Введение

Искусство оказалось самым живым и близким нам из всего, что подняло и возвысило Возрождение, что пережило эту эпоху и перешло к нашему времени. Сама природа искусства с его вниманием к человеку помогает его долголетию. В эпоху Возрождения искусство выразило свою природу смело и дерзко, и в нем, прежде всего в литературе, живописи, скульптуре, наиболее полно высказалось это бурное время.

Искусство английского Возрождения сосредоточило свою мощь в Шекспире, не поставив рядом с ним равного ему художника: изобразительное искусство Англии было слабым. Возможно, в этом сказалась одна из особенностей английского художественного сознания, его склонность к литературному мышлению при отзывчивости к разным эстетическим впечатлениям и потребностям.

Не один великий Шекспир представляет ренессансную литературу Англии — его окружают Эдмунд Спенсер, Джон Лили, Роберт Грин, Кристофер Марло, Френсис Бэкон и другие выдающиеся писатели.

Литература английского Возрождения развивалась вслед за новыми литературами Италии, Германии, Испании, Франции — она самая поздняя среди них. Она достигла зрелости и расцвета во второй половине XVI в., а своего наивысшего выражения в трагедиях Шекспира в начале XVII в., когда гуманизм — новое направление в духовной жизни Западной и Центральной Европы, возникшее в переходную эпоху и воодушевившее литературное развитие, — оказался в состоянии острого кризиса. Английская литература, , точнее, английская трагедия конца XVI —начала XVII в., завершает собой развитие европейской ренессансной литературы.

Самым удивительным и захватывающим в эпоху Ренессанса было рождение личности, освободившейся от тысячелетнего гнета средневековых догм, появление человека с новым типом сознания и нормой поведения. Этот человек перестраивал в своих представлениях весь «божий» мир. Его взору «открылся бесконечно более широкий горизонт», взору «внутреннему и внешнему», как отмечает Энгельс. Радость освобождения, необычайный подъем энергии и творческих сил сопровождали это открытие, этот духовный переворот и крах религиозной догмы о двойственности и порочности человеческой природы, о немощи человека перед высшими силами, о бренности земного существования. Религиозному мировоззрению было противопоставлено гуманистическое — светлое, жизнерадостное, реабилитирующее человеческую природу и земное существование, утверждавшее добродетельность чувств и разума. Скованность, ригоризм, бесплодное схоластическое умствование уступали место дерзанию и творчеству, свободной, реальной и действенной мысли большого теоретического и практического размаха. Критицизм и скепсис затрагивали почти все устои, только не новую веру в прекрасного человека, и потому сочетались с подъемом жизненной энергии.

Эпоха Возрождения утвердила гуманистический идеал свободного и всестороннего развития личности. Он явился в те времена важнейшим духовным стимулом и сохранил свое значение до наших дней.

Гуманизм Возрождения превознес личность. Человек осознал свое достоинство, уверовал в свои силы, себя поставил на место бога. Гуманистический индивидуализм, возвеличивая личность, не раздваивал ее соответственно частным и общественным интересам. Личное самосознание не отрывалось от национального и гражданского самосознания, не противостояло ему и потому человека отличала цельность и многогранность. Апофеоз личности не предполагал принижения гражданственности, не было в нем и аристократического презрения к массе. Гуманистический индивидуализм отличался демократизмом, хотя, разумеется, гуманизм отнюдь не был однороден в своих социальных и политических симпатиях.

Гуманизм как целостная система представлений был доступен узкому кругу лиц. Гуманистов было немного, но гуманистическое, освобождающееся от средневекового догматизма мироощущение оказалось достоянием целой эпохи.

Обновление культуры придавало ей более общедоступный, демократический характер. В процессе ее высвобождения из-под власти религии особую роль играла борьба за права национального, народного языка, против засилия церковной латыни. Гуманисты отдавали себе отчет в том, насколько продвинется распространение новых взглядов, если они будут изложены понятным всякому языком, и стремились к этому.

