Александр Македонский и Юлин Цезарь в оценке Монтеня и Шекспира

К Александру Македонскому Шекспир относился сдержаннее, чем Монтень. Монтень считает Александра одним из трех величайших людей мира. Два других, по его мнению, это Гомер и Эпаминонд. Восхищение Монтеня вызывали прежде всего военные победы Александра и тот факт, что уже к тридцати годам Александр создал обширную империю. Что касается его личных качеств, то и Монтень, и Плутарх сообщают немало фактов поразительной жестокости, несдержанности, вспыльчивости и тщеславия Александра, который под влиянием вина впадал в безудержный гнев и превращался в тирана. Монтень кратко перечисляет факты, которые подробно изложены у Плутарха: после завоевания Фив Александр приказал убить шесть тысяч жителей, а тридцать тысяч обратил в рабов, он истребил персидских и индийских пленников, нарушив обещание их помиловать; казнил за незначительный проступок воина Менандра, приказал распять врача, который не смог вылечить его любимого друга полководца Гефестиона, уничтожил коссеев (Плутарх сообщает, что в знак траура по Гефестиону Александр устроил «охоту» на это племя и перебил всех, способных носить оружие). В пьяном гневе он убил своего друга Клита (Плутарх подробно рассказывает о том, как Клит дерзко поносил Александра в присутствии многих людей и как Александр, убив копьем друга, пытался покончить с собой — эти подробности Монтень не сообщает).

Особенно сильное негодование у Монтеня вызывает жестокость Александра по отношению к доблестному защитнику города Газы Бетису. Возмущенный тем, что Бетис проявил презрение к победителю, не преклонил колени и не молил о пощаде, Александр приказал проткнуть ему пятки и, привязав к колеснице, волочить по земле, пока его тело не было разорвано, изувечено, искромсано на части. Этот пример Монтень приводит в начале первой книги и высказывает суровый приговор: «...может быть виной была природная неистовая ярость, не терпящая никакого противодействия» (E., I, 1, 2—3). Во второй книге Монтень называет темперамент Александра Македонского вспыльчивым, необузданным, гневным, упоминает и о том, что Александр был склонен к хвастовству и не терпел порицаний. Подобно стремительному потоку, он яростно сокрушал все препятствия. Убийства, грабежи и опустошения в Индии он объясняет молодостью Александра и его стремлением щедро вознаградить военачальников (E., II, 34, 376).

Приводимые Монтенем факты, несмотря на многочисленные похвалы талантам и способностям Александра, весьма существенно умаляли величие знаменитого полководца древних времен. Ни чтение «Опытов», ни чтение Плутарха не породили у Шекспира стремления возвеличить Александра Македонского. Напротив, создается впечатление, что в его драмах имя Александра упоминается без всякого восхищения.

В хронике «Король Генрих V» в беседе офицеров Гауэра и Флуэллена комически сопоставлены Александр Македонский и Генрих V. Флуэллен, услышав от Гауэра, что король Генрих V «самым достойным образом» приказал перерезать глотки всем пленным, вспоминает об Александре. Он хочет сказать «Александр Великий», но, будучи родом из Уэльса, вместо эпитета «великий» («Great») произносит слово «большой» («Big»), которое в его произношении звучит как «Pig», что означает «свинья». Получается, что он называет великого завоевателя «Александр-свинья» (H. V, IV, 7, 13). Когда Гауэр его поправляет, Флуэллен отвечает, что разница невелика. Флуэллен завершает свое сопоставление самым «убедительным» доводом: «Александр, как богу и вам известно, в гневе, в ярости, в бешенстве, в исступлении, в недовольстве, в раздражении и в негодовании, а также в опьянении, напившись эля и разъярившись, — как бы это сказать, — убил своего лучшего друга Клита» (Г. V, IV, 7, 31—37, ПСС, 4, 463, пер. Е. Бируковой). А Генрих V «в здравом уме и суждении» прогнал толстого рыцаря, шутника и проказника. Флуэллен не может вспомнить имя этого рыцаря, и Гауэр напоминает — сэр Джон Фальстаф. Эффект подобной параллели в момент, когда король приказал убить всех пленных, не лишен двусмысленности, а собранные Флуэлленом синонимы действительно соответствуют недостаткам характера и темперамента Александра Македонского, перечисленным у Монтеня в более краткой и резкой форме, чем, например, о них сказано у Плутарха.

