Предварительные заметки

Шекспир неисчерпаем. Означает ли это, что в каждом новом году о нем остается сказать столько же или еще более того, что было сказано в году отошедшем? Едва ли так думает тот, кто берется писать о Шекспире, представляя себе, какие горы книг и статей написаны о нем, и не дерзая сдвинуть их с места. И все же без объявленного или скрытого желания сказать что-то свое, пусть малое, однако заслуживающее внимания читателя, писать о Шекспире невозможно, тем более встречая значительную дату в посмертной жизни великого английского драматурга: 400 лет со дня рождения.

Каждая страница этой книжки содержит почтительное признание громадной работы, выполненной советскими, русскими и зарубежными шекспироведами. Однако на тех же страницах можно встретить прямую или косвенную полемику. Жанр этой книжки не позволяет развернуть ее. Она проскальзывает иногда в намеке, который неискушенный глаз может упустить из виду, а профессиональный за отсутствием пространной аргументации сочтет неубедительным. Предварительные заметки понадобились, для того чтобы заранее сказать о поводах и характере этой полемики.

Во всякой области исследования есть проблемы, без решения которых трудно или просто невозможно продвигаться вперед. Шекспироведение, как пушкинистика, — целая наука. В ней есть свои отрасли, своя более узкая специализация, свои авторитеты, свои достижения, споры и «белые пятна». Обширность шекспироведения послужила даже поводом для распространенной шутки: не Шекспир важен, а примечания к нему. Конечно, если читатель возьмет в руки том кембриджского издания сочинений Шекспира, где каждой из пьес отведена целая книга, ему с первого взгляда покажется, будто академический аппарат — пояснения, разночтения, отсылки и толкования — в самом деле загромождает разными глубокомысленными ненужностями собственно шекспировский текст. Что это за великий писатель, которого без комментариев читать нельзя? Нужны ли тут комментарии:

Она меня за муки полюбила,
А я ее — за состраданье к ним.
     Пер. П.И. Вейнберга

Что здесь пояснять?

Так жизнь его промчалась безупречно,
Так лучшие начала в нем слились,
Что миру возвестить сама природа
Могла бы: «то был человек!»
     Пер. И. Козлова

Подстрочные примечания здесь в самом деле не требуются. Но вот, например, в исторической хронике «Генрих V» хозяйка таверны рассказывает о том, как умирал у нее на глазах «жирный рыцарь» сэр Джон Фальстаф. Те, кто успел познакомиться с этим старым буяном по хроникам о Генрихе IV и комедии «Виндзорские насмешницы», прислушаются, конечно, вместе с прежними приятелями сэра Джона к рассказу хозяйки. Им, наверное, запомнится, как вянущим языком Фальстаф «лепетал о зеленых полях». Между тем эта звонкая строка была восстановлена после кропотливой работы шекспироведом XVIII столетия Льюисом Теобальдом. Им же были реставрированы многие другие «темные места» шекспировского текста, испорченного при различных обстоятельствах. Теперь эти строки твердят, их с легкостью запоминают, не подозревая, какой труд потребовался чтобы шекспировские слова вернулись в основной текст, ожили и получили смысл. Точно так же почти все ремарки за редкими исключениями были вкраплены в шекспировские драмы шекспироведами на основании исследований, сопоставлений, догадок.

«Вот так шляпа!» — этим неожиданным возгласом прерывает свою речь король Лир. Что здесь имеется в виду? Лир только что патетически рассуждал:

Когда родимся мы, кричим, вступая
На сцену глупости.
     Пер. М.А. Кузмина

И вдруг — шляпа! Что за скачок? Никаких авторских указаний не сохранилось. Комментаторы поясняли, что Лир воображает себя проповедником и держит в руках шляпу. Но откуда она? После ночной бури король оборван и простоволос. Другие говорили, что Лир внезапно заметил войлочную шляпу на голове у стоящего тут же Эдгара и это вызвало следующую мысль: копыта закутать войлоком и тайно броситься на врагов. Однако совсем недавно шекспировед Дж. Довер Уилсон напомнил, что Лир ведь бродил по полям в венке, и вот теперь, думая и говоря о драматизме жизненного движения, он снимает с головы венок — шутовскую корону, показывает ее всем, рассматривает ее сам и мысленно прослеживает дистанцию между былым своим величием и нынешней ничтожностью, нарочито любуясь забавным убором.

Примечания не подменяют текста, однако, как ни дерзко это может прозвучать, без работы комментаторов мы не имели бы современного представления о Шекспире; эта работа открывает свободный для всякого доступ к нему.