Язык поэзии, политики, науки становился все более общедоступным и вместе с этим все шире распространялись новые идеи. Они приходили к людям не только книжным путем и давали себя знать не в одной лишь умственной деятельности, но претворялись в повседневной практике «человекоутверждения». Разумеется, не всякий англичанин шекспировской эпохи писал сонеты¹, мог изъясняться по-итальянски и по-французски, знал Платона и Аристотеля, разбирался в астрономии и философии, иными словами, гуманисты, подобные Томасу Мору, Филипу Сиднею или Френсису Бэкону были редки, однако всякий, у кого хватало дерзости не робеть перед судьбой, перед божественным, потусторонним предопределением, у кого доставало смелости считать себя, подобно шекспировскому герою, «своим собственным творцом», был причастен к духу нового времени. Пафос свободного исследования владел высокими умами, и по-своему раскрепощенная пытливость двигала купцами и мореплавателями, бороздившими море и землю в поисках невиданных богатств.

Это вдохновенное время не было безоблачным; и напротив, было бы ошибкой или — при незнании — наивностью видеть в средневековье один только мрак, невежество и церковное засилие². Если смотреть на Средние века столь односторонне, то нельзя будет понять полный тоскливой тревоги взгляд, которым провожали обновленные гуманистические умы уходящую эпоху. Не надо забывать, что многие важнейшие начинания и открытия, научные и общественные последствия которых трудно переоценить, относятся к Средним векам: учреждение и рост университетов, книгопечатание, освоение новых земель; в ряду завоеваний культуры — готическое зодчество, рыцарский эпос и роман; в России — «Повесть временных лет» и «Слово о полку Игореве», живопись Андрея Рублева. Даже с раскрепощением чувств и чувственности, торжеством плоти, которое, казалось бы, само собой бросается в глаза при сравнении «скованных» Средних веков и бурного Возрождения и служит традиционным признаком нового времени, дело обстоит не так прямолинейно просто³. И в Средние века умели по-своему поесть, попить и на свой лад знали толк во всех прочих радостях жизни. Можно обратиться не только к бытовой стороне. Стоит вспомнить звучные вольнодумные стихи вагантов, лучезарную поэзию трубадуров и миннезингеров, брызжущие юмором народные фарсы. Ниже будет отмечено, что ведь «старая веселая Англия» — это и есть английское средневековье на исходе.

Гуманизм в его буквальном значении как проявление того, что выражено словом humanitas — человеческое начало в природе человека, человечность, — существовал и в Средние века, и в древности, и притом повсеместно — во всех странах Европы и Азии. Масштаб, облик, формы гуманизма менялись. В средневековье возник и развивался свой гуманизм, а в нем — свой принцип мышления и поведения.

После падения казавшегося таким великим старого рабовладельческого мира надо было браться за переустройство общества, его жизни, его воззрений. Для этого требовались гигантские силы, уверенность в том, что переустройство не только нужно, но и возможно. Гуманистический идеал был необходимым условием общественного развития. В Средние века он нашел свое выражение в представлениях, наиболее ясных и понятных для мышления того исторического этапа, — в представлениях о божестве как носителе всемогущества, к которому и следует обратиться. Средневековый гуманизм был сначала больше энтузиазмом, страстью, чем системой мышления. Со временем стали появляться строгие, точные формулы, способствовавшие более сознательной и уверенной деятельности.

Однако в самой природе средневекового гуманизма, неизбежно принявшего религиозные формы, было заложено начало, не согласное с человечностью. Человек ставился в полную зависимость от божества, и строгие формулы превратились в изуверские догматы — догматизм же останавливает всякое движение мысли. Религия все более использовалась эксплуататорскими классами как орудие подавления народа и обесчеловечивания человека.

В эпоху Возрождения человек нашел новый источник силы, поставив себя на место бога, т. е. осознав, что силы, которые он воспринимал как нечто, относящееся к божеству, являются вполне человеческими.

