О добре и зле. О человеке и внешнем мире

Трагедия Шекспира «Гамлет» еще в конце XIX в. привлекла внимание исследователей темы «Шекспир и Монтень»¹. Существует обширный список параллелей, обнаруженных в тексте трагедии и в «Опытах» Монтеня, поставлен вопрос о влиянии философии Монтеня на Шекспира в трагедии «Гамлет». Однако сопоставления философских воззрений Монтеня и Шекспира не привели еще к каким-либо общепринятым выводам, кроме признания, что в их взглядах отразились глубокие противоречия эпохи. Тезис о противоречивости мировоззрения Монтеня является общим местом в критических работах. Известно, что Монтень не заботился о том, чтобы привести свои суждения в стройную систему. Однако, несмотря на то, что мы находим у Монтеня казалось бы противоположные суждения, при постоянном и внимательном чтении «Опытов» в характере автора можно обнаружить цельность, а в его взглядах — единство основных принципов. Поэтому вряд ли справедливо говорить об «эклектизме» его философии².

Сопоставление суждений Монтеня с идеями трагедии «Гамлет» позволяет глубже понять философские позиции этих двух гениев эпохи Возрождения. Наибольшее количество параллелей в тексте трагедии исследователи обнаружили с двумя главами «Опытов»: «Апология Раймунда Сабундского» (II, 12) и «О том, что философствовать — это значит учиться умирать» (I, 20). Монтень назвал двенадцатую главу «Апологией...» для того, чтобы маскировать собственные философские воззрения: он делает вид, что защищает взгляды средневекового испанского богослова, а на самом деле полемизирует с ним, высказывая наиболее опасные философские, религиозные и политические идеи, часто скрывая их за цитатами из древних авторов. Установлено, что в «Опытах» почти нет заимствований из Ветхого и Нового завета,³ а из античных авторов — три тысячи цитат, причем именно в главе «Апология...» содержатся наиболее смелые цитаты из поэмы Лукреция «О природе вещей»⁴. Основные вопросы человеческого бытия Монтень решает в духе античного материализма.

Отношения человека и окружающего мира, восприятие добра и зла и вопрос о борьбе со злом — эти проблемы всегда интересовали философов, поэтов и вообще мыслящих людей любой эпохи. И Монтень, и Шекспир обращаются к ним постоянно, однако именно в трагедии «Гамлет» эти проблемы определяют общий замысел произведения.

Для понимания трагедии особенно важны многочисленные суждения Гамлета о добре и зле. Остановимся лишь на тех высказываниях героя на данную тему, которые связаны с идеями «Опытов». В беседе Гамлета с Розенкранцем и Гильденстерном при первой встрече Гамлет еще доверяет своим друзьям и открыто высказывает свои мысли, в частности свое широкоизвестное суждение, которое обычно рассматривают вне контекста: «...нет ничего ни хорошего, ни плохого, только размышление делает это таким...» (H., II, 2, 249). Это и другие философские рассуждения Гамлета содержатся только в тексте первого фолио, изданного в 1623 г. друзьями Шекспира — актерами Хеминджем и Конделлом, так как в издании второго, «хорошего», кварто 1604 г. отсутствуют строки 238—268, т. е. весь философский диспут Гамлета и двух друзей. Нет этой части текста и других философских рассуждений в первом издании 1603 г., так называемом «плохом», или «пиратском», кварто, которое является упрощенной и искаженной переработкой популярной в тот момент трагедии.

Попутно хотелось бы высказать гипотезу текстологического характера. Издатель первого («пиратского») кварто Никлас Линг почти сразу же издал второе кварто. Вероятно, кто-либо из друзей Шекспира был настолько огорчен появлением в печати искаженного и вульгаризированного текста первого кварто, что немедленно предложил издателю подлинный текст трагедии — так появилось прижизненное издание, вполне достоверное, но имеющее ряд расхождений с текстом первого фолио. Предполагают, что в изданиях 1603 и 1604 гг. данный отрывок разговора Гамлета с друзьями был выпущен из цензурных соображений — в обстановке 1601—1604 гг. подобные суждения были опасны. Однако возможно и другое предположение: Шекспир добавил эту часть разговора позднее, после более внимательного чтения «Опытов».

Известный шекспировед Ф.П. Уилсон предполагает, что Шекспир мог использовать следующие четыре источника для приведенной выше мысли Гамлета. В сочинении «Трактат о нравственной философии» Вильям Болдуин приводил суждение Платона: «Ничего не является для человека несчастьем, если он этого таковым не считает, ибо любая судьба хороша для того, кто ее стойко и с терпением переносит». В произведении итальянского математика и философа Джироламо Кардано «Об утешении» встречается изречение: «Человек — не более, чем его ум», а в поэме Эдмунда Спенсера «Королева фей» есть наиболее близкое словам Гамлета суждение: «Только мышление определяет добро и зло». Наконец, в 1597 г. Никласом Лингом была издана антология «Политеуфия, или Государство мудрости», где приведено сходное изречение: «Нет ничего горестного, если мысль не считает его таковым»⁵. На первый взгляд, нет оснований обращаться к Монтеня» в поисках истоков этой довольно распространенной идеи. Однако подобное впечатление возникает потому, что сентенция Гамлета рассматривается изолированно от контекста.

В предполагаемых источниках идет речь о стойкости и терпении человека в несчастьях, человеческая мысль выступает как средство уменьшить страдания. Между тем если вернуть изречение Гамлета в соответствующее место трагедии, то окажется, что правы исследователи, отсылающие нас к Монтеню, к главе «О том, что наше восприятие блага и зла в значительной мере зависит от представления, которое мы имеем о них» (I, 40)⁶ и к главе «О Демокрите и Гераклите» (I, 50). Прежде всего бросаются в глаза словесные и стилистические совпадения (приводим слова Гамлета в орфографии издания фолио 1623 г.): «...for there is nothing either good or bad, but thinking makes it so: to me it is a prison» (Vietor, F₁, 100).

У Монтеня в переводе Флорио мы читаем: «If that which we call evill and torment, be neither torment nor evill, but that our fancie only gives it that qualitie, it in us to change it» (E., I, 40, 117). «Our good and our evill hath no dependancy but from our selves» (E., I, 50, 151).

Первое из приведенных изречений Монтеня связано с основным философским вопросом о соотношении бытия и мышления. Древнегреческие мудрецы утверждали, что людей мучают не сами по себе вещи, а представления о вещах: если бы в самой природе была заключена оценка вещей, то все люди воспринимали бы их одинаково, ведь все наделены способностями ощущений; но добро и зло — не в самих вещах. И Монтень готов согласиться с ними: «Если то, что мы называем злом и мучением, не является ни мучением, ни злом, и только наше воображение придает ему это качество, то от нас зависит изменить это». В подтверждение справедливости этой мысли Монтень приводит много примеров, когда смерть воспринималась не как зло, а как избавление от невзгод, как желанная гавань и пристанище, он рассказывает о стойкости мучеников, философов и простых людей в момент смерти, когда их воля и дух были способны преодолеть мучения тела. В этой же главе, однако, Монтень говорит о том, что соотношение духовного и телесного имеет множество оттенков: известно, что все живое боится боли, и одним воображением ее не преодолеть.

Второе изречение: «Наше добро и наше зло зависят от нас самих» встречается в главе, где идет речь об относительности человеческих суждений о вещах, событиях и людях. К этой идее Монтень возвращается во многих главах «Опытов». Смерть страшна и безобразна для Цицерона, желанна для Катона, безразлична для Сократа. Внешний мир человек воспринимает через свои чувства и разум, а потому нельзя оправдывать свое поведение, ссылаясь на капризы фортуны. Монтень, как и большинство античных философов, признает свободу воли для человека, а следовательно, свободу различно судить о вещах. Он приводит примеры противоположных суждений о мире и событиях: Демокрит, считая человеческое существование пустым и нелепым, всегда сохранял презрительное и насмешливое выражение лица; напротив, Гераклит, сокрушаясь о жизни, испытывал жалость к людям и потому был постоянно печален. Диоген называл людей мошками и пузырями, надутыми ветром, а Тимон, прозванный человеконенавистником, страстно желал людям зла и гибели. Такое разнообразие мнений Монтень считает вполне естественным и соответствующим человеческой природе (E., I, 50, 150—151).

