и до приезда в Лондон, но когда он уехал и когда приехал — предмет для дискуссии, поэтому и число «утраченных» лет колеблется. Таковыми не считаются годы детства, поскольку Уильям должен был жить в родительском доме на Хенли-стрит. Затем он должен был пойти в школу и оставаться в ней хотя бы до тринадцатилетнего возраста или несколько дольше. В восемнадцать он женился... Но, может быть, к этому времени у него уже был опыт жизни за родительским порогом?

А вот после женитьбы — всё утрачено вплоть до создания первых пьес в возрасте, когда ему было лет двадцать пять. В нашем распоряжении есть несколько документов — о женитьбе, о рождении детей, но мы не знаем, жил ли в это время Шекспир в родном городе или уже покинул его и бывал там наездами. И чем тогда он занимался? Мы располагаем слухами, которые собрали ранние биографы. Попробуем соотнести их, проверяя, в какой мере они стыкуются или исключают друг друга. Иными словами, проведем опыт сюжетостроения, сопоставляя разные мотивы, выясняя их происхождение, степень достоверности и возможный хронологический порядок.

Начнем с самого начала — с того момента, как Уильям оставил школу. Откуда мы знаем, что он ее оставил? Мы не можем этого знать достоверно, поскольку не имеем документального подтверждения тому факту, ходил ли он туда. Логика, здравый смысл и обычай позволяют нам утверждать, что ходил. На чем основываются сомнения? Он не доучил латынь. Тому много подтверждений от людей, которые знали Шекспира лично или должны были знать. Среди них друзья и враги — драматурги Грин, Джонсон, Бомонт. На их свидетельствах возник образ природного гения (natural wit), которому недоставало науки и искусства (art).

Хотя у Джонсона в стихах памяти Шекспира — ближе к финалу, предваряя слова об «эйвонском лебеде», — сказано: «Настоящим поэтом в такой же мере становятся, как и рождаются; и таков был ты...» Но и у него слышат не всё, что он сказал, а только то, что готовы услышать.

Мнения и слухи, витающие вокруг человека и сопровождающие его память, постепенно затвердевают в биографический факт. Так и произошло: Николас Роу сообщил, что Шекспир оставил школу по причине нужды и что его помощь, помощь старшего сына, стала необходимой в семье и в деле отца. Роу, которого от смерти Шекспира отделяло менее столетия, еще мог питаться живой традицией устного предания. Предание об участии в деле отца подтверждается тем, насколько детально Уильям Шекспир разбирался в деле перчаточника. Он знал, на что идет кожа козленка, вола, лисы и собаки, что пергамент делают из бараньей кожи («Гамлет»), а скрипичные струны из телячьих кишок... (Все это установил самый авторитетный знаток краеведческого материала по Стрэтфорду в XX веке — Э.И. Фрипп.)

Однако это предание рано начинает ветвиться, предлагая по крайней мере три версии того, чем занимался Шекспир, оставив школу: был подмастерьем у мясника; работал клерком в суде; служил учителем.

Первая — наиболее ранняя. Она восходит к Джону Обри (1626—1697). Сам по себе он — лицо замечательное в истории английской литературы. Из собирания сплетен и набросков собственных воспоминаний он сделал новую профессию — автора non-fiction, создателя жанра биографии. Ни одной завершенной биографии Обри не написал, но оставил свод набросков, опубликованных после его смерти под названием «Краткие жизнеописания» (Brief lives). Придворные и ученые, светские люди и писатели, философ Гоббс (которого он знал лично) и Уильям Шекспир, которого он уже не застал... Сведения о Шекспире получены, однако, надежным путем — или, во всяком случае, восходят к реальному источнику. Обри ссылается на актера Уильяма Бистона (умершего в 1682-м), сына актера и театрального антрепренера Кристофера Бистона, который, как и Шекспир, был членом труппы лорда-камергера. В связи с профессией мясника у Обри сказано:

Его отец был мясником, и мне приходилось слышать от их соседей, что мальчиком ему случалось помогать отцу, но каждый раз, закалывая теленка, он делал это в высоком стиле, сопровождая монологом. В то самое время в их городе жил и другой сын мясника, его знакомый и сверстник, которого почитали от природы не уступающим ему, но тот умер совсем молодым (написано около 1681 года).

Версия с мясником (хотя и без живописной детали — произнесения монолога над распростертым телом) совершенно независимо находит подтверждение в письме некоего мистера Даудела, посетившего могилу Шекспира в 1693 году и рассказавшего со слов служителя, что Шекспир состоял подмастерьем у мясника.

Два независимых свидетельства, одно из которых восходит к человеку, лично знавшему Шекспира, а второе — к Стрэтфорду, сильно повышают степень достоверности. Принципиально они расходятся лишь в одном: был ли Уильям на стороне пристроен к этой профессии или осваивал ее, не покидая отцовского дела? Более вероятным кажется то, о чем говорит Обри, хотя он ошибочно и полагает, что Джон Шекспир был мясником. Он им не был, но занимался родственной профессией, не исключающей закалывание теленка, так сказать, для своих нужд. Есть такая точка зрения среди современных биографов (Э. Сэмс). Есть противоположная — перчаточник не имел права вторгаться в то, что было делом мясника, цеховое разграничение было очень строгим, а до Обри дошли слухи, в которых он не разобрался: об участии Уильяма в рождественской пьесе-пантомиме о заклании тельца (С. Шенбаум).