И позднее Александр Великий в драмах Шекспира упоминается без каких-либо восхвалений. Гамлет, рассуждая на кладбище над черепом Йорика о тленности славы говорит о том, что благородный прах Александра может превратиться в затычку в пивной бочке, а его череп пахнет не лучше, чем череп шута (H., V, I). В поздней драме «Зимняя сказка» король Леонт когда-то из ревности приказал убить жену и дочь. Теперь он беспокоится о наследнике. Паулина, отговаривая Леонта вступать во второй брак (зная, что Гермиона, его первая жена, не умерла), успокаивает его и приводит ему в пример Александра Великого, который, не имея потомства, оставил корону «самому достойному» (W.T., V, 1, 47). Образованные зрители хорошо знали, что империя Александра распалась после его смерти.

Александр Македонский упоминается попутно и в исторической трагедии «Кориолан», и снова в весьма двусмысленном контексте: Менений Агриппа описывает, что Гай Марций Кориолан, подобно Александру, окружен при дворе вождя вольсков Ауфидия пышностью и великолепием, что ему все поклоняются, как богу (Cor., V, 4, 23). Восхищение Менения вызывает обожествление того, кто изменил Риму и ведет на Рим врагов, кому поклоняются давние враги римлян — вольски, кто принял своего бывшего друга и наставника Менения сурово и высокомерно, кого в близком будущем ожидал бесславный конец: по приказанию Ауфидия Кориолан был предательски убит.

Можно сделать вывод, что Шекспир не сохранил ни одной похвалы Александру Македонскому из многочисленных оценок, найденных им у Монтеня и Плутарха. Ни в одной драме Шекспира нет прославления побед и доблестей Александра, но в нескольких случаях перечислены его слабости и пороки. Из фактов, приводимых в источниках, Шекспир упоминает лишь поступки, которые не придают герою величия, хотя и называет Александра Великим.

Из всех исторических деятелей прошлого у Монтеня и у Шекспира наибольший интерес вызывает Юлий Цезарь. Монтень видит в Цезаре цельный человеческий характер, несмотря на противоречия в словах и поступках этого выдающегося государственного деятеля. Прежде всего он восхищается умом Цезаря, который виден во всех его делах. Ум Цезаря обнаруживается и в том, как он сосредоточивает войска и проводит битву при Фарсалии, и в том, как он упорядочивает свою жизнь и осуществляет свои цели в делах обычных, пустяковых и любовных: ибо человек проявляется в любом его поступке (E., I, 50, 150).

Монтень высоко ценит Цезаря-историка, ставит его выше Цезаря-полководца. «Записки о гражданской войне» и «Записки о Галльской войне» Монтень внимательно изучал и комментировал, сделав более 600 пометок на полях¹. В «Опытах» Монтень не раз признается, что читает Цезаря с благоговением и почтением, постигая его величие. Монтень восхищается искренностью и точностью его сочинений, ясностью и чистотой слога.

Цезаря-оратора Монтень в некотором отношении ставит выше Цицерона, находя речи Цицерона излишне многословными и искусственными. Цицерон был «сверх всякой меры тщеславен», и это сказывалось в его речах. Им не хватало также убежденности. Например, говоря о презрении к смерти, Цицерон пытается убедить слушателей в том, в чем сам не уверен (E., II, 31, 364). Напротив, речи Цезаря были проникнуты такой страстностью и были столь выразительными и оригинальными по форме, что он увлекал за собой воинов и мог резко изменить настроение солдат. Речи Цезаря перед началом битвы римляне записывали и сохраняли эти записи (E., II, 34, 375).

По мнению Монтеня, Цезарь как полководец не уступает Александру Македонскому, и даже превосходит его, потому что Александр более обязан удаче и своим военачальникам, а Цезарь — своему опыту, мудрости и военному искусству. В главе «О способах ведения войны Юлия Цезаря» (II, 34) Монтень настолько восхищается гением Цезаря-полководца, что не порицает его жестокость по отношению к варварам и всячески подчеркивает его великодушие по отношению к римлянам, которые сражались на стороне Помпея. Изобретательность, стратегические и тактические расчеты, стремительность и быстрота передвижения войск — таковы особенности ведения войны, свойственные Цезарю. Монтень пишет, однако, и о полной свободе Цезаря от этических принципов в войнах с варварами: Цезарь любой ценой стремился выгадать время, прибегая к переговорам, соглашениям и уступкам, чтобы затем, нарушив обещания, неожиданно атаковать противника. Подобные приемы военачальника Монтень считает естественными в войнах, однако он упоминает и о том, что Юлий Цезарь даже по отношению к врагам отказывался совершать выгодные, но позорные предательские поступки, которые могли его опорочить (E., II, 34, 377).

