Глава 9. «И нет человека, который умел бы к этому приспособиться...»

(Н. Макиавелли. «Государь», гл. XXV)

В отечественной критике сложилась настолько давняя и устойчивая традиция, соотносящая героя «шотландской трагедии» с комплексом идей, заключенных в трактате Н. Макиавелли «Государь»¹, что в очередной раз касаться этой темы, казалось бы. малопродуктивно. Если бы не одно «но», которое заключается в сомнении: а является ли Макбет в действительности «макиавеллистом», одним из «макьявелей» театра Шекспира? Воплощает ли Макбет хоть какую-то из граней «идеального», с точки зрения Макиавелли, государя, обладающего рекомендуемым им набором свойств и способностей? Ответ на этот вопрос — скорее «нет», чем «да». Вместе с тем, очевидно, что в герое шотландской трагедии и в ее содержании в целом есть нечто, что заставляло исследователей всякий раз отмечать на ней отблески трактата Макиавелли, прочитывать ее с учетом проблематики «Государя». И этим нечто является не только «монаршая тема» (imperial theme), проблема «монаршей власти» как главная тема этой трагедии, о чем недвусмысленно сообщает протагонист в самом начале действия.

В самом деле, при внимательном рассмотрении, Макбет проигрывает в качестве «макиавеллиста» не только Болингброку (Генриху IV), его венценосному сыну (Генриху V), Клавдию, королю Джону, Яго, но даже и своему ближайшему среди шекспировских персонажей «родственнику» Ричарду Глостеру (впоследствии королю Ричарду III). Почему? Потому что если их неудачи, провалы и проигрыши были связаны с ошибками, вмешательством непредвиденных обстоятельств, случайности, то поражение Макбета вырастает, ни больше и ни меньше, из природ ной необходимости. Весь его путь — это последовательное опровержение пути государя макиавеллиева образца.

Гибель Макбета запрограммирована самим его характером, характером всецело человеческим как в лучших, так и в худших его свойствах. Такого человеческого характера не было ни у шекспировского «дьявола» Ричарда Глостера, ни у «подлого политика» Болингброка. Своего героя, исповедующего все ту же ренессансную доктрину доблести, Шекспир освобождает от «врожденной жестокости» персонажа хроник и наделяет «молочной» человеческой природой.

Огромное количество разного уровня отсылок к сочинению Макиавелли, заключенных в тексте шекспировской трагедии и позволяющих нам рассматривать ее как подробный (полемический по преимуществу!) комментарий и иллюстрацию к основным положениям трактата «Государь», — заставляют предположить, что Шекспир постарался вложить в образ своего Макбета (и ряда других персонажей этой трагедии) некое содержание, находящееся с трактатом в не менее тесной связи, чем основная линия конструирования образа «идеального» государя.

Что это за комплекс идей? На этот вопрос мы и постараемся ответить, будучи уверенными в том, что елизаветинцы (и шире — люди эпохи Макиавелли и Шекспира) не менее чутко, чем мы умели читать актуальные для своего времени и судьбоносные для будущего сочинения, и главный, по мнению современных исследователей Макиавелли, конфликт² этого трактата вряд ли остался ими незамеченным.

Узловые темы трагедии «Макбет» (шекспировского «Преступления и наказания») прямо обозначены в двух первых сценах трагедии. В трагедиях и проблемных пьесах Шекспир следует этому правилу неукоснительно: прямо указать в экспозиции основной смысловой вектор. Поэтому задача читателя, в сравнении со зрителем, оказывается неизмеримо сложнее. Если в театре правильно расставить акценты помогут актеры, художник и режиссер, то предоставленному себе читателю следует с особым вниманием отнестись к первым сценам шекспировских пьес, сколь бы незначительными в последующем действии они не казались.³

В первых сценах «Макбета»⁴ подчеркнуты три темы, которые далее получат развитие в основном действии. Во-первых, это мысль о стирании грани между добром и злом, об относительности этих базовых морально-этических категорий, неслучайно вложенная в самом начале в уста потусторонних сил, ведьм: «Fair is foul, and foul is fair» (I, 1).

Во-вторых, это тема изменчивости судьбы, «шлюхи-Фортуны», которая в одной фразе Сержанта предстает покровительствующей порочному по природе человеку (изменнику Макдональду), и смиряющейся перед «любимцем доблести» Макбетом, по выражению Сержанта, презирающим судьбу, пренебрегающим ею (disdaining fortune). Показательно и уточнение рассказчика, касающееся характера Макдональда: он не просто изменник, он злодей от природы («worthy to be а rebel, for, to that, the multiplying villainies of nature do swarm upon him» I, 2). Шекспир, похоже, не хуже Макиавелли умел различать проявления характера, предопределенные природой (как сказали бы сегодняшние ученые, наличие гена преступности), и избранные индивидом для достижения той или иной цели.

Наконец, это тема доблести как императива. Доблесть — несомненный критерий для Макиавелли в его трактате о государе. Он вкладывает в это понятие несколько смыслов, лишь один из которых «активность, отвага» в отношении к миру, другой — наиболее востребованный, с точки зрения итальянского мыслителя — способность менять свое поведение в зависимости от обстоятельств... Но ни единожды у Макиавелли понятие «доблесть» не употребляется в шекспировском смысле: в сочетании с понятием «правда», «справедливость». Уже в экспозиции «Макбета» Шекспир подвергает понятие «доблести» существенному переосмыслению: не просто доблесть, а «правда с доблестью в союзе» («justice... with valour arm'd»)⁵ — новый категорический императив, звучащий в речи Сержанта.

Характерен и сам образ простого солдата (good and hardy soldier), которому драматург (в который раз в своем творчестве!) доверяет сказать публике важнейшие в контексте последующего действия слова, в которых «дышит честь». Сержант предстает перед зрителем окровавленным («Кто это весь в крови?» — реплика, открывающая сцену), тяжело раненным, теряющим последние силы в процессе рассказа королю Дункану о ходе битвы. Из слов принца Малькольма мы узнаем, что этот храбрый человек сохранил жизнь и свободу тому, кто в финале трагедии станет законным государем Шотландии: «Это тот сержант, чьей доблести спасением от плена обязан я».

Таким образом, Сержанту в экспозиции отведена роль прямо противоположная роли ведьм: их негативному тезису об относительности моральных критериев его устами противопоставлены два позитивных — о судьбе и выборе человека и о соединении доблести с правдой. В дальнейшем окажется, впрочем, что обладающий достаточной свободой воли для того, чтобы ломать чужую судьбу, Макбет будет слишком полагаться на свою собственную. Даже в этом отношении героический полководец первых сцен станет правопреемником изменников Кавдора и Макдональда. Мотив «чужого платья» (borrow'd robes) столь же важен для трагедии «Макбет», как и мотив «заемного величия» (borrow'd majesty) для «Короля Джона»: Макбет, и в самом деле, «получит все, что потерял» Кавдор, в том числе, его титул, его амбиции, его судьбу.

Первые же слова, произнесенные Макбетом на сцене, устанавливают лексическую связь с тезисом ведьм: «So foul and fair a day I have not seen» (I, 3). Этот день триумфа героя действительно станет и днем начала его глубочайшего падения, точкой отсчета в стирании им грани между добром и злом.

Встреча с ведьмами, их вещие слова, скупые предсказания (недаром Макбет назовет их imperfect speakers) взволнуют героя, заронят в его душу страх, предчувствие перемен ужасных и славных одновременно. Уравновешенный Банко, следуя примеру Горацио в «Гамлете», предположит, что нечто им «сковало разум» (takes the reason prisoner) и было лишь игрой воображенья⁶.

Пролог к драме монаршей власти свершится незамедлительно: первые предсказания ведьм исполнятся, и Макбет станет таном Гламисским и Кавдорским. В то же мгновение все три основные темы трагедии, заявленные в экспозиции в качестве некоей абстракции, сосредоточатся в протагонисте. Реплики в сторону⁷, произносимые Макбетом после известия о своем новом сане и предостережения Банко, значительны в общем контексте трагедии: они задают тот вектор, в согласии с которым будут происходить необратимые трансформации характера героя, вектор превращения Макбета из Героя в собственного антагониста.

Макбет расценивает полученное предсказание как свободное от моральных категорий и тем решает для себя проблему относительности добра и зла, принимает формулу ведьм за аксиому: «Быть ни добром, ни злом не может этот призыв потусторонний (cannot be ill, cannot be good)». Он счел предсказание трона бескачественным, свободным от морали, посылающим ему одновременно «залог успеха» и «ужасный образ» преступления.

В голове Макбета рождается мысль об убийстве короля, которая вызывает у него ужас, страх. Он успокаивает себя тем, что пока это всего лишь преступная мысль (вспомним постулат из пьесы «Мера за меру»: «Намеренья — ведь это только мысли»), но уже она «shakes so [his] single state of man» («сотрясает единство его человеческой структуры», — так буквально можно перевести это тонкое психологическое наблюдение Шекспира о состоянии, которому современная психология могла бы подобрать различные определения, начиная со «стресса», заканчивая «разрушением идентичности»). Именно в связи с намерением Макбета убить короля Шекспир вновь вводит здесь свой излюбленный мотив «nothing»: «And nothing is but what is not» (ничто есть только то, чего нет). Преступная мысль — это ничто, следовательно, ее не существует. Мотив «ничто» получит продолжение в трагедии, а пока...

Пока Макбет сам чувствует, что запутался в софизмах и решает положиться на Судьбу:

    ...Когда судьбе угодно
Меня венчать, так пусть меня венчает!
Я ей не помогу.
      (I, 3; перевод А. Кронеберга)

До этого момента зрителю и читателю ничего не было известно об отношении Макбета к судьбе. Известны были другие качества героя: его храбрость, доблесть, сила, честолюбие. Достаточно ясно также, что Макбету не чужды страхи, обозначен и его интерес к потусторонним силам, склонность прислушиваться к их предсказаниям. Впервые Макбет совершенно определенно заявляет о своем желании довериться судьбе. Более того, это решение будет подтверждено здесь дважды:

      ...Будь что будь!
Мы время вспять не властны повернуть.

Впрочем, этот выбор не выглядит столь уж неожиданным, если вспомнить искреннее сожаление героя, вызванное исчезновением ведьм. Вероятно, Макбет по природе привык полагаться на судьбу, а как мы помним из Макиавелли, если человек «всецело полагается на судьбу, он не может выстоять против ее ударов» (гл. 25, 115). Показательно, что во второй реплике герой увязывает представления о судьбе с представлениями о ходе времени:

      ...Come what come may,
Time and the hour runs through the roughest day.

Макбету начинает казаться, что предсказанное ему возвышение (его судьба) отвечает особенностям времени, находится в согласии с самим ходом времени⁸. Он просит Банко молчать о случившемся, перекладывая ответственность на время: пусть время взвесит все (the interim having weigh'd it). В финале третьей сцены Макбет, по существу, начинает лицемерить с самим собой, прячась за абстракции — Судьбу и Время, — тогда как «ужасный образ» убийства короля уже явился ему.

Мотив «лица» и «личины», столь значимый в концепции Макиавелли, с необходимостью вновь возникает в шотландской трагедии Шекспира. Этот мотив вводится здесь в речи короля Дункана — первой жертвы лицемерия Макбета. Однако поначалу мотив прикреплен лишь к изменнику Кавдору:

      ...Мы, люди,
Читать по лицам мысли не умеем:
Ведь в благородство этого вассала
Я верил слепо. (I, 4)⁹

Абсолютной будет и вера Дункана в преданность Макбета. В пределах одной короткой сцены королевского приема в Форресе (I, 4) Макбет продемонстрирует, насколько далеко зашло его собственное превращение из верного и честного вассала в предателя и потенциального убийцу. О степени его лицемерия говорит контраст между двумя репликами — ответом королю и репликой в сторону:

В себе уже содержит верность долгу
Свою награду. Дело короля —
От нас, сынов и слуг его престола,
Услуги принимать, а наше — печься
О том, чтобы снискать любовь и честь
У государя.

Реплика в сторону (последняя в партии Макбета) свидетельствует, что кровавое решение созрело в голове Макбета, причем до его встречи с женой. Назначение Малькольма наследником престола играет лишь роль катализатора для человека, который решил помочь своей судьбе, объявленной ему заранее:

Принц Кемберлендский — вот она, преграда!
Иль пасть, иль сокрушить ее мне надо!
О звезды, с неба не струите света
Во мрак бездонный замыслов Макбета!
Померкни, взор мой, раз тебя страшит
То, что рука любой ценой свершит!

В оригинале реплика звучит не столь патетически: принц назван «ступенькой» на пути к трону (в согласии с терминологией Макиавелли), у звезд Макбет просит не освещать его «черные и глубокие замыслы» (тема «личины») и твердо выбирает деяние, действие. Макбет выбирает кровавую «руку» на первом же своем перепутье.

Не исключено, что следующие слова Дункана были рассчитаны на то, чтобы вызвать смех в зале, таким контрастом они звучат к откровениям «доблестного» преступника:

True, worthy Banquo, — he is full so valiant...
Да, добрый Банко, в нем. отваги столько...

Итак, Макбет первых сцен предстает окружающим «любимцем доблести», образцом доблести, «достойным вассалом» и является таковым на самом деле, но зритель знает, что в его душе уже созрело решение изменить «направление воли» (пользуясь выражением Аристотеля) и обратить свою доблесть на достижение иных целей, разлучив тем самым «доблесть» с «правдой».

Вспомним определение, данное Аристотелем в «Поэтике» характеру трагического героя: человек, во всех отношениях достойный, но вследствие какой-либо ошибки впадающий в бездну несчастий, претерпевающий впоследствии узнавание (открытие причины и существа совершенной им ошибки) и несущий наказание.

Шекспировский Макбет, чье преступление станет не столько плодом ошибки, сколько результатом собственного выбора (слова ведьм упали на плодородную почву), не вполне отвечает требованиям, предъявляемым к трагическому герою (классическим образцом которого является у Шекспира, несомненно, король Лир). Как человек, совершивший ошибку и испытывающий муки совести, Макбет является трагическим героем. Как человек, упорствующий в своем выборе пути злодеяний, Макбет является трагическим злодеем и, следовательно, собственным антагонистом.