В таком случае и старый причетник, рассказавший историю Дауделу, не разобрался... И оба независимо друг от друга вывели биографический факт из рождественской пантомимы? Маловероятно. Скажем так, участие Уильяма в разделке туши (дома или на стороне) и сопровождение заклания монологом выглядят куда более правдоподобными. Не говоря уже о том, что здесь есть интригующий ход к следующему мотиву, по сути дела, основному — к тому, где искать первые шаги на поприще актера и, видимо, драматурга-импровизатора.

В 14 лет у Уильяма накоплен немалый театральный опыт, судя по количеству актерских трупп, посетивших город (об этом предстоит подробный разговор). А что могло сильнее взволновать нежный ум, как не «кровавая трагедия»? Она еще не достигла своих вершин, но уже переведен на английский язык ее римский образец Сенека, да и само начало царствования Елизаветы отмечено первой английской трагедией в этом жанре — «Горбодуком». Эти пьесы играются или, во всяком случае, задают тон интерпретации исторических картин и сюжетов, которые широко в ходу.

Мы можем об этом судить по шекспировским пьесам. Сам он, лишь однажды сыграв по правилам «кровавой трагедии» — в «Тите Андронике», любил взгляд, брошенный назад, своего рода flash back то ли как воспоминание об уже пройденном, то ли как напоминание о том, от чего и насколько далеко он ушел.

Если вставные сцены о великих героях и ужасных событиях возникали в комедиях, то зрителя приглашали посмеяться над тем, что успело стать архаикой. В «Бесплодных усилиях любви» Олоферн с компанией развлекают наваррский двор в надежде снискать одобрение (увы, тщетно) «Девятью достославнейшими»; в комедии «Сон в летнюю ночь» афинские ремесленники по случаю бракосочетания царя репетируют и играют трагедию о Пираме и Фисбе... Однако архаика могла снова обрести значение, как «Мышеловка» в «Гамлете», а предшествующий ей монолог о Гекубе в исполнении актера — потрясти принца своим кровавым пафосом, звучащим ему укором в бездействии. Всегда этот монолог произносится в иной технике, чем играется вся пьеса, — громогласно, с «разрыванием страстей в клочья», с обращением к богам и Фортуне. Так, вероятно, Уильям мог актерствовать над трупом теленка:

Но, как бывает часто перед бурей,
Беззвучны выси, облака стоят,
Нет ветра и земля, как смерть притихла, —
Откуда ни возьмись, внезапный гром
Раскалывает местность... Так, очнувшись,
Тем яростней возжаждал крови Пирр,
И вряд ли молот в кузнице циклопов
За ковкой лат для Марса плющил стали
Безжалостней, чем Пирров меч кровавый
Пал на Приама.
      (Гамлет, II, 2; пер. Б. Пастернака)

Как говорится в этих трагедиях: «Кровь требует крови». Так пусть это будет кровь теленка.

Вторая версия утверждает, что, оставив школу, Шекспир работал писцом или клерком в суде. Она была сформулирована достаточно поздно — в конце XVIII века — Эдмундом Мэлоуном, который, прежде чем стать шекспироведом, был адвокатом. Так хорошо владеть терминологией судопроизводства невозможно, не имея профессионального опыта, — решил он. Его мнение было очень веско поддержано в XX веке Э.И. Фриппом.

У этой версии есть пусть непрямая, но зацепка в прижизненных свидетельствах — в предисловии Томаса Нэша к романтическому повествованию Роберта Грина «Менафон». Понося там неких «ночных ворон», он говорит о том, что зря они оставили профессию судебного клерка (Noverint)... Известно, что к таковой наследственно принадлежал Томас Кид, но здесь речь идет во множественном числе, о «воронах». Образ, в котором памятно предстанет под пером самого Грина — Шекспир.

Предположение о том, что Шекспир работал в суде, подтвердила и графологическая экспертиза, давшая заключение, что его почерк обнаруживает профессиональную выучку. К сожалению, разные графологи дают разные заключения: одни видят профессиональный почерк, другие — почерк человека, едва обученного грамоте. Так что те, от кого биографы ожидают уточнений, своими выводами лишь запутывают вопрос.