О достоинствах Цезаря как полководца говорит также исключительная преданность ему его солдат, хотя он и предъявлял к ним суровые требования. Цезарь требовал от солдат повиновения, дисциплины и храбрости. За мятежи он карал жестоко, однако за пороки солдат, не влияющие на успехи в войне, не наказывал, побежденные города и земли он отдавал воинам на разграбление и допускал полную свободу для низменных инстинктов и проявления тщеславия — разрешал своим солдатам иметь богатое оружие и одежду.

Главным побуждением в обширных завоеваниях Цезаря, отмечает Монтень, было честолюбие. В оценке честолюбия Монтень, подобно Плутарху, проявляет двойственность. Он считает стремление к славе заблуждением и даже болезнью человеческой природы, однако признает, что честолюбие — одна из самых сильных и распространенных страстей, оно простительно в таких выдающихся людях, как Александр Македонский, Алкивиад или Цезарь. Человек готов поделиться с лучшим другом богатством, даже отдать за него жизнь, но никто не хочет отдать свою славу. Монтень признает, что страсть эта полезна для общества, когда побуждает людей быть верными долгу, совершать подвиги, преодолевать страх. Властители учатся доблестям, когда видят, что мир чтит память Траяна и с омерзением произносит имя Нерона, — некогда столь грозное, оно безнаказанно подвергается проклятиям и поношению (II, 16, 352). Однако, чтобы надолго сохранилась слава, нужно, подобно Цезарю, выиграть пятьдесят два крупных сражения у превосходящего числом врага. Между тем имена многих военачальников Цезаря и Александра жили в памяти столько, сколько прожили их жены и дети. Монтень иронизирует над тщеславием множества людей, превозносящих себя за незначительные дела и достоинства: «Но когда жалкие карликовые душонки пыжатся и лопаются от спеси и думают, что, решив правильно какое-либо судебное дело или поддерживая порядок среди сражения у каких-нибудь ворот города, они покроют славою свое имя, то чем выше они надеются на этом основании задрать голову, тем больше выставляют напоказ свою задницу» (III, 10, 305).

Шекспир во всех произведениях изображает честолюбие исторических деятелей как страсть разрушительную. В этом он проявляет последовательность и убежденность. Начиная с первых хроник, он показывает, как борьба за власть, порождаемая честолюбием, приводит государство к гражданским войнам, к господству беззакония, преступления и тирании. Герцог Ричард Йоркский и королева Маргарита, Ричард III, Эдмунд, Макбет, Кориолан — все охвачены честолюбием, и им нет оправдания. Более сложную оценку вызывает Юлий Цезарь.

Честолюбие было главной, всепоглощающей страстью Цезаря. Даже его природное сладострастие, побудившее его четыре раза менять жен и иметь несколько любовниц, тем не менее отступало перед стремлением к славе. Цезарь, как пишет Монтень, не жертвовал ради любовных дел ни одной минутой времени, если оно требовалось для честолюбивых и государственных предприятий. «Эта страсть так безраздельно перевешивала все другие и владела его душой с такой бесконтрольной властью, что увлекала его, куда хотела» (E., II, 33, 371).

Монтень пишет очерк о Цезаре в духе жизнеописаний Плутарха, перечисляя и достоинства, и недостатки великого человека. Удивительны были способности Цезаря во всех областях знания, его ученость, проницательность и подвижность ума, трудолюбие и другие добродетели: мягкость и милосердие к римским гражданам, личное бесстрашие. В «Опытах» приведены примеры воинской храбрости Цезаря. К тому же он был неприхотлив и воздержан в еде и питье.

По мнению Монтеня, все эти «благородные склонности, богатые дарования, достойные качества были изменены, задушены и затемнены неистовой страстью честолюбия» («were altered, smothered, and eclipsed by this furious passion of ambition», E., II, 33, 372). В некоторых местах Флорио усиливает в переводе отрицательную оценку Монтеня («the corruption and filthiness of his pestilent ambition», E., II, 10, 209).

Монтень перечисляет губительные последствия этого «крайнего тщеславия»: Цезарь превратился в «вора», который растрачивал общественное достояние, он объявил, что самых дурных и порочных людей, помогавших ему, будет награждать таким же образом, как самых честных; он хвастался, что превратил великое римское государство в пустой звук (E., II, 33, 373). Он приказал считать его слова законом, поручил секретарю записывать все, им сказанное, сидя принимал сенаторов в полном составе и терпел, чтобы ему оказывали почести, как божеству. Суждение Монтеня о том, что все поступки Цезаря определялись его честолюбием, повлияло на Шекспира: в трагедии «Юлий Цезарь» упомянуты почти все перечисленные Монтенем проявления тщеславия Цезаря. Некоторые примеры и оценки Монтеня Шекспир использует и в других произведениях, в ином контексте. Например, цитированные выше по-английски суждения, как предполагают, нашли отклик в словах Гамлета о том, что бесчисленные добродетели человека может опорочить в общем мнении один единственный недостаток («His virtues... / Shall in the general censure take corruption / From that particualar fault», H., I, 4, 33—36).

Шекспир прочел с особым вниманием все, что говорит Монтень о поведении Юлия Цезаря, и столь же внимательно он читал Плутарха — главный источник Шекспира при написании римских трагедий. Иногда суждение Монтеня о тщеславии Цезаря помогало Шекспиру несколько изменить оценки Плутарха. Например, Плутарх упоминает о том, что Цезарь искренне разгневался, когда его назвали «королем», но при этом сообщает факты о поведении Цезаря в этот момент², которые позволяли Шекспиру усомниться в искренности Цезаря и дать поведению Цезаря иное объяснение, чем у Плутарха, более близкое оценке Монтеня: в трагедии Шекспира Цезарь отвергает предлагаемый Марком Антонием венец притворно, с сожалением, лишь потому, что его отказ от короны приветствует народ. Шекспир усилил отрицательную оценку тщеславия Цезаря, данную в «Опытах», хотя и стремился создать исторически верный характер.

В трагедии Шекспира сохранены мнения Монтеня и Плутарха о достоинствах Цезаря: во многих сценах и друзья, и враги признают величие Цезаря, который парит на не достижимой для других высоте и, подобно колоссу, удерживает на своих плечах мир. Однако в словах и поступках самого Цезаря, находящегося на вершине славы, Шекспир подчеркивает его всепоглощающее тщеславие, самообожествление и самовосхваление.

Некоторые суждения Цезаря, приведенные у Монтеня с одобрением, Шекспир преподносит с явной иронией. Например, Монтень, сообщая, что Цезарь умел внушить солдатам бесстрашие своими речами, приводит строки из поэмы Лукана «Фарсалия», в которых рассказывается, как Цезарь явил пример бесстрашия перед мятежным легионом. Флорио в переводе последней строки увлекается игрой слов: «...бесстрашный, не страшась ничего, он внушал страх» («Fearless and fearing none was to be feared», E., I, 23, 53). Шекспир вводит подобную же игру слов в эпизоде, когда Цезарь, раздраженный тем, что народ приветствовал его отказ от венца, высказывает Антонию свое мнение о Кассии. Суждение Цезаря о Кассии Шекспир взял у Плутарха, но там лишь мимоходом упоминается признание Цезаря, что он более всего боится таких бледнолицых и тощих людей, как Гай Кассий³.

Шекспир поясняет, чем вызван этот страх: Кассий, по мнению Цезаря, много читает, слишком много думает и слишком глубоко проникает в причины поступков, а такие люди якобы опасны, так как завидуют величию других. Цезарь приписывает Кассию чувство зависти, но Шекспир подсказывает зрителям иное объяснение: Цезарь опасается, что проницательный Кассий разгадает его стремление стать королем и будет его врагом. Когда Антоний успокаивает Цезаря: «...не бойся его, Цезарь», тот спохватывается и пытается скрыть проявленную слабость: «...но я его не боюсь; однако если бы я был доступен страху...» (J.C., I, 2, 198—199), и далее он снова рассуждает о своих опасениях. Завершается эта речь Цезаря словами, которые подчеркивают ироническое отношение Шекспира к Цезарю:

Я говорю: таких бояться должно,
Но не боюсь, — ведь я все так же Цезарь.
(I rather tell thee what is to be fear'd
Than what I fear; for always I am Caesar)
Зайди-ка с правой стороны — я глух
На ухо левое — и откровенно
Скажи мне, что ты думаешь о нем.

      (Ю.Ц., I, 2, 211—215, Псс, VI, 24 пер. М.П. Столярова)

В приведенном выше переводе Флорио игра слов усиливает восхищение храбростью Цезаря. У Шекспира подобная игра слов используется для того, чтобы в юмористическом свете представить тщеславие Цезаря и вместе с тем показать, что именно тщеславное самовозвеличение побуждало Цезаря преодолевать страх.

Аналогичная борьба в душе Цезаря происходит в момент, когда страшный сон Кальпурнии и предсказания оракула вызвали у Цезаря суеверный страх и он после некоторых колебаний решил не идти в сенат, хотя только что несколько раз повторил: «Цезарь выйдет» и произнес эффектную сентенцию о храбрости: «Трус умирает много раз до смерти. / Однажды лишь вкушает смерть храбрец» (Ю.Ц., II, 2, 32—33, Псс, VI, 51, пер. М.П. Столярова). Однако, когда посланный заговорщиками Децим Брут, которого Цезарь считает другом, истолковал предзнаменования в благоприятном для Цезаря смысле, сообщил о решении сената преподнести Цезарю корону, упрекнул его в трусости, Цезарь, успокоенный и ободренный, опасаясь того, что сенат изменит свое решение, следует за Децимом в сенат — навстречу своей гибели.

В этой сцене Шекспир как будто бы возражает Монтеню, опираясь на свидетельство Плутарха. Монтень восхищался тем, что Цезарь с благородной решимостью, без страха и тревоги воспринимал известия о заговорах, вверяя себя богам и судьбе. «Таково же, бесспорно, было его поведение в день, когда заговорщики умертвили его» (I, 24, 168)заключает Монтень. В данном случае память изменила Монтеню, ибо Плутарх сообщает, что в последний период жизни, добившись диктаторской власти, Цезарь стал проявлять внимание к предсказаниям и предзнаменованиям. В день убийства он, уступив Кальпурнии, а также из-за предсказаний оракула, послал Антония с приказом распустить сенат, но в этот момент появился Децим Брут и переубедил Цезаря. Шекспир близко следует изложению Плутарха, но добавляет самовосхваления Цезаря, подчеркивая, что именно тщеславие побудило его преодолеть страх.

Чтобы усилить впечатление от тщеславия Цезаря, которое проявляется постоянно даже в мелочах, Шекспир отклоняется от источника. Плутарх рассказывает о том, как на пути в сенат Цезаря остановил Артемидор — римлянин, желающий предупредить его о готовящемся покушении. Цезарь несколько раз пытался прочесть поданный ему свиток, но толпа помешала ему это сделать. В трагедии Шекспира Артемидор просит Цезаря прочесть его послание, так как оно касается Цезаря лично, однако Цезарь объявляет: «Что касается нас лично, будет рассмотрено в последнюю очередь» (J.C., III, 1,8). Так снова тщеславие увлекает его к гибели.

Шекспир подчеркивает главный недостаток Цезаря еще в большей степени, чем Монтень. За несколько минут до первого удара, нанесенного Каской, судьба предоставляет Цезарю еще одну возможность избежать гибели. Заговорщики один за другим просят Цезаря вернуть из изгнания его личного врага Публия Цимбра. Даже Брут и Кассий умоляют его простить Публия. Если бы в этот момент диктатор проявил подлинное или показное великодушие, он мог расстроить планы заговорщиков. Цезарь поступает как ослепленный тщеславием человек, прославляя собственную «твердость» и сравнивая себя с Полярной звездой:

Будь я, как вы, то я поколебался б,
Мольбам я внял бы, если б мог молить.
В решеньях я неколебим, подобно
Звезде Полярной: в постоянстве ей
Нет равных среди звезд в небесной тверди.