Итак, к моменту появления на сцене леди Макбет (I, 5) зрителю уже понятен характер Макбета, известно и его намерение убить короля. Однако это знание лишь кажущееся, потому что из слов жены героя, наиболее близкого ему человека, «сопричастницы» обещанного ему величья (partner of greatness), возникает совершенно неожиданный образ природного «не-макиавеллиста». Портрет героя кисти леди Макбет дан с использованием фразеологии Макиавелли, но главная эмоция монолога — сомнение в том, что Макбет отвечает требованиям, предъявленным автором трактата к характеру потенциального государя:

      ...И все же
Боюсь я, что тебе, кто от природы
Молочной незлобивостью вспоен,
Кратчайший путь не выбрать. Ты стремишься
К величью, властолюбья ты не чужд,
Но брезгуешь его слугой — злодейством.
Ты хочешь быть в чести, оставшись чистым,
Играя честно, выиграть обманом.
Ты слышишь зов: «Сверши — и все твое!»
И страх свершить в тебе сильней желанья
Не свершать.

Как мы помним, советы Макиавелли подразумевают совершенно иной характер субъекта действия: необходимость «приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по необходимости» (с. 88); «в наше время великие дела удавались лишь тем, кто ...умел, кого нужно, обвести вокруг пальца; такие государи в конечном счете преуспели куда больше, чем те, кто ставил на честность» (с. 93—94); «Государь, особенно новый, не может исполнять все то, за что людей почитают хорошими, так как ради сохранения государства он часто бывает вынужден идти против своего слова, против милосердия, доброты и благочестия. Поэтому в душе он всегда должен быть готов к тому, чтобы переменить направление, если события примут другой оборот или в другую сторону задует ветер фортуны, то есть... по возможности не удаляться от добра, но при надобности не чураться и зла» (с. 95).

Мы помним, какого государя в главе 7 трактата Н. Макиавелли называет «образцом», не находя, «в чем можно было бы его упрекнуть». Это Чезаре Борджа, герцог Валентино, который проложил себе путь обманом и жестокостью, как в случае с Орсини, которые «сами простодушно отдались ему в руки», и он разделался с ними, вопреки священному закону гостеприимства; который «из разоренных им правителей умертвил всех, до кого мог добраться, и лишь немногим удалось спастись».

Макиавелли искренне восхищается деяниями герцога, человека полного «яростной отваги и доблести» (ed era nel duca tanta feroeità е tanta virtú), не замечая (а скорее, не желая замечать) сходства между ним и теми, кто в его терминологии, «приобретает власть злодеяниями». Глава 8 трактата «Государь» посвящена разбору случаев, «когда частный человек достигает верховной власти путем преступлений» (примеры Агафокла и Оливеротто), и, несмотря на оговорку о возможности этим «стяжать власть, но не славу», Макиавелли приходит к выводу о двух жестокостях — «хорошей» и «плохой», переводя тем самым однозначную моральную категорию в разряд относительных¹⁰.

Для Макиавелли разница между Борджа и Оливеротто заключалась в способности моделировать свое поведение и обстоятельства, способности, которую он обнаруживает у герцога Валентино и на которую, если можно так выразиться, возлагает большие надежды. По справедливому замечанию Л. Баткина, с точки зрения современного человека, Борджа («детерминирующий себя» человек) предстает злодеем в сто раз большим, нежели жестокие от природы, «прикованные к своему характеру» Агафокл и Оливеротто¹¹. Остается добавить, что в любую эпоху такова точка зрения человека, не склонного отделять «универсальность» от морали.

В «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» (гл. 26, с. 164—165) Макиавелли максимально обобщит свои наблюдения о соотношении «властолюбья» и «злодейства» следующим образом: «Лучше жить частной жизнью, нежели сделаться монархом ценой гибели множества людей. Тем не менее, тому, кто не желает избрать вышеозначенный путь добра, надобно погрязнуть во зле» [курсив мой. — Н.М.].

Леди Макбет, вероятно, была внимательной читательницей Макиавелли. Она также убеждена, что власть неотделима от преступления, обмана, зла, и потому «боится природы» своего мужа, полной «молока человеческой доброты» («I do fear thy nature; it is too full o'th'milk of human kindness to catch the nearest way»), боится его неспособности встать на путь злодеяний.

Если принять поправку Дж. К. Уолтона¹², разъясняющую смысл выражения «milk of human kindness», — она боится, попросту говоря, его человеческой природы, «молочной» природы, связывающей, в конечном счете, всех млекопитающих в единую общность, постоянно напоминающую им о взаимном родстве. «Молочная» образность в пределах этой трагедии возникнет и в словах принца Малькольма (IV, 3) о «сладостном молоке согласия» (sweet milk of concord), соотносимом с «всеобщим миром» (universal peace) и «всеобщей связью» на земле (all unity on earth).

В сравнении с источником сюжета, «Хрониками Британии, Шотландии и Ирландии» Р. Холиншеда, Шекспир существенно изменил характер протагониста. Макбету «Хроник» была присуща врожденная жестокость, у Холиншеда она многократно подчеркнута и задана как определяющая черта характера. Напитав своего доблестного — и честолюбивого героя «человеческим молоком», отнеся его заведомо к членам рода человеческого (в отличие от обделенного такой принадлежностью с рожденья Ричарда Глостера), — Шекспир создал величественный в своем демонизме образ наставницы и сопричастницы «величья» героя — леди Макбет. По существу, драматург разъял на две составляющие тип «макиавеля», сотворив в пределах одной трагедии образ «доблестного» наставника-теоретика и «доблестного» ученика-практика¹³. Успех в теории, впрочем, обернется полным провалом на практике.

Образ леди Макбет, вся линия наставничества, с ней связанная, ее болезнь и смерть — абсолютно самостоятельное создание Шекспира. Банальная властолюбка, которой не достает сана королевы, как в одной фразе характеризовал ее Холиншед, — у Шекспира предстает воплощением титанического «неженского» характера, способного наставить «доблестного» индивида в искусстве «стать больше, чем человеком», или, если воспользоваться характеристикой Вителлоццо у Макиавелли, становится истинным «наставником в доблести и злодействах»:

    ...Спеши сюда. Я в уши
Волью тебе свой дух и языком
Смету преграды на пути к короне.

«Доблестью своей речи» (with the valour of... tongue) намерена леди Макбет придать нужное направление доблести протагониста. В шотландской трагедии Шекспира, несомненно, есть один истинный макиавеллист, макиавеллист-теоретик, и это амплуа отдано леди Макбет.

Как истинный макиавеллист, леди Макбет обладает способностями изменять себя в зависимости от поставленной цели. Как же представлял Шекспир процесс превращения человека в собственное орудие? Почти так же, как современные исследователи, называющие это «протеистическим размазыванием собственной индивидуальности, своего Я» (Л. Баткин). Шекспир воспринимал главное требование Макиавелли к субъекту достижения власти как надругательство над человеческой природой.

Именно этот вывод напрашивается при анализе заклинаний леди Макбет, ее настройки на превращение. Она просит высшие силы о помощи: «измените мой пол» (в оригинале «unsex me» — «лишите меня пола»), «напитайте меня жестокостью», «сгустите кровь, остановите ее ток, чтобы укоряющий голос природы (visitings of nature) не поколебал беспощадный замысел», «превратите молоко в желчь». Призыв обращен, что характерно, к силам, «повреждающим природу», «наносящим вред естеству» (wherever... you wait on nature's mischief). Леди Макбет повреждает свою человеческую природу на всех уровнях, чтобы тем легче достичь поставленной цели, находящейся за пределами человеческой морали.

К моменту появления на сцене Макбета превращение состоялось, и в последующих двух разговорах с мужем леди Макбет проявит себя великолепным ритором «школы Макиавелли». Первый ее урок посвящен науке «лица» и «личины»:

Мой тан, лицом ты схож со страшной книгой,
А книгу прочитать легко¹⁴. Ты должен,
Всех обмануть желая, стать, как все¹⁵:
Придать любезность взорам, жестам, речи,
Цветком невинным выглядеть и быть
Змеей¹⁶ под ним. Прими радушно гостя
И положись всецело на меня
В великом деле предстоящей ночи,
Чтоб наслаждаться властью и венцом
Все дни и ночи мы могли потом.

    ...Будь лишь ликом ясен:
Кто мрачен, тот всем кажется опасен. (I, 5)

В сочинении о государе Макиавелли не единожды подчеркивает необходимость прибегать к обману и хитрости, если того требуют обстоятельства. Помимо главы 18 (теоретической), примеры эффективного лицемерия с целью устранения противников встречаются в ряде глав трактата: о возвышении герцога Валентино (гл. 7), о «злодеях» Агафокле и Оливеротто (гл. 8), о римском императоре Севере (гл. 19), о папе римском Александре Борджа (гл. 11, 18).

Здесь же, при встрече Макбета с женой, возникнет тема «завтра» («Вовеки не будет утра для такого «завтра»!), связанная одновременно с темой «деяния» и любовной линией трагедии. Впоследствии мы подробно рассмотрим этот мотив.

Размышления Макбета (его первый монолог «О, будь конец всему концом...» в I, 7) между двумя разговорами с женой своим предметом и тональностью отчасти напоминают знаменитый монолог Гамлета «Быть иль не быть».

Вероятно, это намеренный параллелизм¹⁷, приданный драматургом двум героям трагедий как двум вариантам потенциального развития Всякого Человека¹⁸. Разнообразные параллели с «Гамлетом» сохраняются в «Макбете» лишь до определенной точки. Впрочем, такая перспектива не должна была укрыться от чуткого уха зрителя еще в экспозиции. Замечанию Марцелла о рождении Спасителя в первой сцене «Гамлета» соответствует метафора Сержанта, характеризующая воинскую доблесть Макбета и Банко:

Хотелось ли им кровью жгучих ран
Омыться иль воздвигнуть вновь Голгофу,
Не знаю...(I, 1)

От рождения Спасителя до возведения новой Голгофы — таков диапазон возможных путей развития, угол расхождения «направлений воли» Всякого Человека, героя шекспировской трагедии.

Если решимость Гамлета и его начинанья, «сворачивая в сторону свой ход, теряли имя действия» под влиянием мысли о снах, которые «приснятся в смертном сне» (т.е. его останавливало сомнение в спасении души в загробном мире), — то Макбета больше заботит суд земной:

Но ждет нас суд уже и в этом мире.
Урок кровавый падает обратно
На голову учителя. Возмездье
Рукой бесстрастной чашу с нашим ядом
Подносит нам же...

Макбет прямо полемизирует с философией действия Макиавелли, используя его же терминологию, и с его же позиции безразличия к суду небесному («...кто стал бы думать о грядущей жизни?»). Структура монолога: тезис (отсылающий к Макиавелли) — антитезис — дополнительный антитезис — вывод. Тезис следующий:

If it were done — when 'tis done — then 'twere well
It were done quickly; if th'assassination
Could trammel up the consequence, and catch,
With his surcease, success; that but this blow
Might be the be-all and the end-all here,
But here...
We'ld jump the life to come¹⁹.

Антитезис содержит прямую угрозу «учителю»²⁰, «изобретателю кровавых рекомендаций»:

      ...that we but teach

Bloody instructions, which, being taught, return

To plague th'inventor.

Дополнительный антитезис касается предполагаемой жертвы — короля Дункана. Он «дважды прав» против Макбета, как его родственника и подданного. Кроме того, король — гость в доме Макбета и под защитой хозяина. Плюс ко всему, король добродетелен, чист, правил мягко, и его убийство потрясет всех (every eye) и пробудит святое сострадание, сравниваемое Макбетом с «голеньким новорожденным младенцем»²¹.

На это обстоятельство следует обратить особое внимание. Дело в том, что характер короля Дункана у Шекспира существенно идеализирован по сравнению с источником. В «Хрониках» Р. Холиншеда Дункан, будучи «нрава мягкого и кроткого», чрезмерно снисходителен к буйным вассалам, нарушающим покой государства, не отличается военными доблестями, труслив и слаб. Вот показательная для хроник оценка Дункана: «нередко случается, что нужда превращает труса и лентяя в человека храброго и деятельного» («for oftentimes it happeneth, that a dull coward and slouthfull person, constrained by necessities, becommeth verie hardie and active»). Шекспир избирает для своего Дункана одни добродетели: «soft and gentle of nature», «much of clemencie» (без «too much»). В итоге жертвой Макбета оказывается добродетельнейший король (gracious king), любимый народом и вассалами (кроме злодеев-изменников), а вовсе не «слабый и ленивый» правитель, чьи несправедливости и злоупотребления, согласно хроникам, исправлял Макбет в первый период своего царствования.

Таким образом, в результате продуманного отбора драматургом свойств Дункана (короля-жертвы) опасения шекспировского Макбета о последствиях заговора получают гораздо более веское основание, сходное с тем, на которое ранее указывал Макиавелли: «...на стороне заговорщика — страх, подозрение, боязнь расплаты; на стороне государя — величие власти, законы, друзья и вся мощь государства; так что если к этому присоединяется народное благоволение, то едва ли кто-нибудь осмелится составить заговор. Ибо заговорщику есть чего опасаться и прежде совершения злого дела, но в этом случае, когда против него народ, ему есть чего опасаться и после, ибо ему не у кого будет искать убежища» («Государь», гл. 19, с. 97).

Макбет растерян под гнетом такого количества аргументов «против» преступления при единственном «за» — честолюбье (vaulting ambition). Он принимает решение и сообщает о нем жене: «Оставим это дело (business)». Названная Макбетом причина такого решения заставляет вспомнить редкое у Макиавелли высказывание о возможности преступлением «стяжать власть, но не славу» (гл. 8, 69): «Я в глазах народа облекся золотым нарядом славы. Хочу пощеголять я в новом платье, а не бросать его». Отметим, что подобная мотивация у Макбета хроник отсутствует. Аргументация славой (honour, golden opinions) всецело принадлежит Шекспиру.

Именно это «ущербное» понятие, переводящее «дело» из плана практического в план морально-этический, и вызывает бурный гнев леди Макбет, более последовательной «макиавеллистки», чем сам Макиавелли, допускавший порой вышеозначенные оговорки.

В коротком и яростном обращении леди Макбет к мужу («Ужель была пьяна твоя надежда...») можно выделить три наставления: в свободе воли, в доблести, в деянии. Все три темы являются ключевыми в сочинении Макиавелли, «обсуждающем и направляющем действия государей».

Леди Макбет упрекает героя в недостатке свободы: не «решительности», как в переводе Ю. Корнеева, а именно «свободы». Макбет свободно принял свое решение (did so freely), а ныне утратил свободу — таков тезис «наставницы».