Текстология — не единственная отрасль шекспироведения. Наука о Шекспире занимается вопросами авторства в более широком смысле, она изучает по всем измерениям творческий мир драматурга. Исследуется эпоха, историческое, социальное, культурное, литературное окружение, в котором развился шекспировский гений. Прослеживаются судьбы его творчества. Этим заняты не только на родине драматурга. Шекспир, как всякий великий художник, — достояние человечества, и потому шекспироведы всех стран полноправно заняты его изучением. Каждый народ, принявший Шекспира на свою почву, имеет особую традицию. Еще к середине XVIII столетия относятся, например, истоки понимания Шекспира в России, начало которым было положено, можно считать, в диспуте между М.В. Ломоносовым, В.К. Тредиаковским и А.П. Сумароковым вокруг «Гамлета». Взяв значительную ноту гражданского и творческого воодушевления, ведущие русские истолкователи Шекспира — Карамзин, Пушкин, Белинский, Герцен, Тургенев, Чернышевский, Добролюбов, Толстой — неизменно держались высокого пафоса. Их мнения совсем не обязательно вторили друг другу: Тургенев спорил с Герценом о «Гамлете», Толстой резко противопоставлял свои воззрения на Шекспира общепринятой традиции. Но по высоте тона эти наиболее могучие голоса даже в разнозвучии подхватывали друг друга.

Условия русской жизни, формируя причудливые, вроде Аполлона Григорьева, натуры, возбуждали в этих изломанных «удушливой немотой» дарованиях экзальтированную приверженность безудержному красноречию Шекспира; и они, облаченные в маскарадный кучерской костюм, изъяснялись «монологами Гамлета Щигровского уезда». Их сбивчивые речи вызывают в памяти мало для подобных натур выгодное «сопоставление Гамлета с Подколесиным», сделанное однажды Аполлоном Григорьевым. И отчетливая дистанция, мы видим, пролегает между усердным либерализмом А.В. Дружинина, переводчика и комментатора «Короля Лира», и размахом анализа той же шекспировской трагедии у революционного демократа Добролюбова. Явления второго ряда стоило назвать хотя бы затем, чтобы подчеркнуть, сколь разносторонен и глубок был в России интерес к Шекспиру. Понятия, взятые из Шекспира, жили в русском сознании не как заимствования, но как органически усвоенный, пережитый материал.

Наступает социалистическая эпоха. Перед занавесом революционного театра подымается фигура Александра Блока, который по-шекспировски держит речь к актерам. Он, первый по существу толкователь Шекспира в новых условиях, встает у той же рампы, когда в зрительном зале — солдаты революции, а за стенами театра — Петроград, дрогнущий от холода и голода, ощетинивший штыки. Среди фотографий, на которых видно, как идут или строятся краснозвездные отряды, торчат винтовки и пулеметы, дымят оживающие фабрики и заводы, стремятся куда-то допотопные грузовики, среди обмоток, сапог и остроконечных буденновок мы вдруг замечаем портрет Шекспира и текст, возвращающий нас к шекспировским временам. Это на страницах одного из ранних наших массовых журналов А.В. Луначарский ведет своеобразный репортаж: «Экскурсии в мир Шекспира». А.В. Луначарский на своем искрометном языке читает о Шекспире первым слушателям Свердловского университета. Умными и опытными руками Шекспир вводится в обиход только строящейся социалистической культуры. Не всякий жест в этом направлении был уместен и верен. Так, по воспоминаниям народного артиста СССР Ю.М. Юрьева, предпринятый им перенос первых советских шекспировских спектаклей из театра в цирк был довольно надуман и просто неудобен, как и социологические формулы, дань которым отдала в свое время наша шекспирология, не умешали шекспировского творчества. Революционная эпоха и без схематической замены подмостков на арену, подхватив Шекспира, неимоверно раздвигала пределы понимания его драм. Эта широта и сила понимания была укреплена и развита работами целой школы советских шекспироведов. В новых условиях развиваются национальные традиции изучения Шекспира на Украине, в Армении, Грузии; Шекспир впервые приходит ко многим народам нашей страны, он начинает звучать на языках, прежде не имевших даже письменности.