И, наконец, еще одно в высшей степени гипотетическое свидетельство из той области, в которой идет интенсивный поиск, — книга из библиотеки Шекспира. Она могла бы быть самой ранней у него — свод юридических текстов «Archaionomia», выпущенный в 1568 году известным юристом Уильямом Ломбардом. Зачем Шекспиру мог понадобиться этот сборник земельных документов преимущественно XI века на латыни и древнеанглийском? Но на нем есть позднейшая надпись, сделанная посторонней рукой: «Мистер Уильям Шекспир жил в доме № 1, Литл Краун, Вестминстер, возле Дорсетских ступеней, Сент-Джеймс-парк». Надпись, которая должна выглядеть как владельческая, — или просто сделанная кем-то для памяти? На всякий случай и это странное упоминание шекспировского имени следует взять на заметку и учесть как косвенное доказательство его связи с юридической профессией.

Итак, Уильям мог помогать отцу, будучи его подмастерьем или подмастерьем у мясника; в делах городского совета, что было совсем не лишним, если считать Джона Шекспира неграмотным... Однако грамотный или неграмотный, но в те годы, когда Уильям мог быть клерком, Джон уже не заходил в совет и избегал появляться публично даже в церкви, за что бывал наказан. И тем не менее эти два мотива неплохо уживаются в хронологической последовательности, и каждый по-своему находит подтверждение в пьесах: первый, подкрепленный декламацией в духе «кровавой трагедии», второй — в характере шекспировской метафорики, которая едва ли не чаще всего заимствует второй член сравнения из области судопроизводства и юриспруденции.

Остается еще третья версия того, чем Шекспир мог заниматься, оставив школу. Она может похвастаться и достаточной древностью, и тем, что получила дополнительное подтверждение в документах, обнаруженных лишь в XX столетии. Джон Обри завершает свои заметки о Шекспире утверждением, что «в молодые годы ему довелось побывать учителем в провинции» (country).

Эти версии можно рассматривать как взаимоисключающие или взаимодополняющие, сплетенные в более сложный сюжет. Всё зависит от того, как решать основной вопрос ранней биографии Шекспира — когда, как и при каких обстоятельствах он покинул Стрэтфорд?

Браконьер?

Рассмотрим основную легендарную версию того, какие обстоятельства могли побудить Шекспира к отъезду. В сюжете шекспировского жизнеописания она представляет собой вставную новеллу, разраставшуюся на протяжении веков и преломленную несколькими жанрами.

Освещение событий всегда зависит от того, в каком жанре о них повествовать. Одно и то же событие может быть увидено эпически, сентиментально или анекдотически. Историю отъезда или бегства Шекспира из родного города рассказывали так долго, что ей пришлось адаптироваться к меняющимся повествовательным стратегиям.

Самая ранняя по времени записи версия извлечена из заметок Ричарда Дейвиса. В руки этого священника, выпускника Колледжа королевы в Оксфорде, попали материалы к биографиям английских поэтов, в том числе Шекспира, собранные другим священником, уже умершим, — Уильямом Фулменом. Несмотря на свою краткость, его рассказ несет явственный отпечаток двух жанров — городской сплетни и литературного анекдота:

[Шекспиру] не сопутствовала удача, когда он добывал оленину и кроликов, а именно у сэра Люси, который частенько велел его выпороть, иногда — посадить под замок и в конце концов вынудил бежать из родных мест, чем, впрочем, открыл ему путь к славе. Но он [Шекспир] сполна отомстил ему [сэру Люси], выведя его как судью Клодплейта, назвав его великим человеком и наградив гербом, в котором в качестве намека на его имя поместил трех вшей.

Стрэтфордская история, известная и из других источников, сводится к тому, что Шекспир браконьерствовал в поместье сэра Томаса Люси Чарлкот, расположенном в четырех милях от города.

Что касается литературной мести, то здесь Дейвис что-то забыл и перепутал, но в целом понятно, что он имеет в виду. Судья Клодплейт — ошибка памяти. Это не шекспировский герой, а персонаж из пьесы Т. Шэдуэлла, современной не событию, а повествованию о нем, что еще раз подтверждает необходимость делать поправку на повествовательные стратегии рассказчиков. У Шекспира есть другой судья — Шэллоу, приездом которого в город, где находится одна из королевских резиденций, начинается комедия «Виндзорские насмешницы». Он прибыл с жалобой на сэра Джона Фальстафа, утратившего величие в роли шута Времени, которое сопутствовало ему в хронике «Генрих IV». Теперь он даже не шут, а клоун, кончающий свою сюжетную судьбу в корзине с грязным бельем. Но от этого Фальстаф не стал меньше бесчинствовать, в чем его и обвиняет судья Шэллоу:

— Рыцарь, вы побили моих слуг, подстрелили моего оленя, ворвались в дом моего лесничего

(пер. С. Маршака и М. Морозова).

А открывается пьеса беседой на тему, какой великий человек судья Шэллоу. На его гербе, хвастается племянник судьи Слендер, — «двенадцать серебряных ершей». Его собеседник, пастор Эванс, родом из Уэльса (этим подчеркивается, что он не улавливает тонких языковых различий), переспрашивает удивленно: «Двенадцать серебряных вшей?» И получив подтверждение (поскольку его валлийское произношение звучит неотчетливо для английского уха), ищет благовидное объяснение подобной странности:

— Ну что ж, человек давно свыкся с этой божьей тварью и даже видит в ней весьма хорошую примету, счастливую любовь, говорят.