Леди Макбет учит героя быть подобным себе в доблести и в желаниях (to be the same in thine own act and valour as thou are in desire), она учит его быть последовательным в «делании дела». Императив здесь, конечно, доблесть, но доблесть не в традиционном смысле «воинской отваги». Это уже и не ренессансная доблесть-добродетель. Это доблесть, понимаемая как совершение деяния, свободного по отношению к морали, средствам и прочая. Это апология дела-деяния, которое, в полном согласии с Макиавелли, оценивается исключительно с точки зрения достижения поставленной цели, по результату: «Сверши, и все твое!».

Внеморальное отношение к таким категориям, как свобода, доблесть, практическое действие, безусловно, заставляет искать корни «уроков» шекспировской героини в философии Макиавелли²².

«О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату, поэтому пусть государи стараются сохранить власть и одержать победу. Какие бы средства для этого не употребить, их всегда сочтут достойными и одобрят...» («Государь», гл. 18, с. 95). В приведенном пассаже Макиавелли прямо распространяет свою философию практического действия на человека вообще, не ограничивая социальную роль субъекта действия.

Показателен ответ Макбета на упрек жены к нему как субъекту действия (Твое «хочу» слабей «не смею»²³):

Я смею все, что смеет человек,
И только зверь на большее способен²⁴.

Герой, в самом деле, рассуждает как Всякий Человек, классический не-макиавеллист, человек незнакомый с конструкцией сверхчеловека или недочеловека, с макиавеллиевой конструкцией государя. «Кто смеет больше, тот — не человек» — это, конечно, не аргумент для истинного почитателя теории Макиавелли.

Следующая реплика леди Макбет содержит два рассуждения, развивающие положения теории Макиавелли: соотношение в субъекте действия природы человека и зверя и необходимость соотнести деяние с обстоятельствами.

Какой же зверь (beast) мне умысел (enterprise) доверил?²⁵
Его задумав, был ты человеком
И больше был бы им, когда б посмел
Стать большим, чем ты был.

Совместить в человеке две природы — человека и зверя — для того, чтобы он стал большим, чем то и другое: для того, чтобы он стал «идеальным» субъектом достижения власти. Мысль, усвоенная из сочинения Н. Макиавелли (гл. 18), и изложенная в трагедии с использованием аналогичной лексики и оппозиций.

Рассуждая о тех, кто «преуспел», кому «удавались великие дела» (тема «стать большим, чем был»), Макиавелли пишет: «...C врагом можно бороться двумя способами: во-первых, законами, во-вторых, силой. Первый способ присущ человеку, второй — зверю; но так как первого часто недостаточно, то приходится прибегать и ко второму. Отсюда следует, что государь должен усвоить то, что заключено в природе и человека, и зверя. Не это ли иносказательно внушают нам античные авторы <...>? Какой иной смысл имеет выбор в наставники получеловека-полузверя, как не тот, что государь должен совместить в себе обе эти природы, ибо одна без другой не имеет достаточной силы?» (гл. 18, с. 94). Далее следует совет из зверей уподобиться двум: льву и лисе. В финале рассматриваемой сцены Макбет примеряет лисью природу²⁶, соглашаясь надеть личину (false face) и обмануть всех показной любезностью:

Away, and mock the time with fairest show:
False face must hide what the false heart doth know. (I, 7)

Еще одна прямая отсылка к сочинению Макиавелли связана с «уроком» леди Макбет о благоприятных обстоятельствах для совершения «деяния» (не впервые у Шекспира, если вспомнить наставления короля Клавдия Лаэрту в «Гамлете» (IV, 7): «Weigh what convenience both of time and means may fit us to our shape», т.е. «взвесить надо, какое соотношение одновременно времени и средств, приведет нас к цели»). Ввиду отсутствия точного поэтического перевода соответствующего места в «Макбете», осмелюсь передать мысль героини в прозе: «Тебе следовало создать... подходящее сцепление времени (time) и места (place): они сложились сами собой, а ты отступаешь перед их удобным сочетанием (their fitness)».

Последнее сомнение мужа («А вдруг не выйдет?») леди Макбет буквально сметает, вновь апеллируя к его отваге, доблести (courage). Здесь возникает в ее речи любопытная метафора, погружающая понятие «отваги» в неожиданный контекст. Верный перевод на русский язык этого места отсутствует, хотя общий смысл передается правильно: «Решись — и нам удастся все» (А. Кронеберг), «Лишь натяни решимость, как струну, — и выйдет все» (Ю. Корнеев).

Между тем Шекспир, вероятно, неслучайно прибегает здесь к специальной лексике — из области печатного дела: «Лишь привинти свою отвагу к верстатке» (But screw your courage to the sticking-place). У слушателя этого текста должно возникнуть ощущение механической работы, штамповки. Доблесть как обездушенный механизм, сметающий все на своем пути к цели. Процесс превращения человека в доблестный механизм, нанизывающий злодеяния как литеры, в случае с Макбетом, станет необратимым, словно он буквально исполнил пожелание супруги.

Что и говорить, как наставник леди Макбет оказались гораздо эффективнее самого Макиавелли: ей удалось «пришпорить решимость» супруга, организовать нужным образом его внутреннее устройство («I am settled», — произносит герой в финале этой сцены), чтобы направить его действия к намеченной цели.

Позднее, в эпизоде сомнамбулического безумия (V, 1) леди Макбет, продолжая мысленно наставлять супруга в доблести и злодействе, приведет еще один чисто макиавеллистский аргумент, по каким-то причинам не высказанный ею в разбираемой нами сцене: «Чего нам бояться, что об этом узнают! Власть будет наша, и никто не посмеет призвать нас к ответу» (none can call our power to account). Ср. тезисы Макиавелли о неподсудности действий государя, о людях, которые «не посмеют оспорить мнение большинства, за спиной которого стоит государство» (гл. 18). Макиавелли и героиня Шекспира говорят об одном и том же — о вседозволенности власти, о невозможности призвать власть к ответу (в мире человеческого суда, по закону).

Философия действия леди Макбет завораживает зрителя, завораживает протагониста, как вероятно, и философия действия Н. Макиавелли, несмотря на свой аморализм и абсолютное несоответствие христианским этическим максимам, завораживала его читателей даже против их воли, одним тем, что необычайно отвечала тенденции своего времени — эпохи бурного всплеска индивидуальной человеческой энергии.

«I go, and it is done», — произносит Макбет перед совершением убийства. «I have done the deed» («Я совершил деяние»), — провозглашает он после злодеяния. В промежутке между этими двумя репликами леди Макбет выражает беспокойство по поводу того, что «деяние не свершится» ('tis not done) фразой, демонстрирующей последовательность ее философии действия: «Губит нас попытка — не деянье» (th'attempt, and not the deed, confounds us).

Страх не деяния (злодеяния) как такового, а неудачной попытки деяния в который раз сближает шекспировскую героиню с исследователем вынесенного за рамки морали практического действия Н. Макиавелли.

Совесть и страх перед содеянным начнут терзать Макбета немедленно после совершения первого злодеяния — убийства короля Дункана. Драматург дарует своему протагонисту образы мук совести, потрясающие воображение и глубоко врезающиеся в память: кровавые руки, которые, «коснувшись зеленой бездны моря, в красный цвет ее окрасят»; застрявшее комом в горле «аминь»; зарезанный сон.

Ни один другой злодей, «макиавеллист»²⁷ в шекспировской драме не испытывал ничего подобного этому по силе переживания, а значит не представлялся самому драматургу настолько человечным (как ни парадоксально это звучит по отношению к убийце).

Леди Макбет, женщина, «стыдящаяся носить в груди бледное сердце», вновь проявит твердость, упрекнет мужа в «слабодушии» (в оригинале «infirm in purpose» — «нестойкий в цели»)²⁸, посоветует «не рассматривать все слишком глубоко», смыть кровь водой и «собраться».

«Всё» — это свою совесть. «Собраться» означает в устах леди Макбет быть внимательным, сохранять бдительность, не поддаваться растерянности. Всего этого не достает Макбету, по ее мнению, из-за его «constancy» (верности себе, постоянства, природной закрепленности свойств характера): «Your constancy hath left you unattended».

Верность себе делает человека уязвимым — мысль, со всей очевидностью вытекающая из рассуждений Макиавелли о необходимости менять поведение в зависимости от обстоятельств, чутко реагировать на изменения фортуны и свойств времени, не столько «быть», сколько «казаться» таким или иным, когда этого требует ситуация. С точки зрения последовательной «макиавеллистки» леди Макбет, постоянство, верность природе — не благо, а зло для героя, действующего во имя великой цели. Из двух императивов — «стойкость в цели» и «верность себе» — она выбирает первый.

Вместе со стуком в ворота (в «Макбете» стучат четырежды²⁹, как в «Гамлете» четырежды из-под земли звучало требование Призрака «клянитесь») в сознание протагониста вбиваются наставления супруги, входит страх, вытесняя угрызения совести, и на мгновение поселяется странная надежда все вернуть назад.

В самом деле, к кому обращена последняя реплика героя в рассматриваемой нами сцене? В переводе А. Кронеберга герой обращается непосредственно к «стуку»: «Когда б ты мог Дункана пробудить». В переводе Ю. Корнеева («О, если б стук мог пробудить Дункана!») герой либо обращается к леди Макбет, все еще находящейся на сцене, либо просто произносит вслух свои мысли, никому конкретно их не адресуя.

Однако, в шекспировском тексте предполагается конкретный адресат (и очевидно, что это не «стук»), о чем свидетельствуют два местоимения — притяжательное (твой стук) и определенное (ты мог бы):

Wake Duncan with thy knocking! I would thou couldst! [Exeunt.

Макбет адресует свою просьбу высшим силам — Богу или дьяволу, которые «могут» оживить мертвых, повернуть время вспять. Скорее все же, он обращается именно к дьяволу: потому что не называет его по имени, потому что путь к Богу ему уже заказан («аминь» застряло в горле), потому что, совершив убийство, стал к нему на службу³⁰. Макбет воспринимает стук в ворота как дьявольское знамение, знак появления у него нового господина. «Дьявольский стук» вернее, чем все наставления супруги и собственные амбиции, довершит превращение героя в чудовище. Душу свою он уже загубил...

Для того, чтобы стать тем, кем хочет видеть его леди Макбет, протагонисту необходимо стать приспешником дьявола. Этот эпизод может рассматриваться как логический мостик, как недостающее звено в характерном для английской сцены эпохи Шекспира процессе отождествления макиавеллизма с искусством дьявола, а сценического «макиавеля» с самим врагом рода человеческого³¹.

«Шедевр злодейства», «образ страшного суда» — таков приговор окружающих совершенному убийству короля. А Макбет, будто долго учился высочайшему искусству лицемерия, произносит пронзительные слова правды, правды о смерти собственной души:

Had I but died an hour before this chance,
I had lived a blessed time; for, from this instant,
There's nothing serious in mortality:
All is but toys: renown and grace is dead;
The wine of life is drawn, and the mere lees
Is left this vault to brag of. (II, 3)

Опустошенный злодейством, погубивший душу герой с этого момента начинает осознавать себя марионеткой, пустым сосудом для жалкого бахвальства-доблести («brag» — многозначное слово, означающее как «бахвальство, хвастовство», так и «смелый, доблестный» в устной речи).

И в дальнейшем, в каждой реплике Макбета, какие бы его действия она ни оправдывала, какие бы злодейства ни прикрывала, — мы всегда услышим частицу правды о самом герое, увидим человеческое устройство его глазами. Если Макбету и удается стать лицемером и криводушником, то лишь на очень короткое время и лишь отчасти, очень малой части. Так и в случае с убийством слуг, которых протагонист закалывает как опасных свидетелей преступления, на вопрос Макдуфа: «Зачем ты это сделал?» Макбет ответит:

Who can be wise, amazed, temperate and furious,
Loyal and neutral, in a moment? No man...
Кто разом может быть горяч и трезв,
Взбешен и сдержан, предан и бесстрастен?
Никто! (II, 3)

И эти слова — правда, таково действительное представление протагониста о человеке и его собственное внутреннее устройство, совершенно не удовлетворяющее требованиям Макиавелли к «идеальному» государю как субъекту практического действия. От этих слов Макбета рукой подать до того перелома, который происходит в предпоследней главе трактата «Государь» («И нет человека, который умел бы к этому приспособиться...») и оставляет в растерянности если не автора, то его читателей.

В финале этой сцены, когда сыновья короля Дункана принимают решение бежать из замка Макбета и из страны, Шекспиром дан короткий, но многозначительный штрих к портрету принца Малькольма, которому суждено в финале трагедии вернуть себе узурпированный протагонистом трон Шотландии. Уже здесь Малькольм характеризуется с точки зрения его отношения к «макиавеллизму».

Малькольм знает, что «притворная печаль легко дается одним лжецам» («to show an unfelt sorrow is an office which the false man does easy»). «Казаться» — это занятие лицемеров³². «Стрела убийцы еще летит — так отойдем от цели» («and our safest way is to avoid the aim»). Принц умен и дальновиден: тактике «опытных стрелков»³³ он противопоставляет тактику «мудрой мишени». Он предлагает тайно бежать (на первый взгляд, не самый доблестный выход, но наиболее разумный в сложившейся ситуации), и единственным оправданием такого решения называет реальную угрозу собственной жизни: «Тот воровством себя не замарал, кто жизнь свою у гибели украл». Сохранить благоразумие и не запятнать свою честь, даже в ущерб показной доблести, — таково направление воли Малькольма.

В этом кратком наброске характера уже проглядывает намерение драматурга придать образу принца черты альтернативы типу «идеального» государя, созданному Макиавелли и не на шутку встревожившему общественное сознание переломной эпохи. В дальнейшем эта линия будет продолжена в сцене разговора-испытания Малькольма с Макдуфом, который подробно развивает тему, каким надлежит быть государю.

Макбет избран и коронован в Сконе. В финале второго действия в шотландскую трагедию врывается тревожный мотив «Короля Лира», как бы давая понять зрителю, что все еще только начинается, и зло еще не сыграло свою игру. «Что на белом свете творится?», — спрашивает Росс. «Ты разве сам не видишь?», — отвечает Макдуф. Солнце скрылось, не желая освещать «кровавый театр» людей, на свете творится нечто «противное естеству» (unnatural, against nature). И все же, вопреки тому мраку, который воцарился на свете, благословляющие слова Старика звучат обнадеживающе, потому что рисуют перспективу обратного превращения — зла в добро («would make good of bad, and friends of foes»).

