О разуме и страстях. О женской природе

Вопрос о соотношении разумного и чувственного начал в человеке — один из труднейших вопросов философии. У Монтеня встречается немало различных суждений, предлагающих материалистическое решение данной проблемы, но он редко говорит от своего имени: «...для человека всегда оставалось неизвестным, — пишет он, — каким образом умственное впечатление вызывает такие изменения в телесном и материальном предмете, какова природа этой связи и сочетания этих удивительных сил» (II, 12, 243). Подвергая сомнению веру в бессмертие души, Монтень предполагает, что душа находится в мозгу, поскольку ранения, поражающие мозг, тотчас отражаются на душевных способностях. Именно из мозга душа проникает во все части тела (II, 12, 253). Далее Монтень подробно излагает мнение Эпикура и Демокрита, согласно которому душа рождается вместе с телом, сначала она слаба, потом достигает зрелости, потом ослабевает и приходит к старости, а затем впадает в дряхлость. Она подвержена усталости, болезням, возбуждается от одних лекарств и засыпает от других, т. е. ее природа материальна (II, 12, 256). Он подтверждает этот вывод многочисленными цитатами из поэмы Лукреция; в одной из них идет речь о том, что душа рождается вместе с телом, растет вместе с ним и вместе с ним стареет:

The minde is with the body bred, we do behold,
It jointly growes with it, with it it waxeth old.

      (E., II, 12, 280)

Некоторое сходство с этой цитатой из Лукреция можно обнаружить в словах Лаэрта, обращенных к Офелии, где подобная философская мысль неожиданно привлечена, чтобы предостеречь Офелию. Лаэрт уверяет сестру, что принц не властен в своем выборе, что с возрастом изменяется его ум и душа, подобно тому как возрастают и его телесные силы

For nature crescent doth not grow alone
In thews and bulk, but as this temple waxes,
The inward service of the mind and soul
Grows wide withal.

      (H., I, 2, 11—14)

Скептицизм Гамлета в вопросе о бессмертии души сказался в монологе «Быть или не быть», а также в его последних словах перед смертью: «Остальное — молчание» (H., IV, 5, 350). Этот скептицизм более всего сближает Гамлета и Монтеня.

Вместе с тем Шекспир показывает, что Гамлета отличает от Горацио и, как можно сделать вывод, от стоиков и скептиков древности его темперамент. Ему совсем не свойственна уравновешенность и невозмутимость философов, их способность отвлекаться от бедствий мира и собственных страданий. Напротив, Гамлет наделен бурным, страстным темпераментом, он воспринимает факты сначала эмоционально, его первая реакция — импульсивная, непосредственная, насыщенная личными эмоциями. Только на следующей стадии он уже соединяет страсть и разум, говорит как мыслитель, для которого типичны сравнения, обобщения, поиски, сомнения и колебания.

Если вспомнить многочисленные рассуждения Монтеня о некоторых особенностях психологии ученого, то окажется, что Гамлет обладает многими из них. Но от ученых, да и от самого Монтеня Гамлета отличает его страстный, «взрывчатый» темперамент. Еще в конце XVIII в. критик В. Ричардсон отметил особенность темперамента Гамлета: его ум находится в состоянии сильнейшего возбуждения, речь наполнена неприятными, болезненными образами, при этом Гамлет во всем повинуется благородным побуждениям, исходит из высшего принципа добродетели и нравственной красоты¹.

Скептицизм Гамлета, более горький и трагический, чем у Монтеня, однако эта черта мировоззрения Гамлета, действительно, сближает героя Шекспира с Монтенем: их роднит творческий характер скептического отношения к миру. И Монтень, и Гамлет подвергают сомнению многие привычные для окружающих верования и понятия, при этом ни тот ни другой не удовлетворены позицией скептика, для них сомнение должно служить поискам истины. В переводе Джона Флорио часто встречается слово «сомнение». Возможно, что некоторые рассуждения Монтеня послужили импульсом при создании «космогонических» идей Гамлета, введенных Шекспиром в письмо Гамлета Офелии (заметим попутно, что один этот момент мог бы служить достаточным опровержением суждения о том, что Офелия, якобы, не способна понять Гамлета). В любовное послание Шекспир вводит странные идеи:

Сомневайся в том, что звезды — это огонь;
Сомневайся в том, что солнце движется;
Сомневайся в том, что правда — лжец,
Но никогда не сомневайся в том, что я люблю.