За пределами Англии Шекспира не только толкуют. Иногда за рубежом в изучении фактического материала продвигаются вперед успешнее, чем в самой Англии¹. Так, во второй половине прошлого века русский знаток Шекспира и его эпохи Н.И. Стороженко завершил двухтомный труд о предшественниках Шекспира. Очерк жизни и творчества Роберта Грина, старшего современника и соперника Шекспира, составленный Н.И. Стороженко, появился в то время, когда и английскими специалистами этот драматург и прозаик был плохо изучен. Вторая часть книги Н.И. Стороженко «Предшественники Шекспира» (1872) — о Грине — была полностью переведена в Англии и опубликована в качестве вводного тома к первому полному собранию сочинений Грина. Или — к сообщениям английских ученых о прижизненной известности Шекспира добавляются сведения чехословацких шекспироведов: уже в начале XVII столетия, возможно еще при жизни Шекспира, бродячие театральные труппы представляли в Чехии шекспировскую «Зимнюю сказку», действие которой, кстати, по авторскому указанию, происходит в Богемии (Чехии).

Естественно, что трагедии — творческий стержень шекспировского наследия — вызывают особенное внимание. Обнаружить историческую почву трагического творчества Шекспира длительное время было важнейшей задачей его изучения. Какие социальные причины и обстоятельства вызвали у Шекспира трагическое мироощущение, что побудило Гамлета, если говорить более конкретно, пользуясь шекспировским материалом, высказать столь памятное: «Быть или не быть?» Усилиями шекспироведов эта задача в общей своей постановке решена. Для советского шекспироведения бесспорна зависимость трагедий Шекспира и трагического в его творчестве от кризиса гуманизма Возрождения. Труды о Шекспире и рассматривают его трагедии обычно в границах этого кризиса, считая вопрос об их исторической природе выясненным. Но вот идет конкретное его осмысление и появляются разноречия.

Обратимся к основательной работе теоретического склада — книге Л. Пинского «Реализм эпохи Возрождения», в которой развернута стройная аргументированная концепция шекспировской трагедии.

По мнению Л. Пинского, у шекспировской трагедии более широкий исторический фундамент, чем только кризис гуманизма. По его словам, этот кризис в «Гамлете» или «Короле Лире» усугублен осознанием конца тысячелетнего миропорядка². Поправка существенная, ее надо принять во внимание.

Сюжет «Гамлета» и «Короля Лира» заимствован Шекспиром из давних, рыцарских времен. «Рыцарский сюжет» у него не условность, не просто параллель современности, он раскрывает современные драматургу проблемы в исторической перспективе. Он отражает борьбу нарождающегося мира со старым, когда этот старый мир еще «сам верил, и должен был верить, в свою правомерность», когда на его стороне «стояло не личное, а всемирно-историческое заблуждение»³. Крушение тысячелетнего миропорядка в трагедиях Шекспира образует эту «более широкую» основу трагического.

«Печальные повести», с которыми знакомят нас шекспировские трагедии, например древнейшая история короля Лира, в самом деле не имеют прямого отношения к кризису гуманизма на рубеже XVI — XVII столетий. Но только осознание Шекспиром кризиса гуманизма Возрождения, крах воззрений шекспировской поры делают средневекового короля в глазах драматурга трагическим героем. Вереница «бедных нагих несчастливцев», за которыми мысленным взором начинает вместе с Лиром следить Шекспир, растянулась во всю длину исторической перспективы именно после того, как драматург ощутил надлом в гуманистическом мировосприятии. И его Гамлет вопросом «Быть или не быть?» невольно восстанавливает связь далеких времен. Кризис гуманизма и обратил шекспировскую трагедию к перспективе «тысячелетнего миропорядка». В комедиях и хрониках, написанных прежде чем этот надлом был осознан, не менее печальные истории представали в ином осмыслении.

Упоминание в данном случае комедий может показаться неоправданным. Однако давно замечено, что сюжеты шекспировских комедий, лежащие в их основе коллизии, не исходят из комических ситуаций. Комедия, как было некогда сказано, есть та же трагедия, если достаточно глубоко посмотреть на нее. Должно только наступить время такой проницательности, иначе говоря, движением времени проблема должна быть отнесена после всех повторений в некий фокус, «центр схода» линий исторической перспективы, и суть конфликта раскроет себя. Все, что мучает сознание трагических шекспировских героев — «бессилье прав, тиранов притесненье, обиды гордого ...боль презренной любви», — те же преграды разъединяют узы родства, сердечных чувств и в комедиях Шекспира. Дух комического с известной легкостью преодолевал эти преграды, зримо учреждая справедливость. Это имело исторические основания и происходило до тех пор, пока кризис гуманизма не задел глубоко трагического мироощущения Шекспира. Печальные истории, кровавые события и драматические ситуации также умещались в рамках его исторических хроник. Кризис гуманизма Возрождения — историческая, та самая «датская», как выразился в «Гамлете» могильщик, почва трагедий Шекспира, ступив на которую, он увидел и «более широкий фундамент» трагического.