Каковы же будут действия протагониста в качестве нового государя?

Начиная с третьего акта и почти до самого финала трагедии³⁴, Макбет является зрителю воплощением обездушенного механизма, пытающегося упрочить преступно добытую им власть:

    Стать королем — ничто,
Им нужно прочно стать³⁵. (III, 1)

«Доблесть, прикрученная к верстатке» будет громоздить новые злодеяния, одно на другое, не желая и не умея остановиться. Диагноз, поставленный Россом «безграничному властолюбью», которое «пожрет собственные средства», само себя, — этот диагноз³⁶ окажется пророческим по отношению к Макбету. Леди Макбет, наставница «в доблести и злодействах» первых актов трагедии с этого момента перестает быть соучастницей супруга, оставаясь «в неведеньи невинном» о новых его злодеяниях.

Первая забота Макбета после воцарения — устранить Банко и его потомство, так как вещими сестрами им был в грядущем обещан венец, а также потому, что сам Банко внушает неизъяснимый страх Макбету:

      ...Укоренился
В моей душе глубокий страх пред Банко.
В его природе царственной (royalty of nature) есть нечто,
Чего бояться должно. Он отважен
И мудр. Его неукротимый дух
Ведом рассудком осторожным к цели.

Что же более прочего пугает Макбета в этом человеке? В придачу к «бесстрашию» он обладает «мудростью», которая оберегает его «доблесть» («he hath a wisdom that doth guide his valour to act in safety»). Макбет чувствует, что мудрость — это как раз то качество, которого не достает ему самому.

И, конечно же, предсказание: Макбет получил «бесплодный венец», «бесполезный скипетр», погубил свою душу, вручил ее дьяволу («mine eternal jewel given to the common enemy of man»), — и все это ради наследников Банко?

Ну нет! Сперва мы не на жизнь, а на смерть
Поборемся с тобой, судьба!

Макбет бросает вызов судьбе, но по существу, это вызов судьбе другого, а на новые предсказаниям своей собственной он будет полагаться, как на непреложность.

«Искоренить род прежнего государя» — многократно повторенное Макиавелли требование к новому правителю. Макбет избирает прямо противоположный путь: гораздо большую угрозу он, человек, завороженный грядущей судьбой, объявленной заранее, видит в родоначальнике будущих королей. Поступок абсолютно бессмысленный с точки зрения «наставника государей», учитывая, что Банко ничего не замышляет против нового короля. Отныне Макбет все время будет пытаться уничтожить будущее, но оно будет постоянно ускользать.

Макбет многословно и туманно объясняет наемным убийцам причины задуманного и само решение прибегнуть к их помощи. В итоге все сводится к двум тезисам, малоубедительным с точки зрения автора «Государя»: 1) «...Мы больны, пока он жив, и лишь с его кончиной исцелимся» и 2) открыто устранить Банко «неразумно: у нас с ним общие друзья; я должен любовь их сохранить».

Мотив «болезни», «недуга» в контексте упрочения новым государем своей власти присутствует в тексте Макиавелли, но одержимый судьбой шекспировский Макбет ставит все с ног на голову. С точки зрения Макиавелли, мудрый правитель должен быть способен увидеть зарождающуюся болезнь (у его подданных, союзников или противников, т.е. носитель «недуга» — вовне, это не сам государь, а нечто, что способно «заразить» все государство³⁷): «Так же и в делах государства: если своевременно обнаружить зарождающийся недуг, что дано лишь мудрым правителям, то избавиться от него нетрудно, но если он запущен так, что всякому виден, то никакое снадобье уже не поможет» («Государь», гл. 3, с. 53).

Макбет связывает мотив «болезни» непосредственно с самим собой. И это, по существу, совершенно справедливо: источник болезни в нем³⁸. А вот лечить себя он намерен путем устранения других людей, не имея на то никакой иной причины, кроме полученного от ведьм предсказания.

Во-вторых, по мнению Макиавелли, государь всегда может найти достаточно убедительную причину, чтобы устранить неугодного человека³⁹. Макбет плохой макиавеллист, он не может сыграть тонко, измыслив причину, которая убедила бы окружающих в виновности Банко и предпочитает публичной расправе заказное убийство.

В итоге жестокость Макбета выглядит беспричинной и неразумной даже по шкале Макиавелли и способна вызвать лишь гнев, ненависть и презрение подданных.

Макиавелли много места уделяет на страницах своего сочинения рассуждениям о различиях в тактике тех, кто находится на пути к власти, и тех, кто эту власть получил. Если одна цель (достижение власти) оправдывает определенный образ действий, то другая цель (удержание власти) предполагает совершенно иную тактику, делает вредным то, что прежде шло на пользу.

Стоит признать, что в этом качестве — «нового государя» — Макбет оказывается невероятно далек от Макиавеллиева образца. Что помешало ему, обладающему всеми исходными предпосылками (доблесть, сила, способность к хитрости) воплотить этот идеал? Ответ очевиден — человеческая природа. Логика преступления (переступания через естество) связывает человека и заставляет его идти этой дорогой до конца.

Кое-что из наставлений своей супруги Макбет усвоил прочно: необходимость прикрывать лицо личиной. Теперь уже он просит жену быть особенно ласковой с Банко, потому что:

Пока наш трон непрочен (unsafe), нам придется
Потоком лести (flattering streams) омывать венец.
Под маской лиц скрывая то, что в сердце
У нас творится.
And make our faces vizards to our hearts,
Disguising what they are. (III, 2)

Вероятно, леди Макбет знает предсказание, но она не видит достаточных оснований для беспокойства и страхов мужа, убеждая его лишь уповать на то, что Банко с сыном по природе не «бессмертны» («But in them nature's copy's not eterne»)⁴⁰.

Она просит Макбета оставить прежние страхи, отказаться от прежней тактики лицемерия («You must leave this») и наслаждаться властью. Но протагонист уже не способен остановиться. День первого убийства короля Дункана превратился для него в день сурка, в бесконечное кровавое deja vue⁴¹.

Зло будет крепнуть злом («Things bad begun make strong themselves by ill») — Макбет, пришпориваемый страхом, останется верен себе на этом раз и навсегда избранном пути⁴²:

По мне, все средства хороши отныне:
Я так уже увяз в кровавой тине,
Что легче будет мне вперед шагать,
Чем по трясине возвращаться вспять.
В мозгу мой страшный план еще родится,
А уж рука свершить его стремится⁴³.

Чудовищные убийства добродетельного (gracious) Дункана и доблестного (right-valiant) Банко, абсурдные обвинения против сыновей убитых, притворная скорбь Макбета, опала благородного Макдуфа, страдания и разорение страны, — все складывается в единую картину, которая вызывает ненависть подданных к тирану. В финале третьего акта, в беседе двух лордов, в адрес протагониста впервые звучат проклятия (hand accurst) и произносится имя «тирана» (tyrant).

В «Истории Шотландии» Г. Боэция (1526), а также в «Хрониках Англии, Шотландии и Ирландии» Р. Холиншеда, к которым непосредственно обращался драматург, принимаясь за этот сюжет, царствование Макбета продолжается семнадцать лет и распадается на две части — назовем их условно периодом «лицемерного милосердия» и периодом «врожденной жестокости». Шекспир максимально сконцентрировал события, уложив их приблизительно в четыр месяца. Между тем нам известно, что законы елизаветинской и яковитской сцены позволяли не ограничивать время действия не только в хрониках, но и в других драматических жанрах. Кроме того, в трагедии о Макбете (по сравнению с другими трагедиями Шекспира) хроникально-биографическая составляющая в композиции необычайно велика, и если не преобладает над драматической, то, по меньшей мере, ей равноценна.

Показателен сам шекспировский принцип отбора фактов биографии исторического короля Макбета для характеристики протагониста трагедии. После рассказа о побеге сыновей Дункана, который позволил Макбету «избавиться от опасных соперников», в хрониках следует описание правления нового государя:

«Теперь все свои силы он направил на то, чтобы снискать расположение знати и любовь народа: лордов он осыпал подарками и милостями, народу являл себя заботливым правителем и мудрым законодателем, водворяя справедливость и искореняя злоупотребления, которые вкрались при слабом и ленивом его предшественнике. С непокорными Макбет расправлялся строго и казнил даже таких могущественных вассалов, как таны Кетнеса и Росса, за то, что они своим буйством нарушали покой королевства. Словом, Макбет показал себя таким прекрасным правителем, что, если бы он кончил царствование так же, как начал его, то его имя упоминалось бы наряду с именами достойнейших государей. Но рвение Макбета было не искренне, и его тяготила необходимость постоянно обуздывать свои природные наклонности.

По прошествии десяти лет он сбросил личину и дал волю своей врожденной жестокости...».

Таким образом, мы видим, что Шекспир сознательно избавил своего протагониста от тех деяний, которые могли упрочить за ним славу успешного правителя-«макиавеллиста». Шекспировский Макбет изначально, с момента обретения венца придерживается в отношении подданных прямо противоположного образа действий, а именно того, от которого Макиавелли предостерегал нового государя.

Еще до получения им новых — провокационных⁴⁴ — предсказаний мы узнаем, что он «истерзал свой край», грабит и разоряет подданных, на широкую ногу поставил систему наушничества и шпионажа за вассалами, так что в стране зреет недовольство и готовность восстать против тирана:

Чтоб... вновь мы обрели возможность
Есть за трапезой хлеб, ночами спать,
На пиршествах кинжала не бояться
И за отличья не платить бесчестьем,
Короче — жить. (III, 6)

После получения искомых доказательств благосклонности к нему Судьбы⁴⁵, Макбет неожиданно оказывается перед лицом новой проблемы, имя которой — Время. Известие о бегстве в Англию Макдуфа заставляет протагониста осознать Время как преграду для успешного деяния, как фактор, с которым необходимо считаться. Казалось бы, умозаключение, вполне отвечающее духу сочинения Макиавелли и его пониманию значения категории времени. Но это лишь на первый взгляд. Поскольку признание Макбетом того, что он начал отставать от времени (в монологе «О время, ты меня опередило») оборачивается не переменой образа действий государя, а многократным умножением жестокости и злодеяний, творимых им в стране.

В главе 25 трактата «Государь» его автор связывает благополучие правителя как с «доблестью», так и с «мудростью» во взаимоотношениях с судьбой, с самим ходом времени: «Я думаю также, что сохраняют благополучие те, чей образ действий отвечает особенностям времени, и утрачивают благополучие те, чей образ действий не отвечает своему времени». Пока между образом действия государя и временем согласие, «он процветает, но стоит времени и обстоятельствам перемениться, как процветанию приходит конец, ибо он не переменил своего образа действий. II нет людей, которые умели бы к этому приспособиться, как бы они ни были благоразумны. Во-первых, берут верх природные склонности, во-вторых, человек не может заставить себя свернуть с пути, на котором он до того времени неизменно преуспевал» [с. 115—116, курсив мой. — Н.М.].

«Зло крепнет злом» («Things bad begun make strong themselves by ill»), — утверждал шекспировский протагонист, избравший путь злодеяний, преуспевший на этом пути, и не умеющий с него свернуть, в том числе, и в силу природных склонностей (constancy)⁴⁶. Вывод, который делает Макбет из своего наблюдения о связи деяния с временем, лишний раз доказывает неизменность его природы — делать «дело» (deed, act, exploit), наносить удар надо, пока есть воля, без промедленья:

Должно идти свершенье
Плечом к плечу с решимостью летучей,
Иначе ускользнет она. Отныне
Пусть будет первенец моей души
И первенцем руки...
...Но хвастаются лишь глупцы. За дело,
Пока остыть решимость не успела! (IV, 1)

«No boasting like a fool; this deed I'll do before this purpose cool» — мысль, аналогичная воззрениям Макиавелли о преимуществах «натиска», о необходимости развивать успех, вовремя принимать меры и не уповать на время, как в известном примере с римлянами, которым «не по душе была поговорка, которая не сходит с уст теперешних мудрецов: полагайтесь на благодетельное время, — они считали благодетельным лишь собственную доблесть и дальновидность. Промедление же может обернуться чем угодно, ибо время приносит с собой как зло, так и добро, как добро, так и зло» (гл. 3, с. 53). В этом пункте, впрочем, в главе 25 Макиавелли отчасти входит в противоречие с самим собой, когда в финале отделяет «доблесть» от «дальновидности», постулируя преимущество натиска в споре государя с судьбой: «И все-таки я полагаю, что натиск лучше, чем осторожность, ибо фортуна — женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать, — таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно берется за дело» (с. 117).

Для Макиавелли это во многом риторическая фигура, эффектная концовка всего построения, завершающий мазок кисти в картине, живописующей портрет востребованного эпохой субъекта практического действия⁴⁷. Именно действия, а не бездействия, и потому в финале трактата автор позволяет себе перевести в разряд второстепенных свойства, прежде называвшиеся в ряду неотъемлемых для государя (осторожность, дальновидность, мудрость, благоразумие).

Слова Макбета о необходимости немедленных решительных действий соотносятся с аргументами шекспировского короля Клавдия Лаэрту — «орудию» по устранению «язвы», принца Гамлета:

    ...делать надо,
Пока есть воля; потому что воля
Изменчива, и ей помех не меньше,
Чем случаев, и языков, и рук,
И «надо» может стать как трудный вздох,
Целящий с болью. (IV, 7)⁴⁸

Но если удар Клавдия, без сомнений, рассчитывался им с учетом требований времени (искусно спланированное убийство представляющего реальную угрозу принца), — то «дело», в котором упорствует Макбет — это бессмысленная в своей жестокости расправа с близкими Макдуфа и разорение его владений. Поэтому совершенно макиавеллистский постулат, вложенный в уста Макбета, на деле оборачивается своей противоположностью. Трудно избежать предположения, что Шекспир задумывал своего шотландского «государя» во многом как изнанку «идеального государя» Н. Макиавелли, доказывающую глобальное несовершенство всей конструкции.

Рассуждая о том, почему одним правителям удавалось, «проложив себе путь жестокостью и предательством, долго и благополучно жить в своем отечестве, защищать себя от внешних врагов и не стать жертвой заговора со стороны сограждан», а другим не удавалось «сохранить власть жестокостью даже в мирное, а не то что в смутное военное время», — Макиавелли приходит к выводу о двух жестокостях: хорошей и плохой. «Жестокость применена хорошо в тех случаях, ...когда ее проявляют сразу и по соображениям безопасности, не упорствуют в ней и по возможности обращают на благо подданных; и плохо применена в тех случаях, когда поначалу расправы совершаются редко, но со временем учащаются, а не становятся реже» (гл. 8, с. 71).