В русском переводе «ерши» появляются, чтобы поддержать каламбур. В английском оригинале — «щуки». Действительно, три серебряные щуки (luce), выпрыгивающие из воды, значились на гербе Люси как знак его родового имени. Суть каламбура в том, что «вошь» звучит очень похоже — louse. Три щуки располагаются на одном из четырех полей герба Люси. Найдено одно фамильное захоронение, где на надгробии — по три щуки на каждом поле, что дает в сумме двенадцать, но и без полного арифметического совпадения наличие герба, сопровождаемого каламбуром, и подстреленного оленя делает очень вероятным намек на Люси в «Виндзорских насмешницах».

Вернемся к самому неприятному — к порке. По закону браконьера не могли высечь. А если не по закону, а по-отечески? И не сам, разумеется, сэр Томас, а один из его лесничих, заставший юнца на месте преступления? Такое могло быть, а могли пригрозить, потом распустить слух... И этот эпизод шекспировской биографии поразительно напоминает аналогичный из пушкинской. Там, разумеется, речь не о браконьерстве, а о вольномыслии и юношеской браваде, по поводу чего был распущен слух, что Пушкина забрали в участок да и высекли, чтобы был разумнее. Оскорбленное самолюбие, африканская ярость, удвоенная бравада и как результат — южная ссылка. А клеветнику — оскорбительнейшая эпиграмма: «...И теперь он, слава Богу, / Только что картежный вор».

В деле о браконьерстве оскорбительный ответ поэта также присутствует — в жанре баллады. В самом подробном варианте эту историю изложил Николас Роу:

По несчастию, как это нередко случается с молодыми людьми, он [Шекспир] попал в дурную компанию; и молодые люди из этой компании, часто промышлявшие браконьерской охотой на оленей, неоднократно склоняли его совершать вместе с ними набеги на охотничий заповедник, расположенный неподалеку от Стрэтфорда и принадлежавший сэру Томасу Люси из Чарлкота. За это сей джентльмен преследовал его судебным порядком, по мнению Шекспира, пожалуй, слишком сурово, и, чтобы отомстить за дурное обращение, Шекспир написал балладу, направленную против Люси. И хотя эта, возможно первая проба пера утрачена, говорят, баллада была настолько злобной, что судебное преследование против него возобновилось с новой силой и Шекспир был вынужден оставить на некоторое время все свои дела и семью в Уорикшире, чтобы укрыться в Лондоне¹.

Повествовательная модель Роу напоминает, что английская проза движется от назидательной аллегории в духе Джона Беньяна к уже недалекому просветительскому роману. Как будто опережая на три десятилетия Генри Фиддинга, Роу готов снисходительно отнестись к грехам юности своего героя, если они не более чем издержки молодой крови, а за ними последует зрелость, исполненная нравственной серьезности.

Что же касается баллады, казавшейся утраченной в 1709 году, то она найдется, и даже в двух вариантах, на протяжении XVIII столетия, когда жанр обретает права литературной формы, когда их будут во множестве писать и собирать. Тут-то она и нашлась — какое удачное совпадение! Правда, вначале старожилы «припомнили» только начальные строфы, и в том и в другом случае подходящие под определение Роу — «злобная»:

Судья мировой и в парламент прошел —
Он пугало дома, в столице — осел,
С кем именем схож он? — Походит на вошь он,
Но с вошью не только по имени схож он;
В величье своем остается ослом,
И мы по ушам заключили о том.
С кем именем схож он? Походит на вошь он,
Эх, с вошью не только по имени схож он...

Публикация этой баллады освящена двумя именами людей, выдающихся в раннем шекспироведении: записал ее Уильям Олдис, а опубликовал после его смерти в своей книге «Шекспир» (1778) Джордж Стивенс.

Второй вариант баллады опубликовал Мэлоун в 1790-м по рукописи 1730-х годов, которая куда-то испарилась, и сам публикатор считал ее подделкой:

Своих оленей так берег
Сэр Томас от врага,
Что и у Томаса на лбу
Вдруг выросли рога.
Оленей, ваша милость, нет
У вас, но есть жена —
Пусть о рогах для вас всю жизнь
Заботится она.

Нечто свободолюбивое на мотив «Робин Гуда и шерифа Ноттингемского». Тем более что сэр Томас и был шерифом Уорикшира, правда, уже после истории с браконьерством. Но и до нее он — законодатель: с 1561 года член парламента от Уорикшира, где в середине 1580-х активно продвигал закон против тех, кто травит поля и браконьерствует! В 1581 году, видимо с учетом заслуг, он назначен комиссаром (Commissioner) с вполне инквизиторскими полномочиями — следить за чистотой веры и исполнением обряда в своем графстве.