Гуманизм Возрождения означает качественный скачок в понимании и утверждении человечности. Этим создается его особая, исключительная ценность. Но как бы далеко такой скачок ни отодвинул Средние века, он не вычеркивает их из памяти. Тут возникает несколько вольное и в то же время по-своему оправданное воспоминание о словах А.И. Герцена, занесенных им в дневник начала 40-х годов: «Былое сердцу нашему говорит, что оно не напрасно, оно это доказывает тем трагическим характером, которым дышит каждая страница нашей истории»⁴. Конечно, исторически верная картина Средних веков не совпадает с идеализированными представлениями о средневековье. «Время поэтизирует, — сказано в одном современном английском романе, — даже поле битвы». Люди умудряются называть «старой и доброй» и такую эпоху, память о которой сохранилась в рубцах и кровоподтеках. Даже если судить по одним только бытовым приметам, в достоверности дошедшим до нас, «старая веселая Англия» отнюдь не была этакой бархатистой зеленой лужайкой.

Не оборачивается ли в какой-то момент раблезианское веселье самым форменным скотством? Не несет ли от чудесного средневекового «карнавала» угарным разгулом?

Это теперь туристы умильно взирают на седые башни лондонского Тауэра, вид которых некогда вызывал лишь содрогание.

Реальные приметы подергиваются дымкой, доносится аромат, который способен навеять романтические картины. И напротив, если память еще слишком свежа, она не дает за болью различить все. За высокой гранью веков в середине XIX столетия благополучные буржуа могли безбоязненно вспоминать «старое доброе время», почитывая у своих традиционных каминов о том, как великолепный сэр Филип Сидней писал пламенные сонеты и брал на абордаж испанские галеры (так об этом и было написано в популярном и плоском романе Чарльза Кингсли «Эй, к Западу!», 1855). А тем, до кого еще доносилось непосредственно на рубеже XVII—XVIII вв. суровое дыхание переходной эпохи, — не только в Англии, но и по всей Европе, — часто оказывалось не под силу преодолеть в сознании «кошмарную жуткость» происходившего, и чередование подъема — лишений — разочарований толкало к мысли о безысходном «круговороте» в развитии человечества⁵.

Вдохновенное время не было безоблачным, оно проходило в непрерывной борьбе. Его окрашивает скорее суровость нежели счастливая улыбка. Все, что в процессе переворота сдвинулось и не нашло себе подобающего места, вставало на пути новой мысли и деятельности. Религиозные столкновения, войны, сословная, кастовая, групповая и личная вражда, политические схватки, как и морская пучина, коварно подстерегавшая отважных корабельщиков, поглотили множество жизней. Грозным фоном частных судеб служили резкие социальные смещения, народные волнения, общенациональные бедствия; в Англии — крестьянские бунты, «огораживания», преследования по закону о бродяжничестве, эпидемии, из которых особенно опустошительной была эпидемия чумы 1586 г.

Даже наиболее значительным фигурам той эпохи, тем, что рисуются нам титанами, приходилось, как правило, нелегко. Достаточно вспомнить — Колумб открыл южноамериканский берег, обнаружил Новый Свет и ползет на коленях к подножью королевского трона, чтобы сообщить об этом; Микеланджело, уже поставивший во Флоренции Давида, тяготится папским надзором; наконец Шекспир, уже создавший хроники, комедии, «Юлия Цезаря» и «Гамлета», получает в награду звание «служителя королевской опочивальни» — низший из дворцовых рангов чин. Идеолог средневековья Фома Аквинат подчинял философию богословию. Творческой мысли ставился канонический предел. Гуманисты с усердием сокрушали оковы, которыми в Средние века пленен был разум. Однако и в новые времена искусство, вдохнувшее воздух светской свободы, удостаивалось роли придворного.