Шекспировский Макбет, «плохой» макиавеллист, будет упорствовать в жестокости, возобновлять ее изо дня в день, и как предсказывал Макиавелли, «никогда уже не вложит меч в ножны и никогда не сможет опереться на своих подданных, не знающих покоя от новых и непрестанных обид».

В главе 17 Макиавелли предостерегает своего государя от «злоупотребления милосердием», если цель жестокости навести порядок в стране, объединить ее, умиротворить и привести к повиновению. В то же время, он подчеркивает, что «новый государь не должен быть легковерен, мнителен и скор на расправу, во всех своих действиях он должен быть сдержан, осмотрителен и милостив, так чтобы излишняя доверчивость не обернулась неосторожностью, а излишняя недоверчивость не озлобила подданных» (с. 91).

Жестокость шекспировского «нового государя», напротив, произрастает из мнительности, несдержанности и подозрительности. Цель ее не формулируется в трагедии, похоже, что она неведома самому протагонисту⁴⁹. Между тем это аксиома, удобства ради «забытая» рационалистами: кровь влечет новую кровь — такова логика преступления.

Чудовищная сцена (IV, 2) убийства леди Макдуф с малолетним сыном — ярчайшее свидетельство вопиющих по своей беспредельной и бессмысленной жестокости беззаконий, которые творит тиран в своей отчизне. Из беседы Макдуфа, Малькольма и Росса (IV, 3), изгнанников поневоле, выясняются новые подробности о страданиях Шотландии под гнетом Макбета:

Там, что ни день, стон вдов, и крик сирот,
И вопли скорби бьют по лику неба... (Макдуф)
...под ярмом, в крови, в слезах
Поник наш край, которому наносит
День каждый рану новую. (Малькольм)
...Она [Шотландия] сама себя узнать страшится,
Не матерью для нас — могилой став.
Там тот, в ком разум жив, не улыбнется;
Там горьких воплей, в воздухе звенящих,
Не замечают; там обычным делом
Стал взрыв отчаяния; там не спросят,
Услышав похоронный звон: «По ком?»
Там люди, не болея, увядают
Быстрее, чем цветы на шляпах. (Росс)

Характеристика, которую получает Макбет как государь, показывает, что он является в глазах людей полной противоположностью того, чем должен, по меньшей мере, казаться⁵⁰ правитель: «Он кровожаден, скуп (в оригинале «luxurious» — расточителен и «avaricious» — жаден), коварен, лжив, развратен («malicious» — злобен, преступен), необуздан и повинен во всех грехах, имеющих названье».

«Тиран», «дьявол», «адский коршун» всеми своими действиями в качестве «нового государя» заслужил лишь ненависть и презрение подданных:

Одни его считают сумасшедшим (mad)
Другие, кем он меньше ненавидим (that lesser hate him), —
Безумным смельчаком (Do call it valiant fury).

Это выражение (valiant fury), которое переводят как «безумная смелость» (Ю. Корнеев), «героическое бешенство» (А. Кронеберг), «доблестное неистовство» (Л. Пинский), на наш взгляд, напрямую восходит к тексту сочинения Макиавелли, причем в двух взаимопротиворечащих значениях.

Подводя итог «деяниям» герцога Валентино, своего «образцового государя», Макиавелли восхищается его «яростной отвагой и доблестью», которой в нем было столько, что «он превозмог бы любые трудности, если бы...». «Tanta ferocità е tanta virtü»⁵¹ — доблестная необузданность, яростная отвага, доблестная ярость, свирепость — то самое сочетание свойств, которое приписывают Макбету те, кем он «меньше ненавидим» и способен, следовательно, к более объективной оценке. Выражение valiant fury точнее передает смысл номинативного сочетания оригинала, нежели известные переводы того времени⁵².

Сочетание «доблести» и «ярости» (на этот раз «ярости» в чистом виде — furore) встречается еще в одном месте трактата «Государь» — в поэтической концовке, представляющей цитату из знаменитой патриотической канцоны Ф. Петрарки «Моя Италия»:

Доблесть ополчится на неистовство,
И краток будет бой,
Ибо не умерла еще доблесть
В итальянском сердце.
      (перевод «Государя» Г. Муравьевой)

    Virtú contro a furore
prenderà l'armi, e fia el combatter corto,
    che l'antico valore
nelli italici cor non è ancor morto.

Петрарковская «доблесть против ярости»⁵³ и «доблестная необузданность» героя трактата герцога Валентино уживаются в сочинении Макиавелли, как и многое другое, в чем его современники и будущие читатели усматривали противоречие, столкновение, конфликт, совмещение несовместимого. «Доблестная ярость» Макбета, тирана и чудовища не меньшего, чем печально известный в истории Чезаре Борджа, соотносится Шекспиром с иным пониманием «доблести»: не дополняющей неистовство, бешенство, свирепость, а ополчающейся против них.

Ссылающийся на «других» (придумавших это словосочетание: «others... do call it valiant fury) английский драматург, сливая понятия «доблести» и «ярости», делает очевидной принципиальную абсурдность такого сочетания, особенно в качестве свойства, заслуживающего восхищения.

В дальнейшем ряд коротких замечаний персонажей дает исчерпывающую картину реального положения тирана⁵⁴ и отношения к нему людей.

Люди повинуются ему лишь из страха, а не из любви («Those he commands move only in command, nothing in love») — пожалуй, единственный пункт, в котором герой Шекспира вполне соответствует требованиям Макиавелли, — но это та покорность, на которую нельзя положиться, это не преданность⁵⁵.

Ведь от него и малый и великий
Бегут, едва представится возможность,
А те, кто с ним еще остался, служат
За страх, а не за совесть. (V, 4)

В последних сценах выясняется, что Макбет нанял в свое войско наемников (кернов), с чьей оплаченной помощью сражается с согражданами — поступок, совершенно неприемлемый для благоразумного государя, с точки зрения Макиавелли. В итоге его воины сдают замок, часть из них переходит на сторону противника, и Малькольм может с удовлетворением констатировать: «Нам достался враг, примкнувший к нам» (V, 7). Макбет — не просто плохой, а совершенно негодный государь, если исходить из требований Макиавелли. Государь-«сорняк» своими руками создал почву для собственного свержения законным наследником трона («царственным цветком», «лекарством для больной страны»).

При этом Шекспир, как мы говорили, не делает акцента на такой существенной для хроник характеристике Макбета, как врожденная жестокость. Его герой в экспозиции не только могуч и доблестен, честен (в эпическом смысле — он побеждает двух противников в единоборстве), но и вскормлен «человеческим молоком» (по словам леди Макбет). Это человек, чья жестокость вырастает поначалу из честолюбия и надежд, поданных судьбой, а затем — из страха перед судьбой же.

Жестокость для Макбета — средство, с помощью которого он добился успеха, путь, на котором он преуспевал и рассчитывает преуспеть в дальнейшем (тем более что повторные предсказания рекомендуют ему не сворачивать с кровавого пути — «be bloody»). Стержень характера шекспировского героя не в жестокости, а совершенно в ином: в извращенном с точки зрения традиционных представлений сочетании фатализма с непомерным честолюбием. Само по себе доверие человека к судьбе явно не вызывало у Шекспира неприятия. Но Макбету в его отношении к судьбе совсем не свойственно христианское терпение и смирение, характерные для Эдгара-нищего Тома. Когда человек, подталкиваемый жаждой власти, начинает помогать своей судьбе, из этой гремучей смеси вырастает злодеяние. А честолюбие с гордыней делают человека слепым перед тайнами судьбы. Такова, на наш взгляд, логика образа шекспировского Макбета.

Главная забота Макбета — Судьба (fortune, chance, fate). Именно это обстоятельство задает масштаб личности, придает протагонисту «шотландской трагедии» величие вопреки всему, вопреки всем свершениям «доблести, прикрученной к верстатке». Его отношение к судьбе амбивалентно: он доверяет судьбе, ведом ею и помогает ей (на этапе восхождения к власти), а затем, достигнув своей ближайшей практической цели, он начинает спорить с судьбой, испытывать ее, вступая с ней в схватку, в то же время, оставаясь в пределах своего к ней безграничного слепого доверия.

По существу, после достижения венца (осуществления человеческих притязаний героя) Судьба, ее познание и преодоление, остается единственной целью и заботой Макбета. Остальное (дела государства, благоразумие, мудрое правление, даже приготовления к войне с Малькольмом и англичанами) уже мало занимает героя одержимого судьбой.

Я донесений слушать не хочу.
Пусть все бегут!
    ...Каких солдат?
Иди к чертям с твоей творожной харей!..

И все же первый удар, от которого он не сможет оправиться, Макбет получает не от судьбы, а от единственного близкого ему человека, сопричастницы его величья и преступлений. Начало необратимому перелому в душе протагониста кладет известие о смерти леди Макбет. В этой трагедии Шекспира, посвященной исследованию «монаршей темы», невозможно не заметить мощную любовную линию, аналога которой мы не найдем в моногероических трагедиях этого периода. Макбета и его супругу связывают не только честолюбивые замыслы и преступления, но и искренняя привязанность, понимание и доверие, трогательная подчас забота друг о друге («Пребывай, родная, в неведенье невинном»), стремление оградить другого от страданий, — то есть именно то, что принято называть любовью в самом высоком смысле.

Даже в припадке сомнамбулического безумия бессвязные речи героини выдают ее страстное желание вернуть мужу покой, облегчить его душевные муки: «Дай руку. Что свершено, то свершено. Ложись, ложись, ложись». Перед решающим сражением, когда Макбета перестают занимать даже донесения о противнике, он не только расспрашивает доктора о состоянии жены, но и требует от него невозможного:

        ...А ты
Возьми да вылечи ее. Придумай,
Как исцелить недужное сознанье,
Как выполоть из памяти печаль,
Как письмена тоски стереть в мозгу
И снадобьем ей дать забвенье, сняв
С ее груди отягощенной тяжесть,
Налегшую на сердце. (V, 3)

А когда узнает, что чуда не произойдет, в сердцах восклицает: «Тогда брось псам свои никчемные лекарства!»

Критики часто недоумевали по поводу чересчур «холодной», «равнодушной» реакции героя на известие о смерти жены. Однако, не стоит забывать, что свой самый пронзительный монолог Макбет произносит именно после этой потери. Идет осада замка, все еще уверенный в своей несокрушимости Макбет руководит обороной, но крики женщин (за сценой) рождают в нем давно забытое чувство страха, который оказывается небесплодным: Сейтон сообщает о смерти королевы. Слова Макбета («Она могла бы умереть и позже; всегда б придти поспела эта весть», перевод А. Кронеберга) могут быть адекватно поняты лишь в контексте сопричастности героини всей его «славной и ужасной» жизни, этот удар способен обезоружить его в день решающего поединка с судьбой. Со смертью жены — наставницы, сопричастницы, любимой — его собственная жизнь превратилась в «огарок»:

      ...Дотлевай, огарок!
Жизнь — это только тень, комедиант⁵⁶,
Паясничавший полчаса на сцене
И тут же позабытый; это повесть,
Которую пересказал дурак:
В ней много слов и страсти, нет лишь смысла. (V, 5)

Смерть королевы (в качестве события, перипетии) имеет и еще одно значение в трагедии. Именно она переключает героя из плана «будущего» в план «настоящего», из функционера Судьбы (как назвал Макбета Л. Пинский)⁵⁷ она возвращает его в состояние «доблестного» Человека. Герой, одержимый судьбой и «завтра», вдруг лицом к лицу сталкивается с непреложностью и необратимостью «сегодня» в страшном облике смерти единственного близкого ему человека:

Так — в каждом деле. Завтра, завтра, завтра, —
А дни ползут, и вот уж в книге жизни
Читаем мы последний слог и видим,
Что все вчера лишь озаряли путь
К могиле пыльной...

На протяжении всего действия трагедии Макбет и его жена живут в разных измерениях, в разных временах. Героиня живет настоящим, и только им: «Вовеки не будет утра для такого «завтра»!», — заявляет она в первом действии, настаивая на немедленном осуществлении всех планов. Достигнув цели, она отметает мысли о неопределенном «завтра», предлагая наслаждаться сегодняшним днем. В акте ее самоубийства также угадывается желание кончить все разом, не полагаясь на «завтра». Макбет, напротив, пропуская настоящее, живет одними «завтра», сливающимися в его представлении с судьбой.

Шекспир не ставит вопроса о том, кто из его героев более прав. Но ответ звучит вполне определенно: живет ли Действующий Человек сегодняшним или завтрашним днем, а итог все равно подводится по делам, по состоянию души. «Такого сердца я не согласилась бы носить в груди за все величие ее сана», — произносит Придворная дама королевы. «Сам дух его чумной клянет себя за то, что в нем живет», — говорит один из подданных Макбета.

Прежде чем на голову Макбета посыплются один за другим удары Судьбы: неверно понятые им предсказания начнут осуществляться⁵⁸, — он, по существу, уже расстался с жизнью («Так догорай, огарок!»).

Отныне она нужна ему лишь для того, чтобы исчерпать свою судьбу до конца, и сделать это он хочет как доблестный воин:

    Постыл мне свет дневной,
Пусть рушится весь мир вослед за мной!
Вой, ветер! Злобствуй, буря! Бей, набат!
Смерть я в доспехах встречу, как солдат! (V, 5)
      ...Нет, я не сдамся,
Не стану прах лобзать у ног Малькольма,
Чтоб чернь меня с проклятьями травила!
Хотя Бирнам пошел на Дунсинан,
Хоть ты, мой враг, не женщиной рожден,
До смерти я свой бранный щит не брошу.
(Yet I will try the last)
Макдуф, начнем, и пусть нас меч рассудит.
Кто первым крикнет: «Стой!» — тот проклят будет! (V, 8)

Макбет погибает достойнее, чем жил. Слова, сказанные в начале трагедии о Кавдоре, с полным основанием можно отнести в финале к Макбету:

    ...Он простился с жизнью
Достойнее, чем жил. Он принял смерть
Так, словно долго смерть встречать учился, —
Отбросив, как безделицу пустую,
Ценнейшее из благ земных. (I, 4)

Круг драмы, начатой одним «доблестным» предателем⁵⁹, продолженной другим, унаследовавшим вместе с титулом и судьбу первого, — этот круг замкнулся. Рассказ Сержанта о голове изменника, воткнутой на шест в назидание прочим в первой сцене трагедии, в финале материализуется на сцене с появлением Макдуфа с головой узурпатора.

