О заговоре Брута и Кассия и о гражданских войнах

В изображении заговора Брута и Кассия против Цезаря проявилось важнейшее отличие позиции Шекспира от позиции Плутарха и Монтеня.

Плутарх и особенно Монтень, восхищаясь благородством Брута и Кассия, считают, однако, деятельность Цезаря полезной для Рима, а его убийство — причиной возобновления гражданских войн. Плутарх несколько раз говорит о том, что заговорщиков поддерживал аристократический сенат, что у многих из них были личные причины ненавидеть Цезаря, так как они принадлежали к побежденной партии Помпея, что на стороне Юлия Цезаря были его воины, а также неимущие слои народа. И у Плутарха, и в «Опытах» Монтеня приведены примеры любви солдат и народа к Цезарю. Более того, Плутарх в нескольких местах говорит о том, что римское государство, измученное гражданскими войнами, нуждалось в твердой единоличной власти.

Все эти сведения источника Шекспир опускает. Он использует и развивает мимоходом высказанное наблюдение Плутарха совсем иного характера. Возможно, он обратил внимание на эту мысль Плутарха под влиянием Монтеня.

Описывая, как молодой Цезарь привлек к себе расположение народа красноречием, щедростью и любезностью в обращении, Плутарх говорит, что только один Цицерон заподозрил в этом опасность. Потом, когда Цезарь уже покорил триста народностей, уничтожил один миллион в войнах и еще один миллион обратил в рабство, с ним уже поздно было бороться. И тогда сенаторы поняли, «что нельзя считать незначительным начало ни в каком деле. То, что не пресечено в зародыше, быстро возрастает, ибо в самом пренебрежении оно находит условия для беспрепятственного развития»¹. У Монтеня встречается сходное рассуждение: начала всех вещей слабы и нежны, поэтому мы должны зорко присматриваться к началам, ибо, подобно тому как в их ростках мы не различаем опасности, так же в период их расцвета мы не увидим от нее лекарства (E., III, 10, 523). Вполне возможно, что именно эти рассуждения подсказали Шекспиру заключительный вывод в монологе Брута в начале второго акта, в котором он убеждает себя, что Цезарь должен пасть. Единоличная власть, по мнению Брута, может превратиться в тиранию, поскольку она «может» изменить «природу» Цезаря. Однако Брут признает, что этот аргумент нельзя привести в оправдание заговора, поэтому он решает представить народу дело таким образом, что в самом честолюбии Цезаря уже заключена опасность, что это — змеиный зародыш, который, вылупившись, будет вредоносным (J.C., II, 1, 30—34).

Характерно, что Шекспир и в монологе Брута, и во всей трагедии решает вопрос о честолюбии Цезаря совсем иначе, нежели Плутарх и Монтень, которые видят в нем и благо, и зло. Брут убежден, что честолюбие, порождающее стремление к единоличной власти, неизбежно приведет к «крайностям», т. е. этот «зародыш», «возрастая», станет опасен, «как его порода», поэтому ядовитую змею нужно убить в скорлупе. В монологе Брута Шекспир высказал собственное решение проблемы предотвращения тирании в государстве — ни Плутарх, ни Монтень об этом не говорят.

Монтень восхищается благородством Брута, для него заговор Брута и Кассия — это смелый гражданский подвиг. Вместе с тем Монтень несколько раз говорит об опасности подобного средства спасения государства. (Как будет показано в дальнейшем, эти рассуждения Монтеня напоминают некоторые мысли Гамлета.) «Всякий, кто хочет устранить только то, что причиняет ему страдания, недостаточно дальновиден, ибо благо не обязательно идет следом за злом; за ним может последовать новое зло, и притом еще худшее, как это случилось с убийцами Цезаря, которые ввергли республику в столь великие бедствия, что им пришлось раскаиваться в своем вмешательстве в государственные дела... Все крупные перемены расшатывают государства и вносят в них сумятицу» (III, 9, 223); Флорио усиливает эмоциональные оценки в этом месте: «...all violent changes and great alterations, disorder, distemper and shake a state very much» (E., III, 9, 489). Характерно, что Монтень добавил это суждение после прихода к власти Генриха Наваррского (оно приведено в издании 1595 г., Oeuvr., III, 9, 935—936) — власть Генриха IV была непрочной, ибо католики призывали народ к его свержению, а Монтень поддерживает нового короля.