Написал Шекспир балладу или нет, но опубликованные в XVIII веке тексты к ней отношение едва ли имеют. Ее создание скорее всего — литературная легенда, но она могла быть написана, так как в XVI веке баллады оставались жанром непосредственного отклика на события, их разносили по стране коробейники вместо не существовавших тогда еще газет. Она могла появиться и на воротах дома в Чарлкоте, подогрев гнев владельца, хотя гнев и без того мог быть велик: сэр Томас любовно отстраивал свое имение и приводил в порядок угодья, кстати сказать, не имевшие при его жизни статуса заповедника.

Подлинность баллад казалась сомнительной даже их публикаторам, а тот факт, что их повествовательные схемы так хорошо совпадают с представлениями о жанре, распространенными именно в момент, когда они были опубликованы, никак не может рассеять сомнений.

Можно ли признать, что более убедительные результаты дал поиск в пьесах намеков на сэра Люси и мотива браконьерства? А мотив этот появляется неожиданным образом в первой же шекспировской трагедии и одной из самых ранних пьес — в «Тите Андронике», когда злодеи замышляют, как заманить и обесчестить Лавинию:

Так что ж отчаиваться, если знаешь,
Как нежным взглядом, словом обольстить?
Или не умел ты серну уложить И унести под самым носом стражи?
      (II, 1; пер. А. Курошевой)

В оригинале вместо экзотической «серны» стоит вполне английское doe, тот самый небольшой олень, которого якобы и подстрелил Шекспир в Чарлкоте! Видимо, ставший навязчивым видением, преследующий его творческую память. Сторонники версии о браконьерстве не проходят мимо этих слов Деметрия, но им предшествует развернутый ряд других метафорических аргументов в пользу того, что женщина создана как объект охоты и преследования:

Коль женщина она, бери ее!
И коль Лавиния, — любви достойна.
На мельницу воды уходит больше,
Чем видит мельник, и украсть легко
Кусочек от разрезанного хлеба...

Следует ли из этих слов, что Шекспиру приходилось также воровать у мельника или хлебопека? С равным успехом можно предположить, что из мотива, мелькнувшего в ранней пьесе, была выведена сплетня и сконструировано биографическое событие. Неисповедимы пути слухов и биографических анекдотов. Они так же легко могли быть сплетены из мотивов, обнаруженных в пьесах, как предполагаемые ими события — породить эти шекспировские мотивы.

Но все-таки, если предположить, что эпизод в Чарлкоте имел место, когда он мог случиться и как вписывается в шекспировское жизнеописание?

Чаще всего подразумевают, что именно сэр Томас вынудил Шекспира к бегству в Лондон, невольно «открыв ему путь к славе», как об этом записал Дейвис. У Роу сказано иначе: Шекспир «был вынужден оставить на некоторое время свое дело и семью в Уорикшире и укрыться в Лондоне». На «некоторое время», то есть отъезд не был окончательным. И его совершил человек, уже обремененный семьей.

А если считать, что браконьерство имело место еще до женитьбы, что в «дурную компанию» попал совсем молодой человек, почти подросток, которого можно и посечь или которому, во всяком случае, можно погрозить розгой? История кажется психологически более достоверной. И страх, внушенный Томасом Люси, — нешуточным, тем более что в своем судебном рвении он прославился более всего гонениями на католиков. А если принять во внимание, что в 1540-х годах в качестве учителя у него жил составитель самого известного мартиролога протестантов в Англии, пуританин Джон Фокс, то есть все основания счесть сэра Томаса ревностным преследователем католических нонконформистов.

Конфликта с ним только и не хватало семье Джона Шекспира, переживавшей трудные годы, когда лучше всего было затаиться, не появляться публично (что Джон и делал). А тут старший сын по доброй воле и по преступному поводу сам идет в руки Томасу Люси, чтобы усугубить дело оскорбительной балладой... Лучше было сразу бежать куда-нибудь, скрыться. И едва ли в Лондон — что там делать подростку? Куда-то понадежнее, где он будет в безопасности среди своих.

Тогда-то, предполагают, Уильям и получил возможность поработать учителем.

Католик и учитель?

Архивная погоня по шекспировскому следу, однажды начавшись, никогда не прекращалась. Удачи редки, но иногда находки случаются даже среди того, что уже было напечатано. В 1937 году внимание привлекала старая публикация в трудах Четемского общества (1860) — завещание Александра Хафтона (Houghton) от 3 августа 1581 года. Будучи при смерти, этот владелец поместья Ли-Холл в Ланкашире, на сотню миль севернее Стрэтфорда, в числе других наследственных распоряжений оставляет своему брату Томасу

...все инструменты, имеющие отношение к музыке, и всевозможные костюмы, если он располагает содержать и содержит актеров. Если же он не будет содержать и поддерживать актеров, то в соответствии с моей волей пусть всеми выше означенными инструментами и костюмами владеет сэр Томас Хескет Найт. И я душевно прошу сэра Томаса оказать дружелюбие Фоуку Гильому и Уильяму Шейкшафту (Shakshafte), ныне проживающим у меня, и либо взять их к себе на службу, либо помочь определиться к хорошему хозяину, как, я верю, он и поступит.