      (Ю.Ц., III, 1, 58—62, Псс, 5, 266, пер. М. Зенкевича)

В этот момент Брут мог окончательно убедиться, что его опасения оправдываются: «природа» Цезаря изменилась под влиянием единоличной власти — произошло то отделение «власти» от «милосердия», которое приводит к «злоупотреблению». Это изменение в характере Цезаря давно заметил более проницательный и лучше знающий людей Кассий, возмущенный тем, что Цезарь возомнил себя «бессмертным», «богом», пренебрегает друзьями и приближает к себе людей, подобных Антонию — неразборчивых в средствах хитрых интриганов. Впоследствии Брут говорит Кассию во время ссоры: «Разве великий Юлий истек кровью не ради справедливости?» Разве не убили они «первого человека мира лишь за поддержку грабителей?» (J.C., IV, 3, 19—23).

Слова умирающего Цезаря «И ты, Брут! Тогда пади, Цезарь!» («Et tu, Brute! Then fall, Caesar!», J.C. III, 1, 77) вызывают противоречивые комментарии, а их источник не установлен. Латинская фраза «И ты, Брут», ставшая крылатой, встречается в драме «Правдивая история о Ричарде герцоге Йорке», опубликованной в 1594 г., но это не источник, а переработка ранней хроники Шекспира «Король Генрих VI, часть третья», где данной фразы нет. В хронике «Правдивая история...» прибавлены слова, обращенные к Бруту: «И ты тоже хочешь заколоть Цезаря!», которые совершенно обесцвечивают латинскую-сентенцию Цезаря и говорят о бездарности автора переработки. Шекспировское добавление к словам Цезаря: «Тогда пади, Цезарь!» нигде не встречается. Эти слова подсказаны Шекспиру следующим моментом в повествовании Плутарха: когда Цезарь увидел, что Брут заносит меч, он закрыл голову плащом и перестал сопротивляться. В трагедии Шекспира этот момент использует с своих целях Марк Антоний в речи над трупом Цезаря, объясняя предсмертный жест диктатора тем, что Цезарь более всего был потрясен неблагодарностью Брута.

Возможна и другая ассоциация в связи с этой репликой Цезаря: она возникает при чтении эпизода из жизни Александра Македонского, изложенного в «Опытах» Монтеня. Монтень заимствует из Плутарха пример, который, по его мнению, говорит об удивительной решимости и твердости его героя: когда Александру донесли, что его любимый врач Филипп подкуплен Дарием и собирается его отравить, Александр дал Филиппу прочесть донос, а сам в этот момент выпил принесенное врачом лекарство. «Не для того ли он сделал это, чтобы показать, что если друзья хотят убить его, он не будет избегать их, а согласится с их предательством» (E., I, 23, 53).

Эта ассоциация приводит к более глубокой трактовке последних слов Цезаря. Обычно в них усматривают горестное обвинение Бруту, обвинение в неблагодарности и предательстве. Но смысл многих слов героев Шекспира многозначен, в них скрыто как бы несколько идей, что позволяет воспринимать реплики героев по-разному. Многозначен и смысл этой реплики.

В трагедии Шекспира, как и в «Опытах» Монтеня, Марк Брут предстает как высший авторитет в вопросах этики, как один из благороднейших граждан, для которого смысл жизни заключен в служении общему благу. Еще в середине XIX в. было отмечено сходство между некоторыми мыслями Монтеня и суждениями шекспировского Брута о добродетели, о судьбе, о дружбе и гражданском долге⁴. Возможно, что в драме Шекспира слова умирающего Цезаря «И ты, Брут! Тогда пади, Цезарь!» выражали не только скорбь при виде измены друга, но и более глубокую мысль: если уж такой человек, как Брут, осудил своего друга Цезаря, то Цезарь должен пасть. В глазах Шекспира Цезарь как личность — велик, но принцип цезаризма заслуживает осуждения.

Примечания

1. Bonnefon P. Montaigne et ses amis. Nouv. éd. T. 1—2. Paris, 1898, t. 1, p. 264—265.

2. Plutarch. The lives of the noble Grecians and Romans... transi, out of Greeke into French by James Amiot... and out of French into English by sir Thomas North. London, prim. Miller, (1631), p. 738.

3. Ibid., p. 739.

4. Bigorie de Laschamps F. Michel de Montaigne. Paris, 1860, p. 211.