Шекспир не только не использует это рассуждение Монтеня в трагедии «Юлий Цезарь», но как бы возражает Монтеню. В трагедии Брут и Кассий ни разу не «раскаиваются», а восхваляют свой подвиг: поражение принесет им больше славы в веках, чем Антонию и Октавию их подлая победа. Иное, чем у Монтеня, отношение Шекспира к политическим заговорам объясняется тем, что политическая обстановка в Англии в это время была иной, чем во Франции.

Вместе с тем судьба Брута и Кассия и для Монтеня, и для Шекспира служит подтверждением исторической закономерности: те, кто расшатывает государство, обычно первыми погибают под обломками, не пользуются плодами смуты — зачинатель только мутит воду, а ловить рыбу станут другие (E., I, 22, 48). Это суждение Монтеня продиктовано прежде всего его горестными раздумьями о трагических для Франции последствиях религиозных войн. Монтень выступает против насаждения религиозных взглядов насильственными средствами, ибо при этом рассекается на части тело родины. Он ссылается на Платона, который запрещал вводить улучшения ценой кровопролития и разорения граждан, излечивать болезни смертоносными средствами (III, 12, 329).

Шекспир задолго до знакомства с «Опытами» изобразил бедствия междоусобных распрей в трилогии о правлении Генриха VI, где показана война Алой и Белой розы. В некоторых сценах первой части трилогии содержатся намеки на бушующие во Франции конца XVI в. распри, и не случайно Шекспир создал героический характер Жанны д'Арк. В поздних хрониках Шекспир последовательно рисует ужасы гражданских войн и мятежей, хотя при этом он признает закономерность внутренних потрясений в историческом процессе. Шекспир, как и Монтень, воспринимает междоусобные раздоры как самую страшную болезнь государства. Он вполне мог согласиться с горькими словами Монтеня: «О, чудовищная война! Другие войны врываются к нам извне, эту мы ведем сами против себя, калеча свое собственное тело и отравляя себя своим же ядом. По природе своей она так мерзостна и губительна, что как бы сама себя уничтожает вместе со всем прочим, сама себя раздирает в исступленной ярости. И чаще всего мы видим, что она выдыхается сама по себе, а не из-за недостатка в необходимых припасах или из-за силы врага. Какая бы то ни было воинская дисциплина ей совершенно чужда. Она стремится справиться с мятежом, но мятеж в ней самой, она хочет покарать неповиновение, и сама же дает пример его, ведущаяся в защиту законов — превращается в восстание против них же. К чему же мы пришли? Лечебные средства наши только распространяют заразу... В этих общественных недугах поначалу еще можно разобрать, кто здоров, кто болен; но когда болезнь затягивается, как это произошло у нас, то она охватывает все тело с головы до пят: ни один орган не остается незатронутым» (III, 12, 327—328).

Можно ли считать подобные суждения Монтеня о своем веке и положении Франции проявлением своего рода исторического пессимизма? Думается, что нет, если вспомнить его другие размышления о судьбах государств, которые в прошлом претерпевали еще худшие потрясения и тем не менее сохраняли свое существование. Монтень, как бы возражая тем, кто приходит в отчаяние, наблюдая бедствия Франции, и думает, что весь мир гибнет, советует представить, что в это самое время другие страны и другие люди наслаждаются покоем и благополучием, хотя тоже были на краю гибели, — общественные болезни, хотя и опасные, не обязательно приводят к смерти. Такой стоицизм и трезвая объективность Монтеня вполне созвучны историзму Шекспира. В его хрониках одни конфликты сменяются другими, ибо такова суть исторического процесса.

Признавая неизбежность исторических конфликтов, и Монтень, и Шекспир тем не менее призывают своих соотечественников к единству. В эпоху религиозных войн Монтень не только защищает терпимость к чужим верованиям, но и стремится примирить враждующие партии. Подобными призывами к миру и прекращению распрей наполнены и хроники Шекспира, где драматург защищает необходимость твердой власти в государстве. Однако в трагедии «Юлий Цезарь» его позиция меняется, в ней отсутствует эта главная для хроник тема. В Англии в конце XVI в. призыв к единству был менее актуален, чем во Франции в это же время.

Монтень осуждает не только заговоры, предпринятые ради честолюбивых целей. Он считает опасными насильственные изменения существующего порядка, даже если они направлены к улучшению государственного устройства. Монтень говорит о прочности традиций в жизни каждого народа: одни народы, «воспитанные в свободе и самоуправлении, считают все другие формы правления чудовищными и противоестественными. Те, кто привык к монархии, поступают так же. И какую бы возможность к изменению ни предоставила им судьба, даже когда с величайшим трудом они сбросили надоевшего им господина, они торопятся посадить нового с подобными же трудностями, потому что не могут решиться возненавидеть господство» (E., I, 22, 46). У Флорио стоит «tutorship» вместо французского «la maistrise» (Oeuvr., I, 23, 115).