В этом завещании привлекла внимание фамилия, которая — при неустойчивости орфографии — выглядит вариантом (ланкаширским?) фамилии Шекспир, очень близким к тому, которым, в частности, пользовался дед Уильяма — Ричард (Shakeschafte). Предполагают, что в Ланкашире, чтобы не быть обнаруженным, Шекспир мог сознательно воспользоваться не тем вариантом родового имени, который был в употреблении в Стрэтфорде.

Фамилия нередкая и в сочетании с этим именем, также далеко не редким, допускает предположение, что речь идет об однофамильце, но внимание, конечно, останавливает упоминание об актерской профессии и принадлежность всех упомянутых в завещании людей и самого завещателя к католической вере, по-прежнему особенно твердой в Ланкашире. И дата подходит — это как раз тот момент, когда Уильяму могло понадобиться убежище от преследования Томаса Люси.

При дальнейшей разработке возможных контактов Шекспира с этой средой в Ланкашире они обнаружились. Оказалось, что стрэтфордский учитель-католик Коттем — из тех мест, что его отец имел деловые отношения с Хафтонами. Не он ли послужил связующим звеном?

А с другой стороны, Томас Хескет был дружен с аристократическими Стэнли, носившими титул графов Дерби. Их труппа, известная в первой половине 1590-х (когда ей покровительствовал младший из братьев — лорд Стрейндж), предположительно была той, к которой мог принадлежать Шекспир до вступления в труппу лорда-камергера. Еще одно звено, теперь уже связующее с лондонским театральным миром.

К Ланкаширу могло иметь отношение и сообщенное Обри сведение — учительствовал в провинции: schoolmaster — слово, которое означало и того, кто учит в школе, и того, кто занимается домашним наставничеством. У Хескета был сын, а дворяне-католики нередко предпочитали воспитывать детей дома, не отправляя в школу, где англиканство было бы неизбежным. Первоначально же — у Хафтонов — Шекспир мог быть полезен и как секретарь (особенно если имел навык работы клерком), и в любом ином качестве, как Johannes Factotum, мастер на все руки. Это имя он получит в памфлете Роберта Грина (о котором еще предстоит подробный разговор) в связи с его ролью в театре, но, быть может, оно подразумевает и разнообразие предшествующих умений способного молодого человека.

Самым привлекательным в этой версии католического убежища, внутри которого нашлось место и театру, было то, что за пару лет, проведенных в усадьбе, Шекспир мог приобрести опыт иной жизни по стилю общения, по интересам, по открывшимся возможностям, включая доступ к библиотеке. Подтверждая такую возможность, отыскалась книга из круга шекспировского чтения, возможно, носящая его пометки. Это «Союз двух благородных и славных домов Ланкастеров и Йорков» Эдварда Холла в издании 1550 года. Общеизвестно, что Холл, наряду с Рафаэлем Холиншедом, стал одним из основных источников шекспировских хроник, а маргиналии в этом экземпляре свидетельствуют об интересе читавшего как раз к тем местам, которые привлекли внимание Шекспира. Версия, что сделаны они шекспировской рукой, была выдвинута А. Кином в 1950 году; позже он в соавторстве Р. Лаббоком написал книгу о предполагаемом авторе помет (The Annotator, 1954), где, в частности, было установлено, что книга находилась во владении семьи, тесно связанной и с Хафтонами, и с Хескетами.

У ланкаширской версии есть оппоненты, скептически относящиеся к тому, что такой вариант фамилии был возможен, что именно молодой человек подразумевался в завещании, а не более зрелый муж, проведший немалый срок в услужении семьи и тем выслуживший годовую ренту в два фунта. Невзирая на все аргументы против нее, эта версия сейчас пользуется успехом. Целую главу — «Великий страх» — посвятил ей автор одной из новейших и наиболее заметных биографий, американец Стивен Гринблат. Всё выходящее из-под его пера носит оттенок сенсационности с тех пор, как в начале 1980-х он оказался создателем школы «нового историцизма». Предложенная как подход к изучению европейского Возрождения, эта школа очень быстро приобрела значение одной из самых модных литературоведческих практик. Залог ее успеха — в недоверии к научным схемам, сильным не своей аргументацией, а просто потому, что они вошли в привычку. Их предполагалось опровергать более тщательным изучением истории — ее идеологических конфликтов в их повседневном проявлении.

Всякого осведомленного о «новом историцизме» читателя именно об этом должно оповещать уже название биографии, написанной Гринблатом, — Will in the world с его каламбурной игрой: Уилл в мире, то есть Уильям Шекспир, пришедший завоевать мир; и воля (тоже — will) в мире, то есть то, как воля к власти проявляет себя и противостоит воле каждого человека к самоосуществлению. Ланкаширская версия в этом смысле прямо-таки находка для «нового историцизма» — в своей сенсационной новизне, в своей опоре на сплетение сети семейных отношений и бытовых контактов. А главное в том, что перед нами возникает место действия, где Уилл закончил образование и откуда отправился, чтобы бросить вызов чужой воле и завоевать мир.