Когда советский шекспировед говорит о кризисе гуманизма Возрождения и связывает с ним развитие трагедии, он обычно думает не только о «кризисе течения общественной мысли», поскольку видит в ней отражение социальных процессов. Все же конкретное рассмотрение этой зависимости порой действительно дает повод судить о том, что более широкая основа как-то исчезает из поля зрения.

Отыскивая социальную почву шекспировской трагедии, важно вместе с тем определить ее литературную основу, установить ее литературные связи.

Л. Пинский рассматривает трагедию как переходную форму. «Именно трагедия, — пишет он, — послужила промежуточным звеном между эрой эпоса и эрой романа»⁴. Связь трагедии с эпосом и то, что ее от эпоса отличает, вполне обнаруживают себя в обстоятельной характеристике, которую дает автор. Однако она не вмещает в себе существенный материал и ведет к излишне категоричным выводам.

Коснемся отдельных вопросов. Один из них — отношение к предыстории личной жизни шекспировского героя; вопрос частный, но с его решением связаны далеко идущие последствия. По мнению Л. Пинского, этой предыстории не следует придавать значение — она несущественна для эпоса, обычно отсутствует или только намечена в нем. Она несущественна, как считает автор, и для действия шекспировской трагедии⁵. С этим утверждением уже трудно согласиться, в нем при всей меткости и точности чувствуется излишняя категоричность, особенно, когда речь идет о Гамлете.

Предыстория личной жизни Гамлета многое разъясняет. Она свидетельствует о внутреннем равновесии и светлом мироощущении героя. Прежнее умонастроение Гамлета проглядывает не только в его беседе с Розенкранцем и Гильденстерном, и сказывается оно не только в его речах. Разумеется, «метод вживания» в прошлую личную историю шекспировского героя — метод неуместный и действительно является модернизацией Шекспира в духе новейшей драмы. Однако не следует отказываться от очевидных данных, не замечать того, что сказано в трагедии, открывается в непосредственных признаниях самого героя. «Он человек был, человек во всем», «он мать мою так нежил», «она к нему тянулась» — сколько в «Гамлете» таких деталей из «предыстории», без которых многое в гамлетовском состоянии осталось бы неясным, лишенным конкретности, эмоциональной вещественности, без которых горечь и озлобление героя, импульсивность его поступков не были бы так ощутимы и понятны. Предыстория личной жизни бросает дополнительный свет на индивидуальность героя и видно отчетливее, как его «личное дело становится делом времени», как на основе личного мотива устанавливается связь с общественно-историческими мотивами и трагедия личного чувства обретает философский и политический смысл.

Предыстория личной жизни сказывается в облике и судьбе шекспировского героя даже в случаях, когда на нее нет прямых и реальных указаний. Она «просвечивает» в Макбете. Ее рассказывают ведьмы. Честолюбивая страсть Макбета мгновенно вспыхивает и разгорается, потому что он питает ее не первый день.

Вопрос о предыстории личной жизни шекспировского героя не относится к числу первостепенных. Однако внимание к нему помогает, как кажется, лучше уяснить психологию этого героя, сложный психологический комплекс, сочетающий в себе старые и новые чувства и представления, их непосредственное движение, а последующий разбор проявляет интерес к этой важной проблеме соотношения старого и нового, прошлого и настоящего в героях Шекспира.

«Близкий эпосу трагик» — Шекспир — близок не только эпосу. Старый миропорядок предстает ему не в статичном состоянии и не только в эпическом отражении. В пределах полупатриархального средневекового общества сталкиваются полярные интересы, развиваются силы, готовящие его гибель, — об этом Шекспир рассказывает еще в первый период своего творчества.

Трагедия Шекспира сохраняет преемственную связь не только с эпосом и отличается от него принципиальной новизной.

Трагедия поднимается в широком литературном потоке. В ней осмысливается процесс становления личности и поэтому ей не безразличны ренессансная лирика и новелла.

Шекспировская трагедия многим обязана народной драме, она не обошла опыт английского романа Возрождения. Ее связь, особенно «Гамлета», с романом гораздо значительнее и органичнее, чем принято думать. «Гамлет» — самая современная из трагедий Шекспира, и в ней многое предсказано романтической драме и классическому реалистическому роману.