Трагедия «Макбет» — это драма непомерного честолюбия в человеческом мире, недаром ее лейтмотивом являются слова человека, «смеющего все», которые в финале обращены к самой смерти: «Последнее хочу я испытать». Вместе с тем, это трагедия человека, одержимого Судьбой, полагающегося и в отношениях с Судьбой на свою доблесть, на свое «смею», при отсутствии истинной мудрости, а потому не умеющего выстоять против ее ударов.

Влияние проблематики трактата Макиавелли о государе, без сомнения, присутствует в «шотландской» трагедии Шекспира, в этой «монаршей драме»: вся линия наставничества леди Макбет, действия Макбета в качестве «нового государя» (как то, против чего предостерегал Макиавелли), некоторые лексические средства (valiant fury, false face), принц Малькольм и Макдуф, с которыми в драму входит тема «анти-макиавеллизма» и т.д. Но в первую очередь, оно состоит в том, чтобы показать бесплодность попытки достижения и удержания власти путем злодеяния, то есть того, что Макиавелли считал возможным при соблюдении ряда условий, зависящих от субъекта действия (см. гл. 8). Шекспир делает государем-узурпатором честолюбивого и доблестного человека и математически точно показывает единственно возможный вектор его действий, выводимый из индивидуальной психологии, природой закрепленных свойств характера. Этот герой оказывается негодным макиавеллистом, он просто не в состоянии выполнить все рекомендации, не способен следовать всем правилам (только некоторым, отвечающим его внутреннему устройству — у Макбета это ставка на «страх» и «натиск»), он не выдерживает испытания действительностью. И сама совесть Макбета «недостаточно искусна» (по выражению Гамлета) для «универсального государя»-протея, чей образ Шекспир уже не единожды воплотил в своих венценосных криводушниках — Ричарде III, Болингброке (Генрихе IV), короле Клавдии.

Итог предсказывал и сам автор «Государя»: человек упорствует в своем образе действий, не умея приспособиться к свойствам времени, меняющимся обстоятельствам и изменчивости фортуны. Но если подобное признание не нарушало стройности и единства его теоретической модели, то на практике (в театральной реальности, как и в жизненной) оборачивалось неизбежным крахом субъекта действия. И тем самым вновь возвращало к постулату, вынесенному в начало 25 главы и вроде бы оспариваемому Макиавелли: что «всем в мире правят судьба и Бог, люди же с их разумением ничего не определяют и даже ничему не могут противостоять» (с. 114). Шекспир, вероятно, согласился бы с первой частью этого утверждения, зато во вторую наверняка (и доказательством тому само его творчество) внес бы существенную коррективу: люди очень даже «определяют» и вполне способны «противостоять» в той части, которая отдана людям под их человеческую ответственность. «Определяют» свои выборы и «могут противостоять» своим же дурным качествам, влияя тем самым на состояние мира.

То есть Шекспир, прочно стоящий на фундаменте традиционной христианской этики, предпочитает отличать субъекта действия от субъекта злодействия. Это и есть та мера, которой предлагает мерить английский драматург в отличие от итальянского мыслителя, чьим критерием является результат (fine). Есть итог, но что в итоге?

Впрочем, в шекспировском «Макбете» присутствует и более обнадеживающее развитие «монаршей темы» (imperial theme). Оно связано с образом законного наследника шотландского престола принца Малькольма.

Выше мы уже говорили о том, что само решение сыновей Дункана о побеге подано драматургом в обрамлении излюбленных тем Макиавелли: о лице и личине, о стрелке и мишени. Но при этом, «знающий» Макиавелли принц Малькольм благоразумен и честен. В эскизе его характера (в II, 3) угадывается намерение драматурга придать образу принца черты альтернативы типу «идеального» государя, созданному Макиавелли. Показательно, что в шекспировском источнике — хрониках Холиншеда — этот эпизод не прописан вовсе, а мотивировка побега скупо обозначена как «страх, что Макбет посягнет и на их жизнь, чтобы упрочить за собой престол». Следовательно, этот эпизод — абсолютно самостоятельное создание Шекспира, логический мостик, перекинутый драматургом к сцене беседы Малькольма с Макдуфом.

В шекспировской критике справедливо признается, что диалог принца с Макдуфом перенесен драматургом в трагедию практически без изменений по сравнению со своим легендарным источником. Тем интереснее проанализировать, какие изменения все же были внесены Шекспиром в этом эпизоде.

Перечисление Малькольмом своих пороков (собственно испытание Макдуфа) предваряется у Холиншеда следующей краткой мотивацией:

«Хотя бедствия Шотландии внушали Малькольму живое сострадание к соотечественникам, однако, желая узнать, искренен ли Макдуф, говорит ли он то, что думает, или же подослан Макбетом с целью заманить его, Малькольма, в ловушку, принц отвечал так...». Далее следует признание в первом пороке — распутстве.

Шекспир заставляет своего принца прямо заявить Макдуфу о своих страхах и подозрениях, почти дословно воспроизводя аргументы, заимствованные у Макиавелли, рассуждающего об опасностях, подстерегающих заговорщиков:

Предав меня, ему вы угодите.
Прямой расчет — гнев божества смирить
Закланьем беззащитного ягненка. (IV, 3)

Ср. с тезисом Макиавелли, также рассматривающего проблему с точки зрения выгоды. «Открывшись недовольному, ты тотчас даешь ему возможность стать одним из довольных, так как, выдав тебя, он может обеспечить себе всяческие блага. Таким образом, когда с одной стороны выгода явная, а с другой — сомнительная, и к тому же множество опасностей, то не выдаст тебя только такой сообщник, который является преданнейшим твоим другом или злейшим врагом государя» (гл. 19, с. 97). Принц не знает гостя ни в качестве своего преданного друга, ни в качестве «злейшего врага» Макбета:

Тиран, чье имя наш язык язвит,
Слыл честным, вами был любим и вас
Пока еще не трогал...

Только исчерпав перечень своих сомнений и страхов, шекспировский принц переходит непосредственно к «испытанию пороками». У Холиншеда Малькольм объявляет гостю три якобы присущих ему порока как несовместимые с саном государя: сладострастие (распутство), алчность и вероломство (склонность к притворству, лжи, обманам).

«Распутство мое столь велико, что будь я королем Шотландии, я обесчестил бы всех ваших жен и дочерей»; «Я безмерно жаден... и всеми способами стремился бы к приобретению земель и денег, ...казнил бы ...баронов, чтобы овладеть их имениями и богатством», — предостерегает принц в хрониках.

В этой части шекспировский Малькольм буквально повторяет источник, рассказывая о своем распутстве и жадности. Как известно, Н. Макиавелли также называет эти пороки, рассуждая о том, что вызывает ненависть подданных: «Ненависть государи возбуждают хищничеством и посягательством на добро и женщин своих подданных» (гл. 19, с. 96; это правило уже формулировалось в гл. 17).

Далее у Холиншеда Малькольм называет свой третий, самый страшный порок — лживость, вероломство: «Я склонен к притворству, ко лжи, к обманам всякого рода: провести, предать тех, кто доверяет моим словам — для меня величайшее удовольствие. А так как постоянство, верность данному слову, справедливость и родственные им добродетели более всего приличествуют государю — лживость же несовместима с ними — то вы сами можете судить, насколько я неспособен быть королем».

То, что для хрониста-елизаветинца — худший порок, несовместимый с саном государя, — по мнению автора сочинения о государе, было не только приемлемым, но и необходимым, поскольку «великие дела удавались лишь тем, кто не старался держать данное слово и умел, кого нужно, обвести вокруг пальца; такие государи в конечном счете преуспели куда больше, чем те, кто ставил на честность» (и далее по тексту главы 18). Это признание принца вызывает в хронике бурю негодования у Макдуфа, который вынужден признать, что Малькольм «недостоин» носить корону, которая «принадлежит ему по праву». Трудно удержаться от предположения, что английский хронист намеренно использует указанную аргументацию, полемически противопоставленную взглядам Макиавелли, чье сочинение о государе обрело дурную репутацию задолго до Холиншеда.

Однако, Шекспир в своей трагедии не использует «третий порок» хроники, заменяя его на «все пороки». Остается лишь догадываться, почему? Одной из причин, возможно, является то обстоятельство, что принц все же хитрит со своим гостем, возводя на себя напраслину, а значит умышленно обманывает Макдуфа, пускай и с благой целью. Чуткость Шекспира в вопросах этики, вероятно, не позволила ему сделать из положительного героя в сцене «испытания» дважды лицемера. Холиншед довольно неуклюже справляется с этим препятствием, заставляя своего Малькольма оправдать свою ложь «шуткой»: «Я только шутил, чтобы испытать тебя».

Однако, на мой взгляд, у драматурга была и более веская причина изменить направление диалога-испытания. Он приобретает существенное расширение за счет обсуждения пороков и добродетелей государя вообще, а также благодаря тому обобщению, которое касается ответственности субъекта власти перед миром как таковым.

    Макдуф:

Все мы стерпим,
Коль ваш порок слабей достоинств ваших.

    Малькольм:

Их нет. Все то, что красит короля, —
Умеренность, отвага, справедливость,
Терпимость, благочестье, доброта,
Учтивость, милосердье, благородство, —
Не свойственно мне вовсе. Но зато
Я — скопище пороков всевозможных.
Будь власть моею, выплеснул бы в ад
Я сладостное молоко согласья,
Мир на земле нарушил и раздорам
Ее обрек. (IV, 3)

Распутство и хищничество переносимы, по мнению Макдуфа, если их перевешивают добродетели (all these are portable, with other graces weigh'd). Но Малькольм заявляет, что у него нет добродетелей — одни пороки, а раз так он способен лишь к разрушению: «Разрушу связь — единство на земле!» (пер. А. Кронеберга; в оригинале: «Uproar the universal peace, confound all unity on earth»).

Итак, государь, в котором слились все пороки, не способен к созиданию. Это разрушитель, чистая отрицательность. Терпеливый гость, склонный закрыть глаза и сносить распутство и алчность законного государя, заявляет, что такой человек не достоин «не то, что править — жить». Подобного универсализма мы не найдем в хронике, послужившей источником Шекспиру.

Мысль драматурга явно движется от государя — к человеку: «If such a one be fit to govern, speak...» — Макдуф: «Fit to govern! No, not to live».

Круг замкнулся. Н. Макиавелли в процессе «восхождения» от человека к государю и в стремлении «следовать правде не воображаемой, а действительной» дошел до того, что лишил его человеческой природы, назвал его добродетелями то, что у людей искони считалось пороками, вывел его за ражи человеческих и божьих законов:

«И даже пусть государи не боятся навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд кажется добродетелью (parrà virtú), а в действительности пагубно для государя, и наоборот: выглядит как порок (parrà vizio), а на деле доставляет государю благополучие и безопасность» (гл. 15, с. 88—89)⁶⁰.

Как только на государя перестали распространяться человеческие нормы, Государь перестал быть Человеком. Стал ли он «сверхчеловеком» или «недочеловеком» — вопрос по сей день спорный. Существенно другое: Шекспир не склонен отделять государей от человеческого сообщества, измерять их качества какой-то иной нечеловеческой мерой.

Персонажи Шекспира в «драме монаршей власти» производят обратную операцию, возвращаясь от Государя к Человеку и приходя к выводу, что «такой» (such a one) недостоин жить, потому что является не улучшенным подобием лучшего, а многократно ухудшенной копией порочнейшего из людей, обладающей к тому же огромной разрушительной силой, представляющей угрозу для порядка и единства мира.

И все же, как мы уже говорили, именно принц Малькольм возрождает в трагедии веру в возможность существования другого типа правителя — идеального государя⁶¹, являющегося альтернативой и полной противоположностью «образцу» Н. Макиавелли. Сказочный характер трансформации заимствован Шекспиром из хроники и перенесен в мрачную, «ночную» драму, в которой безраздельно правит зло. Неожиданное преображение законного наследника из «скопища пороков» в идеального государя звучит странным диссонансом ко всему строю трагедии и придает оттенок нереальности образу самого принца, который оказывается «чужд всех пороков», благоразумен, честен, щедр, верен слову, предан отчизне и готов к борьбе со злом.

В последнем акте трагедии светлый как день Малькольм одержит победу над черным как ночь тираном⁶². В финале «Макбета» драматург отчасти возрождает узнаваемую оппозицию противостояния света и тьмы, на которой построены заключительные сцены «Ричарда III». Малькольм во многом напоминает светлого графа Ричмонда, которому суждено было стать первым английским королем династии Тюдоров⁶³. Но сама мифологическая определенность, абсолютность этой оппозиции, вносит фантастический элемент и в процесс конструирования образа идеального государя Малькольма. Малькольм, как и Ричмонд, не будет показан Шекспиром в качестве правящего монарха, он будет оставлен тираноборцем («лекарством больной страны») и благодаря этому, вероятно, спасен как вероятная позитивная модель идеального государя. Модель, не успевшая реализоваться на практике, даже в сугубо театральной практике Шекспира.

Когда Шекспир создавал «Макбета» ему было почти столько же лет, сколько было Макиавелли, когда он взялся за «Государя»: немного за сорок, возраст расцвета и зрелости. Трагедия «Макбет» — это точка, поставленная драматургом в его многолетней полемике с автором «Государя». Точка в сложном, подчас драматическом процессе притяжения-отталкивания в восприятии и осмыслении идей и тенденций, которые не могли не волновать лучшие умы эпохи Ренессанса при переходе к Новому времени с его в муках рождающимся новым героем, новым типом личности, заменяющим традиционные ценности индивидуально-пригодными.

Точка состоит в том, что в трагедии о Макбете (Человеке, вставшем на ложный путь — путь зла) Шекспир демонстрирует принципиальную неспособность человека «со свойствами» изменять себя и свою линию поведения в зависимости от меняющихся обстоятельств и времени, и следовательно, неизбежность конечного поражения такого индивида и неизбежность суда над ним «уже и в этом мире». Шекспир показывает обреченность ренессансного идеала доблести в его макиавеллиевом варианте. Макбет — деятельный индивид, исповедующий ту же доктрину доблести, что и «государь» Макиавелли. Но весь его путь доказывает ее несостоятельность, поскольку внутри и вовне человека есть более могущественные силы: совесть-природа, которая мстит заблудившемуся разуму, обрекая его на безумье⁶⁴, и «неизбежный ход целого», Великий порядок, который неминуемо будет восстановлен.