Ланкаширский эпизод действительно способен восполнить одну важную лакуну в шекспировской биографии. Лакуну, которой предпочитают не замечать стрэтфордианцы и которую пытаются превратить в непреодолимую пропасть антистрэтфордианцы: откуда фермерский внук и сын перчаточника из Стрэтфорда мог все это знать — про королей, графов и тронные интриги? Ответ дают простой: он сам был если не из королей, то из графов... И вопрос — наивный, и ответ — глупый. Что, собственно, такого знает автор хроник и трагедий про королей, чего он не мог прочесть у Холла и Холиншеда?

Шекспир предвосхитил этот вопрос репликой в одной из первых своих пьес — «Генрих VI» (часть третья): «Все говорят о королях, я — тоже» (III, 1, пер. Е. Бируковой). Он же не пишет роман из быта английских королей! Он пишет пьесу, где место действия обозначено троном посредине сцены, а королевский быт ужат до ремарок: «Входят король и свита». Всё остальное — по сюжету исторических источников, от которых Шекспира отличает вкус к человеческим характерам и ситуациям, умение озвучить их.

Куда больше основания у другого вопроса: где Шекспир мог приобрести эту речевую свободу, светскую беглость, опыт какой-то иной жизни, чем тот, что мог ему предоставить Стрэтфорд или кочевой быт актерской труппы? Актеры, конечно, играли во дворцах и поместьях. Им покровительствовали просвещенные вельможи, и в этом покровительстве рождалось равенство если не социальное, то культурное и речевое. Традиционно таким местом, где сходились вместе молодые люди и имели возможность общаться поверх сословий, устанавливая связи на всю жизнь, были университеты — Оксфорд и Кембридж.

В своем эссе «Англичане», написанном сразу после Второй мировой войны, Джордж Оруэлл, откликаясь на формулу XIX века о том, что в Англии есть две нации, сказал, что их больше — целых три, поскольку, кроме богатых и бедных, есть класс людей совсем не обязательно богатых, принадлежность к которому дается языком, поведением, культурой, всем тем, что связано с обучением в одном из двух престижных университетов. Именно в этом смысле побывать в университете было куда важнее, чем просто доучить там латынь. Этого опыта у Шекспира не было. Но у него могли быть несколько лет, проведенных в поместье, ставшем его университетом, — и в библиотеке, и в гостиной, и в театральном зале, где его могли услышать ценители более умудренные, чем те, кто внимал ему над трупом теленка.

Если ланкаширский эпизод имел место, то этот опыт мог быть приобретен на границе юности, лет в шестнадцать, когда Шекспир оставляет Стрэтфорд. В отличие от многих провинциалов он не уехал навсегда — он будет возвращаться и под конец жизни вернется окончательно. Роу слышал, что Шекспир и в зрелые годы ежегодно приезжал в Стрэтфорд, с которым, однако, он расстался рано, может быть, еще до своей женитьбы.

Брак ранний и тоже загадочный

Устав собирать шекспировское жизнеописание из слухов, местных легенд, литературных анекдотов, биограф надеется обрести твердую почву под ногами, дойдя до документов. Он опять будет разочарован: документы потребуют объяснения, породят новые легенды и догадки. Именно так случится с событиями шекспировской женитьбы.

Вот какими документальными свидетельствами мы располагаем.

Разрешение на брак было испрошено и дано 27 ноября 1582 года в консисторском суде Вустера, поскольку в ведении его епископа находился расположенный на расстоянии 21 мили от него Стрэтфорд. Далекая поездка! Совершил ли ее Уильям Шекспир, мы не знаем, но ее совершили двое поручителей со стороны невесты, соседи и друзья ее покойного отца — Фулк Сэнделс и Джон Ричардсон. Они подписали обязательство на 40 фунтов, освобождающее епископа от всякой ответственности в случае, если обнаружатся какие-либо нарушения и препятствия к заключению брака. Таков был порядок.

На следующий день им выдали лицензию на заключение брака между Уильямом Шекспиром и Энн Хэтеуэй (Hathaway) из Стрэтфорда, девицей. На ней Шекспир и женился, и от него она 26 мая 1583 года родила первенца — дочь Сьюзен. Со дня свадьбы прошло всего лишь шесть месяцев, но не это самое любопытное и загадочное. В записи о разрешении на брак, сделанной 27 ноября, стоит другое имя невесты — Энн Уэтли (Watley) из Темпл-Графтона!

При чем здесь Темпл-Графтон, местечко в пяти милях от Стрэтфорда? Но главное — кто такая Энн Уэтли? Больше ее имя нигде, никогда и никому не встретится. Кто этот подпоручик Киже женского пола? Порождение описки, совершенной клерком консисторского суда? В этот же день там разбиралось дело некоего Уэтли...