      (H., 11, 2, 115—118)

Из этих неожиданных в таком письме советов Гамлета становится ясно, что Гамлет, подобно Монтеню, признает право человека на сомнение в вопросах науки и этики, что он обратил внимание на открытие Коперника, хотя и сопроводил сомнением новое учение, наконец, в словах Гамлета можно почувствовать, что он склонен верить в постоянство человеческих чувств.

В «Опытах» Монтеня все области человеческого знания подвергнуты анализу с точки зрения разума: «Кто пожелает отделаться от всесильных предрассудков обычая, тот обнаружит немало вещей, которые как будто и не вызывают сомнений, но вместе с тем и не имеют иной опоры, как только морщины и седина давно укоренившихся представлений. Сорвав же с подобных вещей эту личину и сопоставив их с истиною и разумом, такой человек почувствует, что хотя прежние суждения его и полетели кувырком, все же почва под ногами у него стала тверже» (I, 23, 149).

Монтень излагает суждения различных философских школ о природе и человеке таким образом, что ему удается подвергать сомнению любые учения, в том числе и христианскую религию. Признание поступательного развития человеческого разума приводит Монтеня к выводу об относительности научных истин. Например, он не отвергает безоговорочно открытие Коперника, он даже называет его хорошо обоснованным, но высказывает предположение, что подобно тому как это открытие опровергает Птолемееву систему мироздания, в которую весь мир верил три тысячи лет, так и в будущем, еще через тысячу лет может появиться третья точка зрения, ниспровергающая две предшествующие (II, 12, 281). Монтень не заслуживает упрека в недоверии к новому. Напротив, он проявляет черты подлинно научного мышления, когда в защиту своего права на сомнение приводит сведения, полученные Геродотом от египетских жрецов об изменениях в мироздании: за одиннадцать с лишним тысяч лет солнце меняло путь четыре раза. Опираясь на Лукреция, Монтень полемизирует с некоторыми суждениями Платона.

Разуму человека нет пределов, пытливости его нет конца: «Удовлетворенность ума — признак его ограниченности или усталости. Ни один благородный ум не остановится по своей воле на достигнутом: он всегда станет притязать на большее и выбиваться из сил и рваться к недостижимому... Его стремления не ведают четкой намеченной цели и строгих рамок, пища его — изумление перед миром, погоня за неизвестным, дерзновение» (III, 13, 259—260).

Ученый, говорит Монтень, стремится исследовать любую вещь, проникать в сущность вещей, скрытую за многоразличием внешних свойств; мыслитель умеет ставить вопросы. Монтень вводит слово «questionable» (E., II, 12, 219) — «возбуждающий вопросы», якобы порицая стремление подвергать сомнению общепринятые истины. Здесь он осуждает учение Лютера, приводящее, по его мнению, к атеизму. Однако в дальнейшем, цитируя материалистические суждения Лукреция, он сам основательно колеблет основы христианской религии. В более поздней главе «Обычай острова Кеи» Монтень утверждает, что философу и ученому свойственно во всем сомневаться, все исследовать, обо всем спорить, а право предлагать решения пусть присваивают себе проповедники (E., II, 3, 174). Интересно, что Гамлет при виде призрака обращается к нему с бесстрашием и дерзостью ученого, готового вести беседу и с посланцем неба, и с адским духом: «Ты приходишь в таком облике, возбуждающем вопросы, что я заговорю с тобой» («Thou comest in such a questionable shape / That I will speak to thee», H., I, 4, 43—44).

Гамлет подобен ученому в своем стремлении знать истину любой ценой, даже ценой жизни. Он признается уже в первый момент появления на сцене, что его не обманывает внешность вещей: «Кажется, госпожа? Нет, — есть; я не знаю "кажется"» («Seems, madam? Nay, it is; I know not seems», H., I, 2, 76). И далее поясняет, что он прекрасно умеет отличить истинную скорбь от притворной. Реплика Гамлета «Нет, — есть» отдаленно напоминает об одном рассуждении Монтеня о возможностях человеческого разума познать суть вещей. Снег кажется белым, пишет Монтень, но можно ли сказать, что существо снега в его белизне? Дают ли наши чувства возможность по внешним свойствам вещей познать их истинную сущность? «Или они принимают то, что кажется, за то, что есть, ибо им не хватает истинного знания, что есть то, что есть» («...taking what appeareth for what is for want of truly knowing what is that is», E., II, 12, 310).

Означает ли это словесное сходство в реплике Гамлета сознательное намерение Шекспира напомнить зрителям, читающим Монтеня, о весьма трудном для понимания рассуждении или это всего лишь бессознательный отклик, сказать невозможно. Однако вполне вероятно, что Шекспир обратил внимание на одно из наиболее глубоких материалистических рассуждений философа. Приведенная выше фраза предшествует другой, гораздо более значительной. Монтень поясняет, о каком противоречии между внешностью и сущностью идет речь и в чем состоит истинное знание: «Но все-таки что же, действительно, то, что есть? То, что вечно, то, что никогда не рождалось и никогда не будет иметь конца и в чем никакое время не может произвести внешних и внутренних изменений» (Там же). Монтень признает здесь, что мир вечен, что он един в своей сущности, хотя многоразличен в проявлениях.

В шекспироведении широко распространено представление о Гамлете как о юном мечтателе, не знавшем жизни до возвращения из Виттенберга, чьи идеалы столкнулись с господством зла и преступления в мире. Несомненно, что смерть отца, поспешный брак матери и известие о преступлении Клавдия вызвали в душе Гамлета потрясение, изменившее во многом его мировосприятие и отношение к людям. Однако в тексте трагедии нет доказательств того, что Гамлет не знал жизни до этого нравственного потрясения. Гамлет в трагедии с самого начала наделен знанием жизни и проницательностью. Например, когда друзья сообщают ему о появлении призрака, он высказывает мысли, которые у него могли возникнуть раньше: «это очень странно», «это меня беспокоит», «я подозреваю подлую игру» (H., I, 2, 220, 224, 254). Прежде чем призрак начал говорить, Гамлет задает вопрос: «Что делать мы должны?» (H., I, 4, 57). Страшное известие вызвало его восклицание: «О, моя вещая душа!» (H., I, 5, 40), следовательно, он подозревал правду. Он разгадывает замыслы врагов, едва они успели зародиться, и действует быстро и решительно, когда ему грозит смертельная опасность.

Гамлету в трагедии тридцать лет. Это выясняется в сцене на кладбище (H., V, 1, 137, 143, 157). Предполагают, что этот возраст Шекспир дал своему герою не без влияния Монтеня². То обстоятельство, что в тексте первого кварто возраст Гамлета не указан, не имеет значения, поскольку этот текст является искаженной и сокращенной переработкой шекспировской пьесы. Тридцать лет — возраст зрелости, и представление, что Гамлет очень молод, ошибочно. Монтень утверждает, что к тридцати годам все способности человека получают полное развитие: все великое совершено в возрасте от двадцати до тридцати лет; Христос и Александр Македонский умерли в 33 года, Сципион Африканский и Ганнибал приобрели славу в юности; как в древние, так и в новые времена больше славных дел было совершено до тридцати лет, чем после. Для себя Монтень считает рубежом именно тридцатилетний возраст. «Возможно, что у тех, кто умеет хорошо использовать свое время, знание и опыт растут вместе с жизнью, но подвижность, быстрота, стойкость и другие душевные качества, непосредственно принадлежащие нашему существу, более важные и основные, слабеют и увядают» («О возрасте», I, 57, 400). Если Шекспир действительно определил возраст Гамлета под влиянием Монтеня, то по его замыслу Гамлет находился не на грани юности и зрелости, а в расцвете сил, ибо не только для Монтеня, но и для эпохи античности и Возрождения тридцать лет — это возраст максимальной творческой активности как в науке, так и в практической жизни.

Гамлет в представлении окружающих — ученый. Например, Офелия называет его ученым, воином и придворным; Гамлет, обращаясь к Горацио, признается: «На небе и земле больше вещей, Горацио, чем воображает наша философия» (H., I, 5, 166—167). Нет оснований принимать текст кварто — «ваша философия», здесь текст фолио гораздо более логичен, поскольку Гамлет не противопоставляет «свою» философию взглядам Горацио и не отказывается считать себя философом. Реплика вполне в духе некоторых скептических рассуждений Монтеня о невозможности познать все тайны природы.

Гамлет в высшей степени наделен еще одной способностью, которую Монтень считает главной для философа — верное нравственное чувство. В главе «О пьянстве» (II, 2) Монтень соглашается с суждением Сократа, утверждавшего, что главная задача мудрости — отличать добро от зла. Гамлет обладает столь тонкой и чуткой душой, таким обостренным чувством различения добра и зла, что он испытывает глубокое и прочное отвращение к пороку и преступлению, определяющее его реакции на все происходящее в мире. Отсюда и его восприятие поступка матери: его нравственное чувство оскорблено тем, как быстро Гертруда забыла прекрасного и любящего мужа, благородного человека, доблестного короля, которого, казалось, любила искренне и сильно. В речах Гамлета в сильнейшей степени выражены ненависть, отвращение, презрение, сарказм, ирония, тяжкая скорбь, но в них нет чувств мелких, которые ему иногда приписывают критики, — нет озлобленности, раздражительности, нет и ненормальной неврастеничности (существует монография «Гамлет как неврастеник», где искажены все его поступки).

Гамлет воспринимает частный факт как ученый и философ — он сравнивает, сопоставляет, обобщает. Первая непосредственная эмоциональная реакция на частное явление сменяется анализом и философским выводом о некоторых общих законах природы. Так, например, суждения Гамлета о пороках, произнесенные незадолго до появления призрака (H., I, 4), как уже упоминалось, исследователи сравнивают с рассуждением Монтеня о том, что одна главная страсть Юлия Цезаря — честолюбие — уничтожила в глазах многих его многочисленные достоинства. В данном случае слова Гамлета можно сравнить также с мыслями Монтеня в главе «О пьянстве» (II, 2). Монтень признается, что осуждение этой страсти коренится в его собственных чувствах, поскольку его разум относится к данной слабости характера менее сурово, чем ко многим другим человеческим порокам, порожденным страстями и привычками, которые являются более губительными для общества.

Монтень приводит цитату из поэмы Лукреция «О природе вещей», рисующую внешний облик и поведение пьяницы: тяжестью охвачены его члены, ноги отказываются передвигаться, язык заплетается, мысли спутаны, в глазах туман, усиливаются крик, икота, болтливость. Он называет пьянство страстью грубой, телесной и земной, поражающей разум, низводящей человека до животного. Он добавляет, что в его время этой порочной страсти предается самый грубый и неотесанный народ (II, 2, 169). Гамлет со смешанным чувством негодования и стыда за своих соотечественников говорит о том же:

Тупой разгул на запад и восток
Позорит нас среди других народов;
Нас называют пьяницами, клички
Дают нам свинские; да ведь и вправду
Он наши высочайшее дела
Лишает самой сердцевины славы.

      (Г., I, 4, 17—22, Избр., 426, пер. М.Л. Лозинского)

От этой конкретной страсти Гамлет переходит к философским размышлениям о причинах недостатков в людях, и здесь Шекспир обнаруживает знакомство не только с главой «О пьянстве», но также и с другой главой «Опытов» — «О раскаянии» (III, 2). В этой главе, интересной во многих отношениях, дан анализ различных недостатков и пороков в характерах людей, а также их причин, возможностей их исправления и пределов этих возможностей. Монтень различает какие-то врожденные склонности, измененные воздействием воспитания, среды, общества, эпохи. Отдельные места в трагедиях «Гамлет», «Король Лир», «Макбет», в поздней драме-сказке «Буря» соответствуют идеям Монтеня в этой главе.

И Монтень, и Шекспир признают, что далеко не все в поведении человека обусловлено воздействием общества и поддается рационалистическому объяснению. Например, трудно объяснить, почему иной раз натуры дурные под влиянием какого-либо странного импульса поступают хорошо, а хорошие — могут совершить дурной поступок. В рассуждении Гамлета Шекспир, возможно, желал напомнить мысль Монтеня о некоторых природных свойствах человека, о наследственных предрасположениях, которые можно воспитанием усилить и развить, но можно и ослабить. Однако полностью уничтожить их не удается. Шекспир несколько изменяет мысль Монтеня: в «Опытах» идет речь о склонности вообще, о талантах и способностях, а не только о наклонности к дурному. Гамлет говорит лишь о недостатках и пороках человека. Одни пороки — порождение самой природы. Гамлет признает, что присущие некоторым от рождения недостатки не зависят от их воли, ибо «природа не может выбирать свои истоки», а потому нельзя винить таких людей. Если Монтень говорит о том, как в моменты душевных потрясений проявляется независимо от воли человека его глубоко скрытая сущность, часто отбрасываются манеры и принципы, внушенные воспитанием, то у Шекспира мысль о всемогуществе врожденного недостатка приводит к оправданию человека, к признанию болезненности порочных склонностей.

Другие пороки связаны с темпераментом или страстью, разрушающей укрепления и ломающей ограды, воздвигнутые разумом. Слово «complexion» в данном контексте большинство комментаторов связывают с медицинской терминологией и определяют как «темперамент». Еще в древности различали четыре темперамента: холерический, сангвинический, флегматический и меланхолический и предполагали, что чрезмерное проявление особенностей темперамента могло привести к нарушениям в поведении человека. Однако, по-видимому, Гамлет говорит здесь не столько о темпераменте, сколько о склонности или страсти. Кстати, в этом смысле слово «complexion» употребляется иногда в переводе Флорио. Гамлет говорит о том, что какая-либо чрезмерно развившаяся склонность человека может подавить в нем разумное начало и привести к пороку.

Есть еще пороки, порожденные привычкой, — эта мысль Гамлета согласуется с рассуждениями Монтеня о роли привычки в жизни людей. Гамлет упоминает о силе привычки не только в этом монологе перед появлением призрака, но и позднее в разговоре с матерью. Дурная привычка («habit»), говорит он, может, подобно испорченной горькой дрожжевой закваске, привести к порче, она искажает все поведение человека (H., I, 4, 29). Эта же идея встречается у Монтеня: можно отказаться от пороков, порожденных случайно возникшей страстью, но «те, которые в силу длительных привычек («by long habits») укоренились в сильном желании и бросили якорь в мощной воле, не поддаются противодействию» (E., II, 2, 411). Порок может быть «ливреей природы» или «звездой фортуны», и он позволяет «общему осуждению» опорочить все добродетели и бесконечные достоинства человека — это размышление Гамлета завершается сентенцией, смысл которой для нас понятен, однако заключенная в словах Гамлета текстологическая загадка признана неразрешимой.

Гамлет произносит обычный для его способа мышления философский вывод, который в лучшем переводе — М.Л. Лозинского — передан изречением: «Крупица зла / Все доброе проникнет подозреньем / И обесславит» (Г., I, 4, 36—38, Избр., 426). Комментарии в издании Х.Х. Фернеса занимают семь страниц текста петитом (Furness, I, 82—88), причем среди них преобладают весьма фантастические домыслы. В тексте второго кварто фраза, действительно, содержит загадочное слово «eale»: «...the dram of eale / Doth all the noble substance of a doubt / To his owne scandle» (Victor, Q₂, 51). В фолио этого монолога нет.

Конечно, предположение, что следует читать «ill» — «зло», наиболее приемлемо по смыслу. Однако необходимо принять во внимание особенности шекспировских словесных образов: у Шекспира метафора реалистична во всех своих частностях и элементах, и если метафоричность связана с каким-то конкретным свойством или предметом, обычно эта конкретность сохраняется. В данном случае слово «substance», переводимое как «сущность», связано с чем-то конкретным, в лексике Шекспира оно обычно означает нечто материальное, составляющее основу вещи, не зависящую от внешних обстоятельств.

Логика развития метафоры подсказывает, что в данном случае слово «eale» должно означать нечто конкретное, т. е. имеется в виду или драхма — крупица вещества, или драхма — капля какой-то жидкости, при этом и вещество, и жидкость должны обладать способностью быстро и резко менять состав и свойство другого вещества. Искать решение этой загадки должны химики, изучив представления елизаветинцев о свойствах различных химических веществ. Было высказано парадоксальное предположение, что Шекспир написал «easle», что могло в орфографии того времени означать «eisel» — «уксус», а типограф второго кварто опустил букву «s». Во всяком случае, речь идет о чем-то конкретном.