Соединяя как промежуточное звено эру эпоса и эру романа, шекспировская трагедия не забывает эти свои многочисленные литературные связи.

* * *

Цитаты из произведений Шекспира приводятся в этой книжке с указанием порядкового номера сонета, действия и сцены, как правило, по изданию: Шекспир. Полное собрание сочинений в восьми томах. М., «Искусство», 1957—1960, где авторами переводов являются Е. Бирукова, Т. Гнедич, М. Донской, М. Зенкевич, Ю. Корнеев, А. Курошева, В. Левик, Э. Линецкая, М. Лозинский, С. Маршак, П. Мелкова, М. Морозов, А. Некора, Б. Пастернак, А. Радлова, Б. Томашевский, Т. Щепкина-Куперник. Отдельные ссылки на эти имена не даются. В тех случаях, когда использованы переводы из других изданий, это оговорено.

При подборе переводов авторы старались следовать тем же примерно соображениям, какие были однажды высказаны знатоком этого дела И.А. Кашкиным; он писал: «Глубина и многогранность текста дает возможность разных и по-разному хороших истолкований. В числе почти сорока русских переводов «Гамлета» есть несколько несомненно хороших, но в одном лучше раскрыты мысли знаменитых монологов, в другом — пронзительная горечь песен Офелии, в третьем — юмор Полония и могильщиков и сыновняя мягкость Гамлета»⁶.

Иногда с целью передать шекспировский текст дословно авторы давали подстрочный перевод. Отрывки из художественных произведений предшественников, современников Шекспира и более поздних писателей сопровождены тут же указанием названий и, если нужно, переводов. Данные о выдержках из специальной — исторической, критической и прочей — литературы XVII—XX вв. приведены в подстрочных примечаниях. Чтобы не загромождать чтение сносками, авторы сочли возможным при цитировании критических, мемуарных и тому подобных английских текстов шекспировских времен ограничиться указанием названий, дат написания или издания, без отсылки к непосредственному источнику цитаты, поскольку эти тексты обычно в своем роде «хрестоматийны» и могут быть найдены едва ли не в каждой монографии о Шекспире.

* * *

Главы в этой книжке написаны: предварительные заметки, введение, «Очеловечивание человека», «Пристрастие к музыке» и заключение — М.В. Урновым, «Жизненный путь», «Шекспир и его окружение», «О комедиях и хрониках», «Гамлет в творчестве Шекспира» и «Некоторые споры о Шекспире» — Д.М. Урновым. Весь текст просмотрен М.В. Урновым. Ему принадлежит общий замысел книги; весь материал подчинен единой концепции, хотя в частных случаях за каждым из авторов оставалось право оттенить свою, отдельную точку зрения.

Не раз, работая над этой небольшой книжкой, авторы вспоминали M. М. Морозова, не только его труды, но и заражающие энтузиазмом беседы. Постоянным подспорьем служило авторам уже названное издание Шекспира, вышедшее в 1958—1960 гг. под редакцией А.А. Смирнова и А.А. Аникста.

Своим долгом авторы считают выразить признательность профессору Б.И. Пуришеву, члену-корреспонденту АН СССР Д.Д. Благому, академику Н.И. Конраду, которые прочли книгу в рукописи и сделали полезные замечания. Хотелось бы также поблагодарить профессора И.Н. Голенищева-Кутузова и профессора Дж. Довера Уилсона — их совет помог в нескольких специальных случаях. Помощь сотрудников библиотеки Института мировой литературы им. А.М. Горького АН СССР и Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы была для авторов доброй поддержкой.

Авторы надеются, что среди большого числа работ, посвященных Шекспиру, и этот краткий очерк попадет в поле зрения читателей.

Примечания

1. Изучение языка и стиля Шекспира, что особенно трудно дается его зарубежным исследователям, также оказывается подчас доступным осведомленным специалистам. Так, M. М. Морозовым была написана работа о стилистическом своеобразии Шекспира; она привлекла внимание англичан и появилась в переводе на страницах «Шекспировского обозрения» (Кембридж).

2. Л. Пинский. Реализм эпохи Возрождения. М., Гослитиздат, 1961, стр. 253.

3. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 1, М., Госполитиздат, 1955, стр. 418.

4. Л. Пинский. Реализм эпохи Возрождения, стр. 255.

5. Там же, стр. 260—262.

6. И.А. Кашкин. Текущие дела. — В кн. «Мастерство перевода». М., «Советский писатель», 1959, стр. 110.