Не повлияло ли это рассуждение Монтеня на изображение позиции народа в трагедии «Юлий Цезарь»? Шекспир уже в первой сцене, в отличие от Плутарха, показал неустойчивость в отношении народа к великим людям: ремесленники радуются триумфу Цезаря, его победе над Помпеем, но когда трибуны, сторонники побежденной партии, напоминают толпе, как совсем недавно она восторженно приветствовала Помпея, ремесленники молча расходятся (J.C., I, 1). После речи Брута, оправдывающей убийство Цезаря, Шекспир дает совершенно иную, чем в источниках, реакцию народа — в толпе раздаются крики: «Живи, Брут, живи, живи!» «Пусть он будет Цезарем!», «Лучшая часть Цезаря будет увенчана в Бруте» (J.C., III, 2, 41—51). Если для Брута главное — восстановление свободы, избавление от власти одного человека, то народ привык подчиняться одному и для него имеют значение только личные качества правителя, а в формах правления толпа не разбирается.

Трагедия Шекспира «Юлий Цезарь» отражает резкое изменение в политических позициях Шекспира². В хрониках Шекспир защищает необходимость твердой королевской власти в борьбе с феодальной раздробленностью и гражданскими войнами, но в первой римской трагедии он под влиянием изменившейся обстановки в Англии, а также под влиянием Плутарха ставит вопрос о том, что неограниченная власть таит опасность тирании. В некоторых речах Кассия можно видеть также воздействие на Шекспира сочинения Этьена Ла Боэси «О добровольном рабстве», которое называли также «Против одного». Монтень признается, что это юношеское произведение его друга сильно повлияло на его взгляды, но он не поместил этот трактат в свои «Опыты», поясняя, что идеи Ла Боэси стали распространять те, кто желает ниспровержения государственного порядка, хотя трактат был написан только в защиту свободы против тиранов (E., I, 27, 83). Название сочинения Флорио переводит: «Voluntary servitude» и «The against-one» (E., I, 27, 83, 89).

В монолог Кассия Шекспир вставил повторение слов «один человек» в контексте, напоминающем о сочинении Ла Боэси. Правда, необходимо принять во внимание также возможное воздействие на Шекспира трагедии Робера Гарнье «Корнелия» в переводе Томаса Кида, опубликованном в 1594 г., так как в «Юлии Цезаре» Шекспира и в «Корнелии» Гарнье встречаются сходные места. Однако философия истории в трагедии Шекспира иная: Шекспир противопоставил искаженному освещению прошлого в произведении французского драматурга более верное, основанное на изучении источников изображение заговора против Цезаря. Единственный персонаж, напоминающий героя Гарнье, — Гай Кассий. Однако у Гарнье не подчеркивается в такой степени, как у Шекспира, протест против власти «одного человека». Кассий в трагедии Шекспира возмущен тем, что «один» владеет миром:

Рим, ты утратил благородство крови.
В какой же век с великого потопа
Ты славился одним лишь человеком?
Кто слышал, чтоб в обширных стенах Рима
Один лишь признан был достойным мужем?
И это прежний Рим необозримый,
Когда в нем место лишь для одного!

      (Ю.Ц., I. 2, 151—157, ПСС, 5, 229, пер. М. Зенкевича)

Знакомство Шекспира с трактатом Ла Боэси не доказано, и тем не менее в этом монологе Кассия и в диалоге Кассия и Каски можно видеть отклик, вероятно неосознанный, именно на трактат о добровольном рабстве: Кассий хочет привлечь Каску к участию в заговоре и называет Цезаря тираном. Неожиданно, как бы спохватившись, он восклицает: «Может быть, я говорю с добровольным рабом; тогда я знаю, что должен буду держать ответ. Но я вооружен, и опасности для меня безразличны» (J.C., I, 3, 112—115). Необычное сочетание «добровольный раб» («a willing bondman») могло быть подсказано названием сочинения Л а Боэси.

Отношение Кассия к опасности как «безразличное» («indifferent») вызывает в памяти очерк Монтеня о поведении Пиррона, который в соответствии с учением стоиков и скептиков воспринимал все вещи как «безразличные» («beholding and receiving all things as indifferent», E., II, 29, 359).