В споре между ценностями традиционными и индивидуально-пригодными Шекспир, несомненно, всецело на стороне традиционных норм, находящихся в еще живой связи с христианской моралью. Это та позиция, которую сегодня одни назвали бы здоровым консерватизмом, а другие ретроградством. За традиционные ценности Шекспир боролся до последнего и, быть может, сделал своим театральным творчеством, собиравшим в то время огромную аудиторию, больше, чем все современные ему авторы трактатов «Анти-Макиавелли». Психологически убедительно он показал чистую отрицательность жизненной философии успеха любой ценой. В Новое время, разумеется, в жизни не стало меньше тех «персонажей», для которых результат оправдывает любые средства и любые искажения человеческой природы, пригодные для его достижения. Но к счастью сохранился и тип исповедующих противоположное.

После «Макбета» проблема «макиавеллизма» в шекспировском творчестве крупным планом более не ставится⁶⁵, и сколько-нибудь значительные герои-«макиавеллисты» не рождаются под пером драматурга. Подобных героев он создал в избытке и развенчал с разной степенью бескомпромиссности, тему эту он исследовал во всех ракурсах, предвосхищая самые современные подходы.

Примечания

1. «История Макбета... содержит в себе ощутимые элементы полемики с политической концепцией Макиавелли, оправдывавшего при определенных условиях насилие и преступление как средства захвата власти в государстве» (Шведов Ю. Эволюция шекспировской трагедии. М., 1975. С. 454); Л. Пинский усматривает в трагедии «Макбет» множество аналогий с проблематикой «Государя» (отношение героя к времени как к «стихийно-аморальному природно-естественному процессу», перерождение «доблести героической в демоническую» и т.д.), приходя к выводу об отличии Макбета, ставшего на путь «макьявеля», от прочих шекспировских «макьявелей», «собой довольных и в минуты торжества счастливых» (Пинский Л. Шекспир. Основные начала драматургии. М., 1971. С. 176, 185, 194). Эти связи не остались незамеченными и исследователями творчества итальянского мыслителя. Л. Баткин, рассуждая о границах «ренессансного протеизма», не случайно ссылается на шекспировского Макбета, и справедливо отмечает интерес Шекспира к кругу вопросов, очерченных автором «Государя» (Баткин Л. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. М., 1989. С. 221—225).

2. Л. Баткин пишет: «В 25-й главе наиболее открыто... презумпция индивида как неопределенности, незакрепленности (= «мудрости», подлинной «доблести») сталкивается с презумпцией природной определенности и закрепленности индивидуального поведения. Таков коренной логико-культурный конфликт в сочинении о Государе» (Указ. соч. С. 207).

3. В противном случае, если в первой сцене «Гамлета» не заметить слов Марцелла о рождении Спасителя, можно много существенного упустить в содержании трагедии в целом.

4. Трагедия «Макбет» цитируется в русском переводе Ю. Корнеева за исключением особо оговоренных случаев.

5. В «Короле Лире» ту же формулу провозглашает антимакиавеллист Альбани: «Where I could not be honest, I never yet was valiant» (V, 1). В финале «Макбета» под этим девизом сражаются с тираном Макдуф и Малькольм.

6. В первом действии «Гамлета» Горацио похожим образом характеризует «вещий призрак»: «соринка, чтоб затмился глаз рассудка». Позднее, при встрече Гамлета с призраком отца, Горацио будет предостерегать принца от возможного безумия: «Что если он... низложит власть рассудка и ввергнет вас в безумие?» (deprive your sovereignty of reason). Вероятно, современники Шекспира, не находившие ничего удивительного в самом факте общения с призраками и ведьмами (знаменитое пастернаковское «И весь Шекспир, быть может, только в том, что запросто болтает с тенью Гамлет» лишний раз свидетельствует о поразительной чуткости современного поэта), опасались все же возможных негативных последствий для разума человека от контактов с потусторонними силами.

7. Интересно, что прием «реплики в сторону» (aside), т.е. непосредственно зрителю, не использовался с такой интенсивностью шекспировским протагонистом со времен самого «Ричарда III», что, безусловно, помимо прочего, устанавливает между двумя драмами определенную связь. Вместе с тем, для характеристики Макбета реплики в сторону потребовались драматургу лишь в первых сценах первого действия (уже с I, 5 они исчезают, уступая место монологам протагониста на пустой сцене). Ричард III нуждался в подобной технике на протяжении всего действия. По всей видимости, это различие объясняется степенью связи раннего и позднего персонажей с фигурой Порока средневекового театра и эволюцией сценической речи как способа психологической характеристики в целом.

8. В гл. 26 трактата «Государь» Н. Макиавелли, возлагая надежды на представителей рода Медичи, призванных стать избавителями Италии, апеллировал именно к удачному сочетанию судьбы (случая) и свойств времени: «столь многое благоприятствует появлению нового государя, что едва ли какое-либо другое время подошло бы для этого больше, чем наше». Однако, если князьям дома Медичи следовало, по мнению Макиавелли, проявить доблесть ради избавления родины от рабства, позора и разобщения, то Макбет уповает лишь на личное возвышение (success), не осложненное идеей блага отчизны.

9. А. Кронеберг дает следующий перевод: «В чертах лица души не прочитаешь». В оригинале Дункан говорит скорее о «замыслах», которые не отражаются на лице, что прямо связывает мысль Короля с обращением Макбета к звездам не освещать его «черные замыслы».

10. Теория двух жестокостей еще будет нами рассмотрена в контексте эволюции шекспировского Макбета.

11. Баткин Л. Указ. соч. С. 190.

12. «Мы должны помнить, что слова human (человеческий) и kindness (доброта) в начале XVII века имели более широкое значение, чем то, которым они обладают сейчас. Human (которое обычно писалось humane, как это видно из текста Фолио) могло означать «принадлежащий или относящийся к человеку или человечеству» («belonging or pertaining to a man or mankind»), а также «приличествующий человеку, доброжелательный, добрый, добросердечный» («befitting a man, kindly... kind, benevolent»), то есть сочетало значения, которые теперь распределились между словами «человеческий» (human) и «человечный» (humane). А слово «kindness» могло означать «родство и естественную симпатию, вытекающую из него», а не только более ограниченное современное «добросердечие, нежность, любовь». Поэтому оборот «the milk of human kindness» следует понимать как доброту, возникающую из чувства общности с другими людьми. (Ср. «King Lear», I, 4, 342: «This milky gentleness»). — Уолтон Дж. К. «Макбет» // Шекспир в меняющемся мире. Сб. статей. М., 1966. С. 182.

13. Наше предположение находит неожиданную поддержку в наблюдениях 3. Фрейда о едином, «распадающемся надвое» прототипе для характеров Макбета и его супруги, о взаимодополнительности этих двух героев. Ссылаясь на Л. Джекелса (L. Jekels), обнаруживающего у Шекспира пристрастие к технике «расщепления характера на два персонажа, которые, будучи взятыми по отдельности, остаются не вполне объяснимыми», — Фрейд распространяет эту теорию на Макбета и Леди Макбет, дополняющих и завершающих друг друга. Вывод знаменитого психолога сформулирован так: «Together they exhaust the possibilities of reaction to the crime, like two disunited parts of a single psychical individuality, and it may be that they are both copied from the same prototype» (Freud S. Some Character-types Met With In Psycho-analytical Work, 1916).

14. О какой книге говорит леди Макбет, внимательная читательница печально известного сочинения Макиавелли, порицаемого большинством в эпоху Шекспира? Вопрос можно считать риторическим, учитывая плотность лексических и смысловых отсылок к этому тексту в поучениях героини, а также принимая во внимание систему ее аргументации, основанную на аналогичных ключевых понятиях: доблесть, дело (business, deed), быстрота в деянии, личина, больше, чем человек и т.д.

15. «То beguile the time, look like the time» — формула леди Макбет, в которой она идет даже дальше Макиавелли, рекомендуя лицемерить с самим Временем.

16. Метафора шекспировской героини, связанная с образом змеи, напоминает о Ф. Бэконе, который обнаруживал у Макиавелли извращенную «змеиную мудрость».

17. Параллелизм этот, разумеется, весьма относителен. Хотя бы потому, что у героев разные отправные точки: требование мести за убийство отца и возможность убийства «отца» (как называет короля Дункана его родственник, кузен, Макбет) — т.е. возмездие за злодеяние (у Гамлета) и совершение злодеяния (у Макбета). Вместе с тем о необходимости соотнесения двух трагедий говорит здесь бросающееся в глаза количество разного уровня отсылок к «Гамлету». Например, в реплике леди Макбет: «Охрип, прокаркав со стены о злополучном прибытии Дункана, даже ворон», — заключена скрытая пародия на гамлетово «Взывает к мщенью каркающий ворон». Сколько ворон ни каркай, хоть до хрипоты, а злодеяние свершится или не свершится по воле человека. Для Макбета «слова ...лишь волю студят» (II, 1). Макбет отметает слова как мусор, выбирая злодеяние. Так же поступает и «макьявель» британской трагедии» (Л. Пинский) Эдмунд: «В моих делах опасно размякать. Я драться должен, а не рассуждать» (V, 1). Гамлету также известна опасность раздумий, но он не в силах отказаться от них. Мыслить для Гамлета — значит слушать свою душу.

18. Всякий Человек (Everyman, Humanuni Genus — представитель человеческого рода) был персонажем популярных средневековых моралите «The Castle of Perseverance», «Everyman», «Mind, Will and Understanding». Герой (как абстрактный человек, король в «Pride of Life», или представленный рядом свойств, присущих человеческому разуму) становился в них объектом аллегорической борьбы Бога и Дьявола за душу человека. (The Cambridge History of English and American Literature in 18 Volumes (1907—21).Vol. V. The Drama to 1642, Part One. Edited by A.W. Ward & A.R. Waller, параграфы 19, 21, 22). Из моралите Everyman пришел и в шекспировскую драму, будучи, естественно, наделен новыми ренессансными качествами — титанизмом, безмерностью, способностью к самосовершенствованию, индивидуализмом, — но остался по прежнему вполне узнаваем аудиторией. Именно эти новые качества универсального героя и испытывались в елизаветинской драме. В «Гамлете» и «Макбете» (в значительно меньшей степени в «Отелло») — обнаруживаются самые впечатляющие следы сюжета моралите о судьбе Всякого Человека в театре эпохи Шекспира. В то же время «Гамлет» (вместе с «Королем Лиром») имеет и другие существенные корни в средневековой театральной традиции, восходящие к библейской сюжетике ранней религиозной драмы.

19. Курсивом выделены слова, отсылающие к «руководству для государя» Макиавелли.

20. Диагноз Врача, поставленный леди Макбет в V, 1 подтвердит эти опасения: «Дела, противные природе, порождают расстройства человеческой природы», ее «душа заражена», отравлена (infected mind).

21. В части касающейся тайных заговоров против добрых государей и психологии заговорщиков, Макиавелли приводит пример убийства заговорщиками правителя Болоньи Бентивольи, который пользовался народной любовью и после которого не осталось других наследников, кроме младенца, «который был еще в колыбели». Народ, сострадая доброму правителю, в гневе расправился с заговорщиками, а позднее вручил власть повзрослевшему наследнику. Метафора «состраданье-младенец», до сих пор неразгаданная критиками, может иметь предполагаемое нами происхождение.

22. По существу, так Макиавелли трактует «доблесть» (virtu) и «действие» (azioni) во всем тексте, и особенно в главах 15, 18, а в главах 25, 26 трактата «Государь» он вводит категорию «свободы воли» (libero arbitrio), также не увязывая ее с христианской моралью.

23. У Шекспира не столько «хочу», сколько «буду [делать]» (I would). Потому и в ответе Макбета речь идет о действии («делать»), а не об абстрактном «сметь»:

I dare do all that may become a man;
Who dares do more is none.

24. Неточность, характерная для большинства русских переводов: в реплике Макбета отсутствует слово «зверь», он не знает этого сопоставления. Он говорит буквально следующее: «Кто смеет делать больше — тот не человек». Аналогия «зверь» — «человек» в контексте умысла и действия, направленных на достижение власти, вводится в речи «читавшей Макиавелли» леди Макбет.

25. Первая строка, ради большей смысловой близости к оригиналу, приведена нами в переводе А. Кронеберга.

26. По Макиавелли, как мы знаем, «...всегда в выигрыше оказывался тот, кто имел лисью натуру. Однако натуру эту надо еще уметь прикрыть, надо быть изрядным обманщиком и лицемером, люди же так простодушны и так поглощены ближайшими нуждами, что обманывающий всегда найдет того, кто даст себя одурачить» (гл. 18, с. 94).

27. Ю. Шведов отмечает сходство между монологом о сне Генриха IV («О сон, о милый сон! Чем я тебя вспугнул...?» в III, I) и словами Макбета о «зарезанном сне», как о выражении «мучений, вызванных укорами нечистой совести» (Шведов Ю. Вильям Шекспир. Исследования. М., 1977. С. 155). Но аналогия Макбета с истинным макиавеллистом Болингброком даже в этом частном случае не является полной, поскольку Макбет начинает испытывать терзания немедленно после убийства и делится ими с женой, в то время как Генрих произносит монолог спустя много лет после своего преступления и в качестве своеобразной «репетиции» (см. главу 5 этой работы).

28. Макиавелли также пишет о необходимости «прямо идти к намеченной цели и твердо держаться принятого решения» и не падать, полагаясь на то, что тебя поднимут.

29. Речь идет об эпизоде разговора Макбета с женой после убийства, т.е. четырежды раздается стук в присутствии протагониста на сцене (II, 2). Затем в эпизоде с веселым пьяным привратником стук продолжается (стучат еще шесть раз), но это уже не метафизический, а вполне обыденный стук, подстать контексту.

30. Косвенное подтверждение своей догадке о «метафизической принадлежности» стука мы находим и в монологе привратника (который следует сразу после загадочных слов Макбета) с многочисленными упоминаниями, обозначениями дьявола, обращениями к нему: «who's their, i'th'name of Belzebub?»; «who's their, i'th'other devil's name?». Привратник именует себя «porter of hell-gate», «devil-porter», и следовательно уподобляет хозяина дома самому дьяволу.