Дерзновенное движение обновленной мысли наталкивалось не только на внешние препятствия. В себе самой эта мысль еще не находила достаточных сил и опоры, чтобы совсем отбросить воздействие вековых предрассудков. Человек Возрождения, отрешившись от многих страхов и в их числе от боязни за свою душу, тем не менее по-прежнему ощущал двойственность своей природы: дух и плоть. Не умея объяснить эту двойственность, он продолжал влачить груз средневековых представлений. За промах в настоящем прошлое мстило грозным напоминанием о себе.

Томас Мор. Портрет работы Г. Гольбейна.
Трагедия «Сэр Томас Мор» по предположениям была написана драматургами А. Мандеем, Г. Четтлем, Т. Деккером, Т. Гейвудом и В. Шекспиром

Даже такой дерзновенный и свободный ум Возрождения, как Френсис Бэкон, не мог преодолеть в себе инерцию старых представлений. Его учение, по словам Маркса, «еще кишит... теологическими непоследовательностями»⁶.

И все же не зря Мартин Лютер называл гуманистов гордецами. Человеческая мысль при всех страхах, отступлениях и непоследовательности занеслась необычайно высоко. Уже в то время в литературу входит фигура доктора Фауста. Поначалу он появляется в народных немецких повествованиях — смешной и страшный чернокнижник. Но вот Кристофер Марло, предшественник Шекспира, выводит его в трагедии, показывая смелость и величие этого вольнодумца. Чуть позже английские драматурги вспомнили реальное воплощение такого величия: Томас Мор (1478—1535), крупнейший среди самых первых гуманистов; Англии. Присужденный за вольномыслие к смертной казни Томас Мор, поднявшись на эшафот, подбадривал палача. Высокая творческая гордость сталкивала гуманистов с владыками небесными и земными. Она позволяла Микеланджело гнать своего могущественного патрона из мастерской. Вдохновляя Шекспира, она давала ему веру:

Замшелый мрамор царственных могил
Исчезнет раньше этих веских слов...
        Сонет 55

Каким бы суровым и трагическим ни было это время, оно осталось одной из самых светлых и значительных страниц в истории человечества.

Гордое крестьянство Шекспира, как Маркс называет английских земледельцев, получивших в конце XIV в. освобождение от крепостной зависимости, долгое время составляло хозяйственную опору Англии, способствовало подъему национального благосостояния, являлось большой патриотической силой в борьбе с иноземным врагом. Условиям жизни английских независимых крестьян в конце XIV и в первой половине XV столетия, этих гордых йоменов, Маркс дает образное определение: «золотой век для эмансипирующегося труда». С этим временем многие английские писатели связывают представление о «старой веселой Англии».

В независимой крестьянской трудовой среде возникли баллады о Робине Гуде — грозе феодалов и защитнике народной правды. В этой среде жило чувство особого сословного достоинства. Читая пьесу старшего шекспировского современника Роберта Грина об одном из таких гордых йоменов, А.М. Горький обратил внимание на слова героя, ответ королю, пожелавшему осчастливить мужественного земледельца дворянским званием: «Пусть йоменом живу я и умру...»

Мотивы народных баллад часто слышатся в шекспировских комедиях. За ними встает целый мир, социальный фон, знакомый Шекспиру с детства. Этот мир по причине не только детских привязанностей, но и более зрелых многосторонних наблюдений оказывался глубинной основой шекспировского оптимизма. Штрихами, намеками, отдельными лицами, народным фоном напоминал Шекспир об этой среде. И всякий раз, когда речь заходит о ней в шекспировских пьесах, мы слышим ноту особой поэтической полноты.

Надо учесть, разумеется, что Шекспир не застал расцвета йоменри, его «золотого века», который приходится главным образом на первую половину XV столетия. С конца XV в. этот класс стал переживать гибельные потрясения. Крупные землевладельцы в поисках пастбищ для овец начали сгонять крестьян с земли. Шли «огораживания». Лишенные земли, крова, средств к жизни, толпы обездоленных, бывших тружеников, тянулись, подгоняемые «законом о бродяжничестве», в город. Шекспир оказался непосредственным свидетелем этой трагедии, которая, по словам Маркса, «вписана в летописи человечества пламенеющим языком крови и огня»⁷. Тем резче сквозь эти кровь и пламень проступали очертания простой устроенности, о которой говорилось в старинных народных балладах:

Помилуй нас, боже, сказал Робин Гуд,
Дай хлеб нам насущный вкусить
И выпить винца, чтоб согрелись сердца.
Мне не о чем больше просить.
      Пер. С.Я. Маршака

Этому мотиву вторили песни в шекспировской комедии:

В ком честолюбья нет,
Кто любит солнца свет,
Сам ищет, что поесть,
Доволен всем, что есть...
     «Как вам это понравится», 2, 5

Шекспир вышел из народа и не только проделал путь из родного провинциального городка в столицу, но и необычайно далеко ушел в духовном и творческом развитии от общего уровня своей среды; при этом он сохранил в существе мировосприятия простую и несгибаемую жизнеспособность.

Он еще только пришел в Лондон, только соприкоснулся с атмосферой Возрождения в большом городе, лишь начинал действовать и писать, когда многие и даже весьма проницательные его соотечественники оказались близки к мизантропическому безверию. Другие под маской патетического самоутверждения таили беззастенчивое хищничество. Жизнеспособность Шекспира, идущая от простых и прочных корней народной основы его характера, подсказывала ему неприязнь к паническому скептицизму, равно как и к продажной удачливости.

Когда на исходе прошлого века в России отмечалась столетняя годовщина со дня рождения Пушкина, ораторам довольно часто приходило на память одно и то же сопоставление: последние слова Гете и предсмертная просьба Пушкина. «Licht, mehr Licht», сказал умирающий Гете: «Света, больше света». И Пушкин, по свидетельству Владимира Даля, просил: «Выше, выше поднимите, туда выше». К свету и выше — последний порыв, слова, подсказанные, быть может, телесной болью или вспышками гаснущего сознания, символически раскрывали смысл целой жизни. Обстоятельства смерти Шекспира неизвестны. Однако в драмах его ощущается то же восходящее стремление, и победа присуждается жизни. Представления Шекспира о человеческой природе, подобно представлениям о ней Гете или Пушкина, Рабле или Сервантеса, отличает некая особая нормальность и правильность, не обманывающая человека и ему самому не позволяющая обманывать, запугивать и унижать себя.

Мощь, ведомая таким гигантам, преодолевает трагические надломы и дает пример духовной стойкости и неистощимости жизнеутверждения. Взлет творческой мысли ломает препоны, улавливая поступательное движение и находя для него живой образ.

Бернард Шоу, споря с Толстым о Шекспире, почти наудачу цитировал из «Короля Лира»:

    Готовься к бою:
Если мой упрек удар наносит благородству,
Пусть меч твою докажет правоту.
          5, 3

Шоу хотел подчеркнуть, что сама по себе способность сказать так, найти такие слова означает силу творческого духа. Эти строки, писал Шоу, «зов трубы — прекрасные по звуку, героические по ритму и совершенно не сопоставимые ни с чем вульгарным»⁸.

«Жизнь взяла свое», — говорил Герцен с облегчением, подводя итог поре мучительных переживаний. Так и у Шекспира жизнь всегда в конце концов брала свое. Жизнь взяла в сознании Шекспира свое при первом ошеломившем его столкновении с буржуазным миром. Жизнь взяла свое в конце его творческого пути, когда он, покидая театр и отправляясь назад в Стрэтфорд еще совсем не старым человеком, преодолел горечь преждевременного и далеко не ясного для нас по своим мотивам ухода.

    ...Слабеет
Могущество ужасного заклятья.
Как утро, незаметно приближаясь,
Мрак ночи постепенно растопляет,
Так воскресает мертвое сознание,
Туман безумья отгоняя прочь.
        «.Буря», 5, 1

Эти слова прозвучали со сцены шекспировского «Глобуса» в пору прощания Шекспира с театром и творчеством. За несколько лет перед этим Тимон Афинский, герой позднего Шекспира (1608), грозил человечеству чумой, обвиняя его в безнадежной испорченности; Тимон, тот самый, чья проницательность и ярость часто в дальнейшем приходили на память английским писателям: «Тимон знал тебя [Англия]» (Олдингтон). Кризисное озлобление Тимона не завладело драматургом. Жизнь взяла свое. Потребовалась прозорливость. Сквозь разлад и дисгармонию, казавшиеся его младшим современникам уже непреодолимыми, Шекспир улавливал созвучия и слаженность, музыку, о которой говорил Александр Блок, слушая революцию. Музыка, не раз возникая в шекспировских пьесах символическим мотивом, в «Буре» (1612), драме-завещанье, прозвучала со всеобъемлющей силой.

Торжественный напев врачует
Рассудок, отуманенный безумьем,
Кипящий исцеляя мозг.
          5, 1

Волшебник Просперо, центральное лицо драмы, призывая «музыку небес», передает авторское мироощущение. Тяготение к музыкальному звучанию жизни может показаться надзвездным, а монолог о «могуществе ужасного заклятья», снимаемого музыкой, — ворожбой алхимика.

Между тем, метафорическими словами облечено просветление и поэтическое прозрение. Возможно, в основе его необычной силы чувство жизни, ее ритмического биения, непрерывно ощущаемого. Эту силу питает опыт, проверенные впечатления от человека, знание народной жизни. Вслушиваясь в этот ритм, вдохновляясь мощью разума и воли, Просперо, последний герой Шекспира, откликается на радостный возглас дочери: «Как род людской прекрасен!» (V, 1). Просперо, а вместе с ним покидающий театр Шекспир, заново обращают надежды к человеку. Феодальная тирания и учреждавшийся буржуазный миропорядок были враждебны Шекспиру. Великий гуманист, воплощая чаяния народа в произведениях могучего реализма, связывал свой идеал с будущим.

Примечания

1. «...За пять лет (1592—1597), — сообщает M. М. Морозов, — в Англии было напечатано более двух с половиной тысяч сонетов. Написано же было их за это время бессчетное количество» (M. М. Морозов. Шекспир. М., «Молодая гвардия», 1947, стр. 27).

2. См. об этом: Е.А. Косминский. Были ли XIV и XV века временем упадка европейской экономики? В кн. «Проблемы английского феодализма и историографии Средних веков». М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 262—284; И.Н. Голенищев-Кутузов. Итальянское Возрождение и славянские литературы XV—XVI веков. М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 14—19. Возрождение, как известно, не наступило повсюду единовременно: это был длительный процесс европейского и даже мирового размаха (См. послесловие Н.И. Конрада в кн.: В.К. Чалоян. Армянский Ренессанс. М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 159—165). — Из европейских стран в Италии начало Возрождения было ранним (XIV в.), в Англии — поздним (XVI в.).

3. Вопрос этот обстоятельно разобран в докторской диссертации M. М. Бахтина «Франсуа Рабле в истории реализма» (1946). См. Он же. Проблемы поэтики Достоевского. М., «Советский писатель», 1963, гл. IV.

4. А.И. Герцен. Собрание сочинений, т. II. М., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 347.

5. Джамбаттиста Вико. Новая наука (1725). M.—Л., Гослитиздат, 1940.

6. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 2, стр. 143.

7. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 23, стр. 727.

8. «Шоу в споре с Толстым о Шекспире» (Публ. С.М. Брейтбурга). «Литературное наследство», Л.Н. Толстой, т. 37—38, ч. II, М., Изд-во АН СССР, 1939, стр. 629.