Особенно созвучны рассуждениям Монтеня речи Кассия, в которых он защищает право человека на самоубийство. Сходство очевидно, если сравнить эти речи Кассия и цитаты из произведения Горация в главе «Опытов» «Философствовать — значит учиться умирать» (I, 20), а также вывод самого Монтеня: необходимо, чтобы душа избавилась от страха и мучений, от позора бедности, от несправедливостей судьбы, чтобы она властвовала над страстями, зная, что смерть освободит от бедствий: «вот в чем состоит истинная и высшая свобода, дающая нам средства презирать насилие и несправедливость и насмехаться над тюрьмами, оковами и кандалами» (E., I, 19, 32—33).

Монтень не одобряет, однако, поспешности, с какой Брут и Кассий покончили самоубийством, — по его мнению, они этим способствовали окончательной гибели свободы (E., II, 3, 176). В трагедии сохраняется верность источнику, и Кассий несколько раз пытается покончить с собой при малейшей опасности провала заговора, а смерть Брута вызывает скорбь у друзей и у врагов.

И Монтень, и Шекспир в силу исторических причин более всего анализируют особенности монархической формы правления, так как в их эпоху именно твердая власть монарха выводила государство из общественных потрясений. Для Монтеня эта проблема была несравненно более живой и острой, поскольку Францию терзали войны католиков и протестантов.

Однако с воцарением Генриха Наваррского возникла возможность умиротворения страны, и Монтень желал этому способствовать. Отсюда его частые призывы к сохранению порядка в государстве. Большинство историков оценивают правление Генриха IV как прогрессивное.

Монтень признает необходимость твердых законов. Произведения Шекспира содержат сходные мысли о роли законов в жизни общества. Особенно сильно звучит эта тема в хронике «Король Генрих IV, часть вторая», где в финале торжествует Верховный судья, а новый король обещает ему во всем повиноваться.

Для поддержания порядка в государстве правители в драмах Шекспира прибегают к ссылкам на бога и законы природы. Этот прием подсказан драматургу изучением истории и современной ему политической борьбы, а, возможно, и Монтенем. Аналогичные примеры приводит Монтень, когда говорит о лучших законодателях и правителях. Чтобы научить народ различать добро и зло, Платон, Нума, Серторий, Ликург, Драконт, Солон и многие другие ссылались на волю богов, если не хватало человеческих доводов, прибегали к нелепым вымыслам, «чтобы налагать узду на народ и держать его в подчинении» (II, 16, 353); у Флорио: «to keep the people in awe and duty» (E., II, 16, 323).

Монтень, признавая народное правление в Афинах наиболее естественной формой государственного устройства, тем не менее приводит немало примеров жестоких и вредных решений и действий народного собрания. Для Монтеня не возникало вопроса о преимуществах абсолютизма над народовластием в современной ему Франции, раздираемой внутренними раздорами, ибо, по его мнению, установить порядок в подобных условиях мог только король, способный объединить страну и установить мир.

Для Англии на рубеже XVI и XVII вв. вопрос о торжестве королевской власти над остатками феодальной вольницы уже отходил на второй план, ибо английский абсолютизм обнаружил тиранические тенденции, а противоречия между королем и парламентом обострялись с каждым годом. Парламент предъявлял все более настойчивые требования и притязания. Для Шекспира могли представлять немалый интерес суждения Монтеня о так называемом «народном правлении».

Общеизвестно, что в драмах Шекспира проявилось глубокое сочувствие страданиям народа, его интерес к людям всех сословий, даже тех, кто стоял на низших ступенях социальной лестницы. В «Опытах» Монтеня встречается немало суждений о трудолюбии, смелости и героизме простых людей. Как видим, в сочувствии к народу Монтень и Шекспир родственны друг другу. Гораздо более сложным является вопрос об их позиции в оценке исторической роли народа.

Шекспир как в ранних хрониках, так и в поздней трагедии «Кориолан» неизменно показывает, какой мощной силой бывает народ в государственной жизни. Не только судьба правителей, но и судьба всего государства часто определяется участием крестьян и ремесленников в событиях. Оценка действий народа в каждой драме Шекспира различна. Например, мятеж возбужденного римского народа в трагедии «Юлий Цезарь» приводит республику к гибели, народная толпа в данном случае становится игрушкой в руках опытного оратора и, увлекаемая страстями, губит своих защитников. В трагедии «Кориолан» горожане отчасти являются послушным орудием трибунов, преследующих в борьбе с патрициями собственные эгоистические цели. В подобном изображении мятежного народа Шекспир солидарен с Монтенем, ибо в «Опытах» встречается огромное количество примеров неразумных, бессмысленно жестоких поступков толпы. После Варфоломеевской ночи 1572 г. и парижского восстания 1588 г. Монтень не мог иначе говорить о мятежной толпе, как о «многоголовом чудовище» (E., I, 23, 53).