31. Т. де Квинси придает иное значение стуку в ворота в «Макбете», рассматривая его как прием, демонстрирующий отступление, «отлив» дьявольского мира мрака: «...when the deed is done, when the work of darkness is perfect, then the world of darkness passes away like a pageantry in the clouds; the knocking at the gate is heard, and it makes known audibly that the reaction has commenced; the human has made its reflux upon the fiendish; the pulses of life are beginning to beat again; and there-establishment of the goings-on of the world in which we live first makes us profoundly sensible of the awful parenthesis that had suspended them» (De Quincey, T. «On the Knocking at the Gate in Macbeth» // The Collected Writings of Thomas De Quincey, Ed. D. Masson. Edinburgh, 1890, p. 392).

32. См. гл. 18 трактата «Государь».

33. См. гл. 6 трактата «Государь».

34. Подобие перелома произойдет лишь при получении Макбетом известия о смерти жены (в V, 5). Но герой не позволит своей душе проснуться надолго и дать себя захватить человеческим чувствам. Он стряхнет сострадание, вновь облачится в броню «доблестного неистовства» (или «яростной доблести», по Макиавелли) и пойдет до конца в своей схватке с судьбой.

35. «То be thus is nothing; but to be safely thus». Вместе с чисто макиавеллистским постулатом о необходимости заложить прочный фундамент будущего могущества: «Трудно удержать власть новому государю» (сопровождаемым итальянским историком рекомендациями «искоренить род прежнего государя», «сохранить прежние законы и подати», «истребить недовольных баронов», «заручиться поддержкой народа»), — в монологе Макбета вновь возникает тема «nothing». Но если Гамлет, рассуждая о «короле, который есть ничто», на этом ставил точку, то Макбет ставит запятую: король — ничто, пока его власть непрочна. Для Гамлета высшая ценность и предмет его размышлений — Человек, для Макбета — власть.

36. По существу, это приговор всем властолюбцам, честолюбцам и злодеям, всем «макиавелям» шекспировской драмы вне зависимости от их социального статуса:

Thriftless ambition, that wilt ravin up
Thine own life's means! (II, 4)

37. Вспомним совершенно «макиавеллистское» по смыслу и неслучайное в устах Клавдия сравнение принца Гамлета с чахоткой («like the hectic in my blood he rages» IV, 3), чье «безумие» (в речах и действиях) король воспринимает как угрозу себе и порядку в государстве. Сравнение это, что характерно, возникает после убийства Полония.

38. Мотив болезни, прикрепленный Макбетом к себе, в дальнейшем станет устойчивым: его «припадок», «недуг», «недомоганье» при виде призрака Банко внесет сумятицу, расстроит собрание лордов; затем он заразит своей болезнью всю страну; от странной болезни умрет (покончит с собой) впоследствии и леди Макбет.

39. «...Когда государь считает нужным лишить кого-либо жизни, он может сделать это, если налицо подходящее обоснование и очевидная причина, но он должен остерегаться посягать на чужое добро, ибо люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества» (гл. 17, с. 92), — пишет Макиавелли. Но Макбет будет нарушать и эту «заповедь», как мы увидим далее: он будет разорять свой народ и знать.

40. В этом диалоге супругов (III, 2) мы не обнаруживаем в словах леди Макбет никакого подстрекательства к убийству Банко, которое к тому же уже спланировано Макбетом. Ее забота — состояние мужа. Она пребывает в полном неведении о новом злодеянии, которое вот-вот свершится.

41. В финале Макдуф с головой тирана в руках произносит знаменательные слова: «The time is free». Время, остановившееся, застывшее в дне сурка, в который превратил свою жизнь Макбет, — с его гибелью вновь свободно.

42. В III, 2 вновь возникает многозначительная параллель с «Гамлетом», свидетельствующая об абсолютном расхождении направлений воли протагонистов двух трагедий. «Время вывихнуло свой сустав», порвалась связь времен (The time is out of joint) — и Гамлет решает вправить сустав времени. Макбет — разрушитель, в достижении своих личных целей он готов принести все в жертву: «пусть связь вещей порвется, рухнут оба мира» (let the frame of things disjoint, both the worlds suffer). Это принципиальный спор — добра и зла, созидания и разрушения, — и в конечном счете, принципиальный выбор, перед которым рано или поздно оказывается всякий человек.

43. В который раз лексическая отсылка к «Гамлету». «That would be scann'd», — говорит Гамлет, когда он видит Короля во время молитвы, когда у него есть все возможности осуществить месть. Мысль, размышление останавливает занесенную для удара руку принца. Кровавая рука Макбета, напротив, опережает мысль: «things... must be acted ere they may be scann'd».

44. Провокационность советов вещих сестер, выполняющих волю Гекаты, состоит в следующем: они призывают его «лить кровь и попирать людской закон», т.е. возвести жестокость в ранг нормы; «быть гордым львом» и не тревожиться о заговорах и бунтах, т.е., в терминологии Макиавелли, быть львом, но не быть лисой. Ведьмы обольщают героя неуязвимостью для людей и несокрушимостью его власти, вопреки хорошо известным правилам «благоразумия государя» и законам «мудрого правления».

45. Последняя встреча Макбета с вещими сестрами пронизана трагической иронией, смысл которой прояснится лишь в финале трагедии: «Человек, забывший мудрость, честь и стыд», по словам Гекаты, слеп перед тайнами Судьбы (у Макиавелли в позитивной конструкции работает, по существу, та же логика, когда речь идет о «судьбе — реке» и «мудрости» и «доблести» государя — «плотинах» и «заграждениях»). Доблестный — но при отсутствии мудрости, чести и стыда! — протагонист поймет все двусмысленные предсказания, олицетворенные в страшных картинах будущего, с точностью до наоборот: как уверения судьбы в «несокрушимости Макбета».

46. Макбет — личность цельная, единожды сделав выбор, он уже не сворачивает с пути. Можно даже сказать, что «цельность» — это доминанта его характера, главное его свойство, многократно усиливающее все негативное в нем, как могло бы дать проявиться всем лучшим качествам. Протагонисту привычно и комфортно быть именно цельным, а не разорванным, или изменчивым. Он сравнивает это состояние с «целостностью мрамора», «незыблемостью утеса», «вольной широтой воздуха». Он взыскует утраченной цельности, когда после первого убийства утрачивает покой и в нем поселяется страх. Но ради ее возвращения он идет на новые злодеяния.

47. Л. Пинский совершенно справедливо называет трагедию «Макбет» трагедией Действующего Человека, но само моральное качество этого действия и является проблемой для Шекспира, в то время как для Макиавелли, качество действия большой проблемы не представляло, скорее был важен его результат. В этом принципиальная разница между двумя мыслителями. Шекспир, понимая значение деяния в жизни человека его эпохи, предлагал своим героям разделить и ответственность за качество этого деяния. Государь у Макиавелли априори избавлен от ответственности перед человеческим судом (в суде не спросишь), поскольку он вообще далек от того, что принято называть Человеком (пороки — добродетели и т.д.).

48. «Волю» к действию король Клавдий, как и Макбет, и как Макиавелли, соотносит с категорией времени, приблизительно в следующей лотке: «время притупляет волю к действию, а делать надо» (напомним, что Клавдий говорит о мести за отца и начинает с «любви» к отцу):

      ...love is begun by time...
Time qualifies the spark and fire of it.
      ...that we would do,
We should do when we would; for this 'would' changes,
And has abatements and delays as many
As there are tongues, are hands, are accidents;
And then this 'should' is like a spendthrift sigh,
That hurts by easing.

49. Ср. с гамлетовым «Из жалости я должен быть жесток» (I must be cruel, only to be kind).

50. Макиавелли рекомендует государю «являться в глазах людей сострадательным, верным слову, милостивым, искренним, благочестивым», поскольку «выглядеть обладающим [этими добродетелями] полезно» для государя (гл. 18, с. 95). В главах 16, 17 и 19 Макиавелли предостерегает своего государя от расточительности и жадности (посягательств на имущество подданных), а также от несдержанности и излишней жестокости.

51. Machiavelli N. Il Principe. Nuova edizione a cura di G. Inglese. Torino, 1995, p. 50.

52. В английских переводных списках «Государя» (изд. Г. Крейга) это место передано более далеким от подлинника выражением: «The Duke was of soe noble a currage and soe full of Valure...» (во французском переводе Ж. Гоори «tant de vigueur farouche et de force»), В английском языке прилагательное ferocious (дикий, свирепый, жестокий, ужасающий, страшный) обладает значениями близкими к слову furious (неистовый, яростный, бешеный).

53. Анонимный английский переводчик XVI в. дает весьма вольный перевод: «That Valiante men shall beare corragious Armes againste barbarous force» (изд. Г. Крейга). Ж. Гоори оставляет стихотворную цитату на итальянском, дополняя ее точным переводом на французский: «Vertu contre furie».

54. Анализируя трагедию «Макбет», Ю. Шведов отмечает принципиальную разницу в оценках Макиавелли и Шекспира такого явления как тирания: «Макиавелли допускает возможность, при которой человек, становясь тираном, окажется в состоянии сразу уничтожить всех, в том числе и потенциальных, противников, установив тем самым в государстве крепкую централизованную власть, которая служит залогом спокойствия и мира. А Шекспир, исключая подобную возможность, утверждает, что противостоящее тирании добро, даже вынужденное на каком-то этапе прибегнуть к маскировке, постепенно раскрывает свою истинную сущность и в ходе этого раскрытия одерживает закономерную победу». (Шведов Ю. Эволюция шекспировской трагедии. М., 1975. С. 401).

55. Здесь присутствует явная полемика со знаменитым тезисом Макиавелли (гл. 17) о выборе страха как наиболее «надежного средства» для государя в управлении подданными: без поддержки сограждан «сан повис на нем, как плащ гиганта на вороватом карлике». В отличие от Макиавелли с его скептическим взглядом на «людей в целом», Шекспиру свойственно умение различать понятия покорность и преданность, отдавая предпочтение последнему.

56. Представление Макбета о жизни как о «шуте», «комедианте» времени напоминает о доблестном герое хроник Хотспере («Генрих IV, ч. I, V, 4), который перед смертью уподобляет жизнь игрушке, шуту времени (life time's fool). Хотспер — второй после Ричарда III предшественник протагониста шотландской трагедии. Этих героев можно уподобить двум ипостасям Макбета: дьявольски-макиавеллистской (Ричард) и героически-цельной (Хотспер).

57. Л. Пинский точно уловил автоматизм, как составляющую «доблести» Макбета: «Предельно доблестный герой действует как автомат, как функционер Судьбы» (Пинский Л. Шекспир. Основные начала драматургии. М., 1971. С. 191). Выше, разбирая выражение «доблесть, прикрученная к верстатке», мы показали, что это входило в намерения драматурга: добиться ощущения автоматизма, обездушенности доблестного деяния.

58. «Я вижу, что бес мне лгал двусмысленною правдой», — признает герой, когда Бирнамский лес двинулся на Дунсинан. Он на мгновение теряет присутствие духа, когда исполняется второе предсказание и он оказывается лицом к лицу с человеком, «не рожденным женщиной», но это лишь минутная слабость.

59. Строго говоря, изменников в экспозиции «Макбета» двое — Макдональд и Кавдорский тан, — но Макбету суждено унаследовать не только титул одного, но и судьбу другого.

60. Вполне традиционалистское по смыслу рассуждение в главе 16 о первой паре качеств (щедрость-бережливость) вряд ли будет оспорено. Между тем, авторское развитие оппозиции «порок — добродетель» в главах 17 и 18, где речь пойдет о выборе жестокости, ставки на страх, обмана и лицемерия как средств «сохранения власти и одержания победы», едва ли заслужит одобрение. Невозможность принять в ряду однородных за добродетель обман, жестокость, лицемерие объясняется тем, что Макиавелли искусно переводит в разряд относительных абсолютные с точки зрения традиционного сознания добродетели и пороки.

61. По убеждению Э. Тилльярда, Малькольм — итог в шекспировских попытках создания образа «идеального правителя»: «Он целиком посвящает себя благу страны, он контролирует личные желания, он макиавеллист в своем недоверии к другим людям, пока абсолютно не убедится в их преданности, и он готов к действию. Он соединяет в себе необходимые качества льва, лисы и пеликана... Он в действительности идеальный государь, принесший на алтарь политического долга все личные стремления и, вместе с ними, все обаяние личности». (См.: Tillyard E.M.W. Shakespeare's History Plays. London, 1980, p. 317).

62. «The night is long that never finds the day» (Как ночь ни длится, день опять придет), — этой фразой принц заключает сцену. Макбет, напротив, в финале отказывается от света солнца: «Постыл мне свет дневной!». Противостояние света и тьмы, характерное для мистерий и моралите, сближает финалы «Ричарда III» и «Макбета» с техникой средневекового народного театра с его универсально-мифологическим разрешением конфликтов.

63. Ю. Шведов справедливо считает образ Ричмонда, очерченный «бегло и условно», первой попыткой драматурга в создании «образа положительного монарха». (Шведов Ю. Вильям Шекспир. Исследования. М., 1977. С. 63). Однако в качестве действующего государя этот герой Шекспиром не показан, зритель слышит в эпилоге лишь короткую политическую программу будущего короля. Так же будет и в случае с принцем Малькольмом.

64. Просперо в «Буре» именно безумьем накажет своих старых обидчиков и участников новых нелепых заговоров. Безумие — это неизбежное возмездие за преступление, порой отсроченное, но рано или поздно настигающее злодеев. Это правило известно старому доброму Гонзало и Ариэлю: «the powers, delaying, not forgetting» (III, 3). Здесь показан сам механизм «преступления и наказания» в рамках заданной обещанием Просперо светлой перспективы прощения: «No harm». Великодушный маг Просперо простит преступников, снимет заклятье и вернет им разум:

Но благородный разум гасит гнев
И милосердие сильнее мести.
Единственная цель моя была
Их привести к раскаянью. Я больше
К ним не питаю зла. (V, 1)

Перефразируя Ф. Кафку, заметим однако, что «Буря» — сказка, а «Макбет» — не сказка.

65. О некоторых, едва уловимых отголосках темы «макиавеллизма» в поздней хронике «Генрих VIII» будет сказано в «Заключении» к данному исследованию.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница