Глава I. Шекспиръ и вѣкъ королевы Елизаветы

Въ этихъ главахъ будетъ сдѣлана попытка представить взглядъ на великаго поэта, и съ первыхъ словъ мы должны выяснить, какой именно будетъ этотъ взглядъ, чѣмъ онъ хочетъ быть и что онъ устраняетъ отъ себя. Докторъ Ньюманъ въ своей «Грамматикѣ утвержденія» (Dr. Newman's Grammar of Assent.) различаетъ два способа усваивать предложенія. Одинъ изъ нихъ онъ называетъ реальнымъ усваиваніемъ предложенія; другой — отвлеченнымъ его усваиваніемъ. При реальномъ усваиваніи мы воспринимаемъ какой-либо дѣйствительный, конкретный, отдѣльный предметъ или помощью зрѣнія, или другого внѣшняго чувства, или, наконецъ, помощью нашихъ умственныхъ органовъ — памяти и воображенія. Но нашъ умъ не такъ устроенъ, чтобы мы могли получать и сохранять лишь точный образъ каждаго представляющагося намъ отдѣльно предмета; напротивъ, мы всегда сравниваемъ и противополагаемъ.

Мы сразу замѣчаемъ, «что человѣкъ имѣетъ сходство съ другимъ человѣкомъ и въ то же время не похожъ на него; не похожъ также на лошадь, на дерево, на гору или на памятникъ. Вслѣдствіе этого мы постоянно группируемъ и различаемъ, измѣряемъ и провѣряемъ, распредѣляемъ на разряды и подраздѣленія, и переходимъ, такимъ образомъ, отъ частнаго къ общему, т. е. отъ образовъ къ понятіямъ... Тогда «человѣкъ» для насъ уже не то, что онъ есть въ дѣйствительности, не личность, представляемая намъ нашими чувствами; но мы разсматриваемъ его при освѣщеніи сравненіями и контрастами, которые возникаютъ у насъ при взглядѣ на него. Онъ упрощенъ и сдѣлался нѣкоторымъ воззрѣніемъ или поставленъ на свое мѣсто въ нѣкоторой классификаціи. Такимъ образомъ его наименованіе вызываетъ въ насъ не то дѣйствительное существо, которое онъ представляетъ самъ по себѣ, какъ опредѣленный образчикъ, но вызываетъ въ насъ опредѣленіе».

Обособленныя этимъ способомъ предложенія о конкретныхъ предметахъ въ умѣ мыслителя, мысль котораго работаетъ путемъ отвлеченнаго усвоенія предложеній, «почти перестаютъ имѣть мѣсто, но растворяются или лишаются пищи до того, что обращаются въ отвлеченныя понятія. Историческія событія и лица, входящія въ эти предложенія, теряютъ свою индивидуальность».

Въ этомъ трудѣ мы вовсе не хотимъ представить подобный взглядъ на Шекспира. Главною задачею нашего изслѣдованія будетъ войдти въ самыя близкія и живыя отношенія съ индивидуальностью поэта; получить отъ самой личности автора то особенное впечатлѣніе и возбужденіе, какое только онъ лучше всѣхъ можетъ вызвать. Мы не должны улетучивать Шекспира въ нѣкоторое воззрѣніе, или сводить его на нѣкоторое опредѣленіе, или отнимать у него его индивидуальность, или обращать его въ простое понятіе. Не будетъ сдѣлано здѣсь также и попытки представить читателю, какъ Шекспиръ говорилъ, гулялъ, шутилъ въ тавернѣ и размышлялъ въ уединеніи. Мы желаемъ достичь настоящаго усвоенія характера и генія Шекспира, а не такого усвоенія, которое бываетъ результатомъ лишь наблюденія надъ внѣшностью человѣка, его жизни и его поэзіи. Я скорѣе желалъ бы доискаться въ немъ тѣхъ основныхъ жизненныхъ принциповъ, которые давали жизнь всему остальному и руководили всѣмъ остальнымъ, такъ какъ подобные принципы существуютъ во всякомъ человѣкѣ, чья жизнь есть жизнь въ истинномъ значеніи этого слова, а не результата лишь случайностей, впечатлѣній, настроеній и разныхъ обстоятельствъ.

Въ изслѣдованіи, подобномъ настоящему, мы стараемся перейти отъ художественнаго произведенія къ творческой мысли, но это нисколько не помѣшаетъ намъ разсматривать художественное произведеніе просто, какъ таковое, безъ отношенія его къ автору, и не помѣшаетъ наслаждаться первымъ. Знакомство съ личностью поэта далее увеличиваетъ наше наслажденіе, давая намъ возможность открыть массу фактовъ, которые безъ этого остались бы для насъ незамѣченными. Чтобы наслаждаться красотою ландшафта, нѣтъ необходимости знать свойства и распредѣленіе горныхъ породъ, лежащихъ подъ почвой или возвышающихся надъ нею. Изучая наслоенія этихъ породъ, мы совершенно теряемъ изъ виду красоту ландшафта. Тѣмъ не менѣе тотъ, кто къ инстинктивному и непосредственному чувству восхищенія присоединяетъ знаніе геологіи страны, будетъ ощущать въ цѣломъ большее удовольствіе, любуясь этимъ видомъ. Точно также изученіе анатоміи не находится ни въ какой связи съ удовольствіемъ, которое мы чувствуемъ, когда любуемся прекрасными формами человѣческаго тѣла; однако, въ цѣломъ скульпторъ, который, къ своему врожденному чувству наслажденія красотой пластическихъ формъ и движеній, присоединитъ знаніе анатоміи человѣка, получитъ болѣе удовольствія, чѣмъ тотъ, кто не знакомъ съ фактами строенія и отправленій организма. Причина этого очевидна. Геологъ и анатомъ видятъ гораздо болѣе; они видятъ новые классы явленій, вызывающіе въ нихъ новыя наслажденія. Рѣзкіе контуры въ пейзажѣ, къ которымъ обыкновенный наблюдатель остается равнодушнымъ, выступаютъ для приготовленнаго глаза и даютъ намъ такія же эмоціональныя потрясенія, какія мы получаемъ, любуясь атлетами или богами Микель Анджело.

Эти рѣзкіе контуры иначе расположены въ гранитѣ и песчанникѣ; этимъ объясняется разнообразіе пріятныхъ впечатлѣній, отвѣчающихъ разнообразію расположенія горныхъ породъ въ природѣ. Мы не только лучше понимаемъ то, что видимъ, но мы болѣе наслаждаемся имъ. Мы не улетучиваемъ наблюдаемое до отвлеченнаго воззрѣнія, не оставляемъ безъ вниманія его индивидуальности, мы, напротивъ, проникаемъ въ самую сущность его индивидуальности. Вообще, только тогда, когда главныя черты ясно нами восприняты, мы бываемъ въ состояніи группировать, какъ слѣдуетъ, мелкія подробности, представляющіяся нашему вниманію при изученіи.

Тотъ, кто находится въ Сикстинской капеллѣ въ Римѣ и смотритъ вверхъ, чрезъ нѣкоторое время чувствуетъ себя какъ бы въ положеніи тяжело-обремененной каріатиды, поддерживающей весь грузъ мысли Микель Анджело. Первое усиліе, и усиліе не малое, должно состоять въ томъ, чтобы попытаться стать въ уровень съ содержаніемъ этой мысли. Ужъ для того только, чтобы понять этихъ пророковъ и сивиллъ, этого первороднаго человѣка, или грознаго деміурга, необходимо сосредоточиться въ самомъ себѣ, отстранить внѣшнія впечатлѣнія, и одно такое усиліе напрягаетъ и истощаетъ воображеніе. Перейти жe отъ этого къ пониманію цѣлаго, прочувствовать ту изумительную жизнь, которая не только одушевляетъ всякую отдѣльную фигуру, увлеченную восторгомъ, или подавленную тоскою, но которая еще окружаетъ всю ихъ совокупность, перебѣгаетъ отъ одной фигуры къ другой и образуетъ единую живую душу, покоящуюся въ глубинѣ разнообразнаго художественнаго созданія, это — дѣло, болѣе трудное и рѣже удающееся. Но можно пойти еще дальше. Эти обширныя творенія и многія другія: церковь св. Петра въ Римѣ, Давидъ во Флоренціи, Рабы въ Луврѣ, Страшный судъ, Моисей, гробницы Медичи и стихотворенія, обращенныя къ Викторіи Колонна, — все это не весь Микель Анджело. Все это — отраженіе одного духа. Существуетъ нѣчто высшее, болѣе удивительное, чѣмъ храмъ св. Петра или Страшный судъ, — именно мысль, бросившая въ міръ эти творенія. Тѣмъ не менѣе, когда мы дѣлаемъ усиліе, требующее самаго значительнаго сосредоточенія и самой усиленной энергіи, когда мы стремимся проникнуть до живой мысли въ процессѣ творчества, тогда именно ощущеніе борьбы и усилія для насъ становится слабѣе. Мы не находимся болѣе въ мірѣ чистаго мышленія и воображенія, въ мірѣ, который, какъ бы эгоистически, мы хотимъ присвоить, сдѣлать нашей собственностью. Мы теперь въ Обществѣ человѣка, и чувство истинной человѣческой симпатіи и солидарности возникаетъ въ насъ. Изъ него истекаетъ добро. Мы сознаемъ, что его сила сообщается намъ. Мы, можетъ быть, не совладаемъ съ нимъ и не вырвемъ его тайны изъ его сердца, но намъ хорошо оставаться въ его обществѣ. Въ этой борьбѣ съ существомъ, которое выше насъ, есть нѣчто укрѣпляющее, что невольно напоминаетъ библейскій разсказъ объ Израилѣ. Мы боремся съ незнакомцемъ до разсвѣта. Мы говоримъ: «Скажи, прошу тебя, твое имя?» и онъ не хочетъ назвать его. Но, хотя мы не можемъ принудить его открыть намъ его тайну, мы все-таки боремся съ нимъ. Мы говоримъ: «Я не отпущу тебя, пока ты не дашь мнѣ своего благословенія». И мы получаемъ это благословеніе.