Даже дикарей-каннибалов Монтень ставит выше современных ему фанатиков: «Я нахожу, что гораздо большее варварство пожирать человека заживо, чем пожирать его мертвым, большее варварство раздирать на части пытками и истязаниями тело, еще полное живых ощущений, поджаривать его на медленном огне, выбрасывать на растерзание собакам и свиньям (и мы не только читали об этих ужасах, но совсем недавно были очевидцами их, когда это проделывали не с закосневшими в старинной ненависти врагами, но с соседями, со своими согражданами, и, что хуже всего, прикрываясь благочестием и религией), чем изжарить человека и съесть его после того, как он умер» (I, 31, 266); Флорио несколько усиливает эмоциональность Монтеня, напоминающего о Варфоломеевской резне 1572 г. (E., I, 30, 96).

Если сравнить изображение народных мятежей в римских трагедиях Шекспира с некоторыми рассуждениями Монтеня, то окажется немало общего в их объяснениях психологии колеблющейся, несамостоятельной народной массы. Монтень, говоря об изменчивости настроений возбужденной толпы, усматривает в этом не только проявление неразумия в такие моменты, когда гнев и ненависть подавляют способность разумно рассуждать, но также и свойство человеческой природы вообще, способность человека воспринимать одну и ту же вещь с разных сторон. Например, Монтень считает вполне вероятным, что скорбь Юлия Цезаря при известии о смерти его врага Помпея была искренней, как и скорбь Тимолеона, убившего своего брата-тирана. Поэтому и на толпу можно воздействовать таким образом, что ее настроение мгновенно изменится, если представить событие иначе. Нетрудно видеть, что в поведении мятежного народа в хрониках Шекспира передана эта особенность психологии толпы, причем Шекспир приходит к такому изображению задолго до знакомства с «Опытами», независимо от Монтеня, еще в трилогии о Генрихе VI.

Как видим, и Монтень, и Шекспир в данном случае делают сходные выводы, однако Шекспир в большей степени, чем Монтень, интересуется причинами подобной изменчивости в поведении мятежников. Каждое изменение настроения толпы он психологически объясняет, углубляя источник. Шекспир привлекает внимание зрителей также и к социальным причинам мятежа: мятежники в его драмах — и повстанцы Кэда, и плебеи в трагедии «Юлий Цезарь», и горожане в трагедии «Кориолан», — совершая жестокие поступки, искренне убеждены в справедливости своих действий. Более того, как и в исторической действительности, в хрониках и трагедиях Шекспира такое потрясение государства, как мятеж или восстание против существующего порядка, всегда предстает в конкретно-историческом освещении и не может быть оценено как абсолютное зло или добро. Как справедливо писал Зденек Стржибрны, Шекспир создавал драму, а не трактат или памфлет, и участие народа и его роль в данный момент истории входят в динамическое понятие «время»³. Народ в XVI в. был охвачен недовольством, поднимал мятежи и был действительно колеблющейся массой, поэтому нельзя упрекать Шекспира в предвзятости⁴. Логическим противопоставлениям порядка и необходимости, которые встречаются в «Опытах», у Шекспира соответствует художественное изображение истории, когда новое время расшатывает старый порядок, а концепции правителей о «порядке» в мироздании и в обществе опровергаются реальной жизнью⁵. Конфликты между историческими личностями, сословиями, правителями и народом, между государствами и народами были неизбежны, это реальное содержание исторического процесса. Таким образом, в освещении народных восстаний у Монтеня и у Шекспира проявился стихийный материализм эпохи Возрождения.

Примечания

1. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. В 3-х т. Т. 2. М., 1963, с. 452.

2. О кризисе в политических взглядах Шекспира см.: Комарова В.П. К вопросу о трактовке трагедии Шекспира «Юлий Цезарь». — Вестн. Ленингр. ун-та, 1959, № 14.

3. Stribrny Z. Shakespearový historieké hry. Praha, 1959, s. 72—75, 78—79.

4. Ibid., s. 92—93.

5. См.: Стшибрны Зд. Время в «Троиле и Крессиде». — В кн.: Шекспировские чтения. 1977. М., 1980, с. 114. — См. также ранее опубликованные статьи: Stribrny Z. 1) The idea and image of time in Shakespeare's early histories. — Shakespeare Jahrbuch, 1974, Bd. 110; 2) Time in «Troilus and Cressida». — Shakespeare Jahrbuch, 1976, Bd. 112—Проблема «времени» в произведениях Шекспира получила в трудах Зд. Стржибрны глубокое и всестороннее рассмотрение.