Гамлет обобщает факты с помощью кратких и емких изречений — эта особенность свойственна и стилю Монтеня; не случайно именно из «Опытов» Паскаль и Ларошфуко заимствовали немало изречений о человеческой природе. В первом же монологе (H., I, 2) Гамлет рассуждает о поведении своей матери, и его вывод «Слабость, твое имя — женщина» удивительным образом напоминает некоторые суждения Монтеня о чертах женской природы. Перевод слова «frailty» на русский язык всегда вызывал трудности. Попытки перевести его как «ничтожество», «непостоянство», «вероломство» совершенно неудачны. Перевод М.Л. Лозинского «Бренность, ты | Зовешься: женщина!» (Г., I, 2, 146, Избр., 422) наиболее верный, но и он не передает всех оттенков, скрытых в слове «frailty». Зрители эпохи Шекспира хорошо знали библейское изречение «Плоть слаба». Это изречение остроумно обыграно в словах Фальстафа: «Ты видишь, у меня больше плоти, чем у другого, следовательно, больше и слабости» (H. IV, III, 3, 167—168). В словах Гамлета идет речь о нравственной нестойкости, о моральной нетребовательности. Гамлет возмущен тем, что его мать вышла вторично замуж слишком быстро: «и башмаков еще не износив, в которых шла за гробом», «зверь, лишенный разуменья, скучал бы долее», «остатки от поминок пошли на брачный пир», саркастически говорит он Горацио.

Слово «слабость» в несколько ином смысле подходит и к Офелии — ее чистота, нежность, женственность, ум, даже ее остроумие (например, ее ответы Лаэрту) и ее несомненно глубокое чувство любви к Гамлету соединены с несамостоятельностью суждений. «Я не знаю, милорд, что я должна думать» (H., I, 3, 104), — говорит она отцу. Офелия верит Гамлету, но она верит и предостережениям Лаэрта и Полония, она не усомнилась в том, что Гамлет безумен, она не сомневается и в том, что ее отец и король Клавдий подслушивают ее беседу, чтобы помочь принцу. Она выслушивает резкости Гамлета с болью не только за себя, но и за него. Постепенно она начинает догадываться о каких-то тяжких и непонятных для нее тайнах. Смерть отца от руки Гамлета, болезнь Гамлета и его отъезд — слишком тяжкие удары для Офелии, и она, натура хрупкая, беспомощная в одиночестве и горе, утрачивает разум. В других драмах героини Шекспира не оправдывают суждений о слабости женщины. Джульетта, Дездемона, Виола, Имогена, Изабелла не проявляют подобных «слабостей» характера. В целом Шекспир как будто возражает Монтеню, создавая столь сильные женские характеры. И только в одной трагедии суждения эти подтверждены — в трагедии «Гамлет».

Монтень несколько раз возвращается к наблюдениям о различии в характерах мужчин и женщин. Дружбу между мужчинами Монтень ставит выше, чем любовь к женщине. Удел женщин ограничен. Управляют миром мужчины, а если женщина хочет заняться чем-то кроме любви и семьи, то ей доступны только религия, поэзия, история, этика. В главе «О некоторых стихах Вергилия» (III, 5) Монтень, рассуждая о различных видах любовных наслаждений, отстаивает право женщин на плотские радости в браке — их плоть слаба, как и у мужчин, а между тем общество осуждает женщин за проявление подобного рода слабостей. В главе «О дружбе» (E., I, 27, 84—85) Монтень говорит о неспособности женщин испытать чувство, подобное истинной дружбе, так как их ум недостаточно развит и силен. Он описывает редкое чувство дружбы между ним и Этьеном Ла Боэси: это постоянная взаимная жадность познать самые глубокие тайны сердца, сходство в стремлениях и мыслях, понимание каждого душевного движения — таковы признаки истинной дружбы, возможной только между мужчинами.