В трагедии «Гамлет» Шекспир придает философской беседе о жизни явно политический характер, но исходит из тех же общефилософских обобщений, что и Монтень. Гамлет после нескольких шуток о благосклонности фортуны спрашивает своих друзей, почему фортуна посылает их сюда — в тюрьму. На удивленную реплику Гильденстерна он поясняет «Дания — тюрьма». Розенкранц пытается придать этому суждению более безопасное направление: «Тогда весь мир — тюрьма», но Гамлет возвращается к той же мысли: «И превосходная: со множеством затворов, темниц и подземелий, причем Дания — одна из худших». На возражение Розенкранца «Мы этого не думаем, принц» Гамлет отвечает своим парадоксальным изречением: «Ну так для вас это не так; ибо нет ничего ни хорошего, ни плохого, только размышление делает это таким: для меня она тюрьма» (Г., II, 2, 249—250, Избр., 435, пер. М.Л. Лозинского).

Розенкранц и Гильденстерн начинают уверять принца в том, что он воспринимает Данию как тюрьму только из-за неудовлетворенного честолюбия. Метафора, относящаяся к честолюбию (строки 251—264), подсказана, как предполагает Дж. Тейлор, любопытной цитатой из Ариосто, которую Монтень приводит в главе «О нежелании уступать свою славу»:

Слава, которая обольщает честолюбивых людей
Своим мелодичным голосом и кажется столь прекрасной,
Всего лишь — эхо, сон, даже тень сна,
Которая улетает и уплывает при дуновении ветра.

      (E., I, 41, 127)

Метафора Ариосто «слава — сон, или тень сна» использована в реплике Гильденстерна «самая сущность честолюбца — всего лишь тень сна» (Г., II, 2, 255—257, Избр., 435, пер. М.Л. Лозинского). Очень важно, в какой момент произнесена эта реплика. Бывшие друзья Гамлета по приказу короля стали шпионами принца, которым поручено выведать причину его меланхолии. Они воспринимают сентенцию «Дания — тюрьма» как ограниченные люди, не способные понять и объяснить состояние Гамлета. В его недовольстве они видят только проявление его честолюбия, так как не могут предположить иных мотивов, кроме личных побуждений и целей: ведь Клавдий отнял престол у наследного принца. В ответе Гамлета содержится одна из самых необычных шекспировских метафор, смысл которой ускользает от собеседников: «О боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны» (Г., II, 2, 253—255, Избр., 435, пер. М.Л. Лозинского). Комментарии этих слов весьма противоречивы. По нашему убеждению, Гамлет выражает в них признание, что его скорбь не связана с крушением его честолюбивых замыслов. Казалось бы, эти слова Гамлета опровергают его позднейшие самообличения: «Я очень горд, мстителен, честолюбив» (Г., III, 1, 124—125, Избр., 440, пер. М.Л. Лозинского), — говорит он Офелии. Но ни одно их этих самообвинений не подтверждено в его поведении — это один из многих примеров психологической глубины Шекспира в изображении характеров, когда герой сам себя не понимает.

Гильденстерн и Розенкранц воспринимают это признание по-своему, так, как воспринимают обыватели все необычное в поведении гениальных людей. Они принимаются убеждать Гамлета в том, что им движет честолюбие: «А эти сны и суть честолюбие; ибо самая сущность честолюбца — всего лишь тень сна», «не более, чем тень тени». Гамлет с резкостью возвращается к политической теме: «Тогда наши нищие суть тела, а наши монархи и напыщенные герои суть тени нищих» (Г., II, 2, 262—263, Избр., 435, пер. М.Л. Лозинского). Ирония Гамлета по отношению к собеседникам достаточно ясна, однако смысл всего разговора заключен не только в резких политических суждениях Гамлета, которые пугают его друзей-шпионов и кажутся им проявлением безумия. Для выяснения его смысла существенными являются некоторые сопоставления идей Гамлета с суждениями Монтеня.

Гамлет говорит о могуществе человеческого разума, который может дать философу власть над бесконечным пространством, поэтому для мудреца земное честолюбие не имеет ценности. Мудрец был бы счастлив, если бы его не тревожило зло, заключенное во внешнем мире, т. е. если бы не «дурные сны». Напоминание о «дурных снах» особенно интересно в связи с тем, что вопрос о снах после смерти вскоре возникает в монологе Гамлета «Быть или не быть» (H., III, 1).

Слова Гамлета о том, что в скорлупе ореха он мог бы чувствовать себя королем бесконечного пространства, сопоставлены с несколькими отрывками из «Опытов» Монтеня в книге С. Тюрк. Она приводит восемь цитат, в которых усматривает сходство с этой идеей Гамлета. Однако некоторые из них имеют весьма отдаленное отношение к данной метафоре. В рассуждениях Монтеня идет речь о том, что человек, вырванный из всех связей с обществом, в полном одиночестве может силой мысли довольствоваться самим собой. Для мудреца не страшны нужда, смерть, утраты, он не подвластен ударам судьбы. Такой человек, говорит Монтень, выше всех царств, «он сам для себя королевство»⁷. Таким образом, по мнению С. Тюрк, у Монтеня и у Гамлета выражена мысль о независимости мудреца от внешнего мира, о его способности замкнуться в кругу собственных мыслей, ограничить свой мир самим собой: «Это бесконечное пространство, королем которого является Гамлет, не мир фантазии, как кажется Робертсону, а его собственная душа»⁸. «Дурные сны» — земные страсти, нарушающие самоудовлетворенность души, увлекающие душу на путь страданий, поскольку она не вполне отказалась от внешних связей. А следовательно, искушения внешнего мира отвлекают душу от идеала стоиков — от безмятежности и спокойствия. Эти пояснения С. Тюрк к шекспировскому тексту уводят в сторону от реального смысла метафоры в словах Гамлета.

Приведенные в книге С. Тюрк цитаты из «Опытов» больше соответствуют другому рассуждению Гамлета — его оценке Горацио:

  ...ты человек,
Который и в страданьях не страждет
И с равной благодарностью приемлет
Гнев и дары судьбы; благословен,
Чья кровь и разум так отрадно слиты,
Что он не дудка в пальцах у фортуны,
На нем играющей.

      (Г., III, 2, 63—69, Избр., 441, пер. М.Л. Лозинского)

С этими словами Гамлета сравнивают приводимую Монтенем цитату из сатиры Горация, в которой восхваляется невозмутимость мудрецов, умеющих противостоять внешним воздействиям:

Мудрец, кто в высшей мере господин над самим собой,
Кого ни нужда, ни смерть, ни оковы не могут устрашить,
Стойко сопротивляющийся желаньям, презирающий почести,
Сам в себе заключенный, пребывающий в столь чистой сфере,
Что на его ровной и гладкой поверхности ничто внешнее не может удержаться,
Против такого бессильна атака судьбы.

      (Гораций, кн. 2, сатира 7. E., I, 42, 129)

И далее Монтень говорит, что такой человек «сам для себя королевство». Гамлета восхищает в Горацио его стоицизм, умение владеть страстями, в финальной сцене Горацио называет себя «древним римлянином», возможно, что его имя не случайно напоминает имя римского поэта.

Что касается рассматриваемой метафоры Гамлета, то она допускает иное истолкование, очень далекое от приводимых обычно суждений Монтеня об одиночестве и стоицизме. Прежде всего Гамлет не выражает никакого желания быть в ореховой скорлупе. Перевод М.Л. Лозинского «я бы мог замкнуться» неточно передает предположение Гамлета «I could be bounded in a nutshell» (H., II, 2, 253—254). В оригинале нет оттенка добровольности подобной «замкнутости». Скорее, смысл этих слов: «я бы мог быть заключен», «я бы мог быть замкнут». Гамлет не восхваляет одиночества, он всего лишь признает, что мудрец, чей разум способен овладеть бесконечным пространством, везде — король, даже отграниченный от внешнего мира и заключенный в ничтожно малом пространстве.

Реплика Гамлета начинается восклицанием «О боже!», свидетельствующим о горьком протесте Гамлета в ответ на подозрение, высказанное Розенкранцем, убежденным, что причина меланхолии принца — в его честолюбии, в том, что Дания слишком тесна для его духа. По-видимому, Гамлет хочет сказать, что сравнение Дании и всего мира с тюрьмой не связано с его личным положением в этом мире, что даже в скорлупе ореха его дух не чувствовал бы себя стесненным, а, напротив, он мог бы считать себя царем бесконечного пространства. Он отвергает объяснение его друзей-шпионов, подозревающих его в честолюбивых стремлениях.

Вторая часть реплики Гамлета — упоминание о том, что он видит «дурные сны», — должна быть истолкована как пояснение причин его скорби, о которой он говорит несколько позже, в известном монологе о мире и человеке. Здесь, в метафорической форме Шекспир как бы поясняет зрителям, что Гамлет испытывает глубокие страдания не потому, что у него отняли престол. Вряд ли можно говорить в данном случае о какой-то борьбе между стоическим спокойствием и земными страстями, достаточно связать образ «дурных снов» с подобным образом в монологе Гамлета «Быть или не быть»: страдания, порожденные в душе героя существованием зла в мире, приводят его к мысли о самоубийстве, но тут же возникает опасение, что после смерти он увидит сны, т. е. не избавится от страданий. Нет оснований видеть в метафоре «дурные сны» — символ личных слабостей или страстей; совершенно ясно, что речь идет о зле внешнего мира, которое является причиной его меланхолии.

В той же беседе с Гильденстерном и Розенкранцем Гамлет произносит монолог (H., II, 2, 292—309), который сопоставляют с «Опытами». Несмотря на стилистическое сходство и некоторые словесные параллели, вряд ли в данном случае следует говорить о согласии или расхождении идей Гамлета с мыслями Монтеня, ибо в словах Гамлета Шекспир передал типичное для многих античных, средневековых и ренессансных сочинений представление о двойственной природе мира и человека, т. е. о существовании добра и зла. Монолог этот в большинстве советских изданий приводится в переводе М.Л. Лозинского, но в полном собрании сочинений Шекспира в восьми томах перевод почему-то изменен в соответствии с текстом второго кварто 1604 г. таким образом, что получилась бессмыслица (ПСС, 6, 58). Приводим верный перевод М.Л. Лозинского, принятый в других изданиях: «Последнее время, — а почему, я и сам не знаю, — я утратил всю свою веселость, забросил все привычные занятия; и, действительно, на душе у меня так тяжело, что эта прекрасная храмина, земля, кажется мне пустынным мысом; этот несравненнейший полог, воздух, видите ли, эта великолепно раскинутая твердь, эта величественная кровля, выложенная золотым огнем, — всё это кажется мне не чем иным, как мутным и чумным скоплением паров. Что за мастерское создание — человек! Как благороден разумом! Как бесконечен способностью! В обличим и в движении — как выразителен и чудесен! В действии — как сходен с ангелом! В постижении — как сходен с божеством! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что для меня эта квинтэссенция праха? Из людей меня не радует ни один...» (Г., II, 2, 292—309, Избр., 435, пер. М.Л. Лозинского).

В этом рассуждении Гамлета обычно видят доказательство того, что герой разочарован в жизни, потому что его идеалы столкнулись с действительностью. Несомненно, Гамлет говорит о страшном нравственном потрясении, изменившем его представления о мире. Вместе с тем нетрудно заметить, что Гамлет противопоставляет внешний мир собственному восприятию этого мира: «на душе у меня тяжело», «кажется мне», «для меня», «меня не радует». Так возникает одна из главных философских проблем трагедии — противопоставление прекрасного и безобразного, бесконечных возможностей и способностей человека ничтожеству реальных людей, какими они теперь кажутся герою. Окружающий Гамлета мир действительно страшен, и в трагедии восприятие этого мира в речах Гамлета предстает как истинное с позиции Шекспира, хотя Гамлет в беседе с Розенкранцем и Гильденстерном несколько раз возвращается к мысли об относительности воззрений людей на мир.

В монологе Гамлета содержится также признание, что мир сам по себе прекрасен и величествен, что плохим его делают люди. Именно в этом отношении возможно говорить о сходстве мыслей Гамлета (и в данном случае Шекспира) с некоторыми философскими идеями Монтеня, высказанными в главе «Апология Раймунда Сабундского».

В отрывке из «Опытов», по стилю напоминающем этот панегирик-обличение мира и человека в трагедии Шекспира, Монтень как будто говорит от имени Раймунда Сабундского и защищает священное писание, доказывая ничтожество человека. Вместе с тем Монтень развивает здесь собственные мысли о независимости природы от человека: «Кто уверил человека, что это изумительное движение небосвода, этот вечный свет, льющийся из величественно вращающихся над его головой светил, этот грозный ропот безбрежного моря, — что все это сотворено и существует столько веков только для него, для его удобства и к его услугам? Не смешно ли, что это ничтожное и жалкое создание, которое не в силах даже управлять собой и предоставлено ударам всех случайностей, объявляет себя властелином и владыкой Вселенной, малейшей частицы которой оно даже не в силах познать, не то что повелевать ею!» (E., II, 12, 225). И далее Монтень рассуждает о могучем влиянии небесных светил на жизнь земли, о непознаваемости бога, который в представлении Монтеня сливается с природой, вечной, существующей вне человеческих понятий о мудрости, истине, справедливости.

Весьма характерно, что и у Монтеня, и у Шекспира отсутствует библейское толкование первопричины зла в мире. Основа пороков, по библии, — грехопадение Адама и Евы, грех перед богом, нарушение его запрета. Этот «первородный грех» будто бы привел к тяжки последствиям для последующих поколений, потому что человеческая природа была испорчена. Отсюда понимание порока как греха перед богом. Напротив, у Монтеня и у Шекспира выражено гуманистическое понимание зла, свойственное эпохе Возрождения. Злом является все, что приносит вред другим людям, при этом в разные эпохи и у разных народов представления о добре и зле меняются — такой вывод очевиден для читателя «Опытов». Если зло — порождение человеческого общества, то и борьбу с ним должен вести человек — к такому выводу приводит читателей Монтень; к этой же мысли, как мы увидим в дальнейшем, обращается Шекспир в трагедии «Гамлет».

Примечания

1. Первым серьезным исследованием считается книга Дж. М. Робертсона (Robertson J.M. Montaigne and Shakespeare, and other essays on cognate questions. London, 1909). Более ранние монографии Г.Ф. Штедефельда и Я. Фейса изобилуют субъективными суждениями, хотя некоторые отмеченные ими параллели подверглись впоследствии пристальному изучению. Г.Ф. Штедефельд увидел в трагедии «Гамлет» попытку Шекспира освободиться от влиянии скептицизма Монтеня (Stedefeld G.F. Hamlet, ein Tendenzdrama Sheakspeares (sic!) gegen die skeptische und kosmopolitische Weltanschauung des Michael de Montaigne. Berlin, 1871). Я. Фейс пошел еще дальше и воспринял образ Гамлета как сатиру на Монтеня (Feis J. Shakspere (sic!) and Montaigne: An endeavour to explain the tendency of «Hamlet» from allusions in contemporary works. London, 1884). Я. Фейс сравнивает «Опыты» с текстом первого кварто, не принадлежащим Шекспиру. Некоторые ошибки Я. Фейса повторил В.В. Чуйко. Например, он утверждал, что издание 1603 г. (первое кварто) является первоначальным вариантом шекспировской трагедии. Однако он не повторяет одиозных суждений Я. Фейса (например, Я. Фейс утверждал, что Гамлет «без причины» убивает «бедного Полония» и своих друзей и следует девизу иезуитов «цель оправдывает средства»). В.В. Чуйко пришел к иному выводу, чем Г.Ф. Штедефельд или Я. Фейс, признавая скептицизм Монтеня более «оптимистичным», чем мрачный пессимизм поздних трагедий Шекспира (Чуйко В.В. Шекспир, его жизнь и произведения. СПб., 1889, с. 428—429).

2. Например, И.Е. Верцман говорит об эклектизме Монтеня как о чем-то само собой разумеющемся: «Пусть философия Монтеня эклектична, пусть отвергает гелиоцентризм — великое открытие космологии его эпохи, но какая раскованность ума!» (Верцман И.Е. Шекспир и Монтень. — В кн.: Шекспировские чтения. 1977. М., 1980, с. 53. — Заметим попутно, что открытие Коперника Монтень не «отвергает», как будет видно из дальнейших аргументов.

3. Богуславский В.М. Монтень и философия культуры. — В кн.: История философии и вопросы культуры. М., 1975, с. 205—207.

4. Hendrick P.J. Montaigne, Lucretius and scepticism: an interpretation of the Apologie de Raimond Sebund (Proc. R.Irish Acad. Ser. C., vol. 79, N 5). Dublin. 1979, p. 143.

5. Wilson F.P. Shakespeare's reading. — Shakespeare survey III. Cambridge, [a. o.], 1950, p. 19.

6. Параллели приводят К. Элце, Я. Фейс, Дж. Робертсон, С. Тюрк и др. См.: Türck S. Shakespeare und Montaigne: Ein Beitrag zur Hamlet-Frage. Berlin, 1930, S. 67.

7. Türck S. Op. cit., S. 86—87.

8. Ibid., S. 87.