Так принято считать, хотя в нарушение этой договоренности Энн Уэтли нет-нет и обретает жизнь в воображении какого-либо автора, если его жанр не документальная биография, а нечто более вольное, например, роман Энтони Бёрджесса, названный строчкой из 130-го сонета — «На звезды не похожи» (Nothing like the sun). Там Энн Уэтли — вторая любовь Уильяма, оттолкнувшая его своим чрезмерным целомудрием и тем самым вернувшая в объятия первой Энн, умудренной опытом, бывшей на семь или восемь лет старше восемнадцатилетнего Уилла. Возраст мы знаем по надписи на ее надгробной плите в церкви Святой Троицы.

Семейство Хэтеуэй проживало в какой-то миле от Стрэтфорда, в деревушке Шоттери. Там у них был большой дом (сохранившийся до наших дней). Семейство Хэтеуэй издавна было знакомо с семейством Джона Шекспира, который еще в 1566 году поручился за Ричарда Хэтеуэя. В июле 1582-го Ричарду наследовал старший сын Бартоломью, брат Энн. Она также стала наследницей, получив сумму в шесть с лишним фунтов.

При заключении брака всё с самого начала пошло неправильно. Клерк ошибся, делая запись. Вопреки обычаю, троекратное оглашение о предстоящем браке в церкви не могло состояться, поскольку на него просто не оставалось времени. А ведь это необходимая и важная часть процедуры, когда три воскресенья кряду священник задает вопрос, не знает ли кто-либо обстоятельств, имеющих место и препятствующих...

Эту формулу Шекспир использует в одном из самых своих известных сонетов — 116-м. Его открывает определение любви как соединения/брака верных душ, которому «да не будут мною допущены препятствия...» (Let me not to the marriage of true minds / Admit impediments...). Здесь, как часто у Шекспира, использована известная речевая формула, в данном случае слова, произносимые священником при начале бракосочетания: «Если кому-либо известны обстоятельства, препятствующие заключению брака между...»

Увы, в русских переводах эту речевую узнаваемость не удается сохранить: «Мешать соединенью двух сердец / Я не намерен...» (пер. С. Маршака).

Впрочем, Шекспир не посвящал свои сонеты Энн. За исключением, быть может, одного — 145-го. По этой причине его считают самым ранним. Поводом для атрибуции служит каламбурная игра с фамилией Hathaway и глаголом «ненавидеть» — hate away. Лирическая героиня берет назад жестокие слова о ненависти, добавляя: «ненавижу, но не тебя».

Вернемся к браку... С его заключением явно торопились, чтобы успеть перед Рождественским постом между 2 декабря и 13 января, когда браки не заключались. Откладывать на полтора месяца не хотели. По какой причине? Беременность невесты? Отъезд жениха, который приехал лишь на несколько дней?

Женитьба оставляет пространство для романных и психологических построений. В какой роли выступил Уильям? Соблазнитель, вынужденный друзьями невесты пойти в церковь, или юноша, соблазненный засидевшейся девицей? Или это был брак если не по любви, то по влечению, которое испытал молодой человек при встрече со свободной, что необычно по тем весьма патриархальным временам, молодой наследницей (пусть состояние не бог весть какое, и дом на него не построишь)?

Где произошло венчание? Запись о нем не обнаружена. Согласно местной легенде, это произошло в Лиддингтоне, в пяти милях от Стрэтфорда. Что было после свадьбы? Оставался ли молодой муж в Стрэтфорде, по крайней мере, до того момента, когда у него родилась дочь-первенец, а может быть, и до 2 февраля 1585 года, когда родилась двойня — сын Гамнет и дочь Джудит, — или уехал сразу?

У Шекспира к моменту его совершеннолетия — в 21 год — было уже трое детей. Где они жили — в родительском доме на Хенли-стрит, в доме семьи Хэтеуэй в Шоттери, принадлежащем теперь старшему брату Энн, или где-то еще? Свой дом в Стрэтфорде Уильям приобретет только в 1597 году.

На все эти вопросы ответов нет. Имя Энн Хэтеуэй мелькнет 25 марта 1601 года в завещании пастуха из Шоттери Томаса Уиттингтона: он просит взыскать с Энн Шекспир, жены Уильяма Шекспира, 40 шиллингов долга в пользу бедных. Это единственное прямое упоминание об Энн Хэтеуэй на всем протяжении ее совместной жизни с мужем. Когда фактов мало, каждый из них стремится стать повествовательным мотивом, оставляя пространство для предположений: оставленная мужем женщина занимала деньги, где могла, в том числе у пастуха, которому так и осталась должна...

Но что эти 40 шиллингов в сравнении со «второй по качеству кроватью», оставленной Энн по завещанию ее мужем Уильямом! На этой пресловутой кровати родился «шекспировский вопрос».

От брака до завещания — пространство всей совместной жизни, большая часть которой явно прошла в разлуке, начавшейся, возможно, едва ли не на следующий день после того, как они стали мужем и женой.

Куда отправился муж — на заработки или в бега, если ему было от кого скрываться?

Примечания

1. Текст Роу и баллады, относящиеся к истории с браконьерством, даются по книге С. Шенбаума в переводе А.Л. Величанского. С. 146—147.