Некоторые исследователи усматривают в резких репликах Гамлета, обращенных к Офелии, воздействие критических суждений Монтеня, в которых сказывается якобы его пренебрежительное отношение к женщине. Между тем при чтении «Опытов» не возникает мысли о презрении Монтеня к слабому полу, хотя он и говорит о недостатках интеллекта, воли, постоянства и стойкости у большинства женщин, склонных к тому же к болтливости и ревности. Все эти рассуждения Монтеня подчинены тезису о непостоянстве и изменчивости человеческой природы вообще. Монтень утверждает лишь различие в отношении общества к этим недостаткам — если мужчине прощают кипение крови и бурные любовные наслаждения, то женщинам предписано воздержание и терпение, даже если в браке они обманутся в своих ожиданиях. Такой порядок Монтень считает древним, освященным обычаем и выгодным для мужчин. При других нравах пришлось бы изучать науку любви во избежание позора измен и расторжения браков по воле женщин (E., III, 5, 435—436).

Поведение Гамлета в сцепе с Офелией давно вызывало у критиков недоумение, порождая обвинение героя в бесчеловечности и жестокости³. Между тем, что особенно важно, Офелия, отвечая на парадоксы Гамлета с печальным достоинством, скорбит более всего о страшной перемене, постигшей принца, воспринимая его речи как проявление безумия. Шекспир, возможно бессознательно, заимствовал у Монтеня несколько фраз и слов, отмеченных в книгах Дж. Тейлора и С. Тюрк. Ирония Монтеня по отношению к притворству женщин, прибегающих к хитростям и косметическим уловкам, сохранена в словах Гамлета. Поступок матери пошатнул его доверие ко всем женщинам; слабость Офелии, ее покорность отцу усилили это недоверие, но его диалог с Офелией было бы ошибкой воспринимать как проявление негодования и раздражения Гамлета. Слова Гамлета в данный момент нужно понимать, исходя из его целей и намерений.

Вряд ли можно отрицать, что разочарование в матери повлияло на отношение Гамлета к Офелии, но главное все-таки в другом: необходимо вспомнить реакцию Гамлета на рассказ призрака, и тогда мы увидим, что ни личное разочарование, ни скептические суждения Монтеня о слабостях женщин не объясняют поведения Гамлета по отношению к Офелии и к Гертруде. После рассказа призрака Гамлет дает клятву «помнить» — помнить только о своем долге перед убитым отцом. Он обещает стереть с табличек своей памяти все записи, занесенные его юной наблюдательностью и размышлениями, все изречения, выписанные из книг, все отпечатки, словом, все чувства и мысли, которые до этого момента казались ему важными. Теперь это не более чем «пустые, глупые записи» — так комментируют слова «trivial fond records» (H., I, 5, 99). Слово «fond», по мнению комментаторов, в том числе и А. Шмидта, означает «глупые». Однако Шекспиру вряд ли нужно добавлять к слову «trivial» второй эпитет с таким же значением. Может быть, эпитет «fond» означает «дорогой, нежный, любимый». В данном случае подобное толкование более подходит—ведь Гамлет любит и любим, но испытанное им потрясение заставляет его сразу же отказаться от всех чувств, кроме долга перед памятью отца. С этих позиций становится понятным его дальнейшее поведение по отношению к Офелии. Надев маску безумца, он с глубокой скорбью прощается с Офелией в немой сцене, о которой мы узнаем из ее рассказа (H., II, 1, 77—100).

В начале третьего акта диалог Гамлета и Офелии непосредственно следует за монологом Гамлета «Быть или не быть», где идет речь о самоубийстве, а косвенно — о возможном действии Гамлета против Клавдия. Гамлет не видит иного выхода, как окончательно убедить Офелию в своем безумии, внушить ей отвращение к радостям жизни в этом порочном мире, дать совет укрыться от всеобщей порчи и ближайших потрясений в монастыре. При этом не нужно забывать, что Гамлет догадался о скрывающихся шпионах. Сарказм Гамлета, его резкость поражают Офелию контрастом по сравнению с прежним Гамлетом. Офелия окончательно убеждается, что принц безумен, а Клавдий получает основание опасаться этого безумия. Можно утверждать, что и по отношению к Офелии справедливы слова Гамлета, поясняющие его обращение с матерью: «Я должен быть жесток лишь для того, чтобы быть добрым» (H., III, 4, 178).

Диалог Гамлета и Гертруды после сцены мышеловки свидетельствует о доброй жестокости, вернее, суровости принца по отношению к матери и о том, что Гертруда — не порочная, а всего лишь слабая женщина, она не знала о преступлении Клавдия, она любит сына и обрадована тем, что сын ее — не сумасшедший, она готова даже что-то делать, но не может помешать Клавдию отправить принца в Англию. В последней сцене трагедии умирающая Гертруда предупреждает Гамлета о том, что напиток отравлен. Речь Гамлета, обращенная к матери, наполнена резкими, даже грубыми образами, он «говорит кинжалами», но не ради того, чтобы излить собственное негодование, а ради «добрых» целей — вернуть Гертруду на путь добродетели. Если помнить об этих целях, то его речь никак нельзя принять за не поддающийся контролю взрыв эмоций гнева и раздражения. Гамлет хочет передать матери свою ненависть к убийце, возбудить отвращение к его грязным ласкам, надеясь, что нравственное начало в душе матери поможет ей преодолеть слабость плоти. Для этого он прибегает к грубой натуралистической лексике, он напоминает о возрасте, когда «огонь в крови угас», когда поступками должен управлять разум, он советует попробовать воздержание — и тогда привычка придет ей на помощь. Кроме нескольких несущественных словесных совпадений в речи Гамлета Дж. Робертсон и Дж. Тейлор обнаруживают воздействие рассуждений Монтеня о силе привычки — силе, не только помогающей порокам, но и укрепляющей добрые начинания.

Монтень говорит о том, что целомудрие противоречит природе, но легко подчиняется обычаю и привычке, что законы, диктуемые совестью, также возникают из обычая. Особенно близко идеям Гамлета рассуждение Монтеня, приведенное Дж. Тейлором, в котором он восхваляет воздержание отшельников, уединившихся, чтобы готовить себя к смерти: «Суровость их дисциплины благодаря привычке перестает казаться им тягостной, их плотские вожделения, будучи подавляемы, успокаиваются и замирают, ибо они поддерживаются в нас тем, что мы беспрепятственно удовлетворяем их» (I, 39, 308; E., I, 38, 112).

Цель Гамлета и в диалоге с матерью, и в сцене представления «Убийство Гонзаго» — вызвать в душе Гертруды своего рода катарсис, очищение от греха, а в душе Клавдия — угрызения совести. Идея катарсиса связана с античной эстетикой, и в трагедии Шекспира немало таких моментов, которые, как установил Ф. Брокбенк, сближают авторский замысел с целями Софокла в трагедии «Эдип-царь»⁴. Мысли Шекспира о роли театра согласуются с некоторыми рассуждениями Монтеня о театральном искусстве: по его мнению, актер настолько проникается чувствами героя, что проявляет искреннее страдание, бледнеет и проливает настоящие слезы. Об этой же способности актера сострадать своему герою говорит Гамлет в монологе о Гекубе: «Что ему Гекуба? Что он Гекубе, чтоб о ней рыдать!» (Г., II, 2, 552—553, Избр. 438, пер. М.Л. Лозинского). Искусство в глазах Монтеня и Шекспира — могучее средство воздействия на разум и чувства людей, оно призвано, как говорит Гамлет, держать зеркало перед природой, изображая пороки и добродетели, показывая всякому веку его подобие и отпечаток (H., III, 2, 22—24). В трагедии «Гамлет», как и в поздней драме-сказке «Буря», искусство выступает союзником человека в борьбе за исправление мира.

Примечания

1. Richardson W Essays on Shakespeare's dramatic characters. London, 1784, p. 148—149; Дж. М. Мэрри справедливо писал о том, что нравственные проблемы, волнующие Гамлета, нельзя воспринимать с позиций людей XX в., ибо для Гамлета и вопрос о самоубийстве и сомнения в бессмертии души были гораздо более острыми, а главным для него был вопрос о том, что благороднее — терпеть зло или рискнуть жизнью в борьбе (Murry J.M. Shakespeare. London, 1936, p. 244—246, 254, 260 etc.).

2. Türck S. Op. cit., S. 128—129.

3. Ibid., S. 80—81, 93; Ewbank I.-S. «Hamlet» and the power of words. — Shakespeare survey. 30. Cambridge, [a. o.], 1977, p. 101.

4. Brockbank J.Ph. Hamlet the bonesetter. — Shakespeare survey. 30. Cambridge, [a. o.], 1977, p. N3.