Если уловленіе Микель Анджело и борьба съ нимъ — самый мужественный подвигъ, который можетъ совершить критическая мысль въ области пластическаго искусства, то, чтобы имѣть дѣло съ Шекспиромъ, требуется еще болѣе выдержки, твердости и ловкости. Великіе художники-идеалисты: Мильтонъ, Микель Анджело, Данте, не смотря на всѣ свои старанія, иногда выдаютъ себя. Но Шекспиръ, хотя былъ и идеалистъ, но въ то же время былъ и реалистомъ въ искусствѣ и совершенно скрывается въ своихъ произведеніяхъ.

Природа
Скорѣй намъ откроетъ тайны,
Чѣмъ я чужой секретъ.

(«Троилъ и Крессида» дѣйств. IV, сц. 2).

Однако нѣкоторыя тайны природы могутъ быть похищены у нея; Шекспиръ же обладаетъ самымъ сильнымъ оборонительнымъ оружіемъ — юморомъ. Только — что мы успѣемъ уловить его, какъ онъ уже ускользаетъ отъ насъ, и мы слышимъ только отдаленный ироническій смѣхъ. Что же дѣлать? Какъ вызвать хитростью изъ уединенія драматическаго поэта, обладающаго юморомъ? Какъ побѣдить его сдержанность? Какъ спрашивать его? Нѣтъ ли какого нибудь магическаго слова, которое заставило бы его снять маску и явиться въ своемъ настоящемъ видѣ.

Если бы мы могли внимательно вглядѣться въ его произведенія и прослѣдить ихъ постепенное развитіе, то законы этого развитія оказались бы въ извѣстномъ отношеніи къ природѣ самого автора и къ природѣ окружающей его среды. Мы были бы даже въ состояніи опредѣлить, въ общемъ результатѣ дѣйствія этихъ двухъ факторовъ, ту долю, которая принадлежитъ каждому изъ нихъ. Къ счастію, послѣдовательность произведеній Шекспира настолько опредѣлена, что даетъ намъ возможность изучить главныя черты развитія Шекспира, какъ поэта и человѣка (хотя, по всей вѣроятности, ни внѣшнія, ни внутреннія свидѣтельства не будутъ вполнѣ достаточны, чтобы вѣрно и точно указать хронологическій порядокъ произведеній). Мы уже не ставимъ теперь «Сонъ въ Иванову ночь» и «Бурю» рядомъ, какъ произведенія Шекспира, заимствованныя изъ волшебнаго міра. Мы знаемъ, что большой промежутокъ времени лежитъ между ихъ появленіемъ, и что поэтому, хотя они и сходны между собою по внѣшности и по частнымъ особенностямъ, но они должны также отличаться одно отъ другого, какъ юноша Шекспиръ отличался отъ зрѣлаго, опытнаго, вполнѣ развившагося человѣка. Мы многимъ обязаны трудолюбивымъ изысканіямъ Мэлона (Malone), а также проницательности и трудолюбивымъ изслѣдованіямъ новѣйшихъ критиковъ Шекспира, которые, въ измѣненной формѣ стиховъ поэта, нашли въ большей части случаевъ вѣрное указаніе на истинный хронологическій порядокъ его произведеній¹.

Намъ лучше въ началѣ отдѣлиться отъ личности Шекспира и взглянуть на него, какъ на элементъ болѣе обширнаго міра, чѣмъ эта личность. Для того, чтобы какой-либо организмъ — растеніе или животное — могъ существовать, должно имѣть мѣсто нѣкоторое соотвѣтствіе между этимъ организмомъ и всѣмъ, его окружающимъ. Если онъ развивается и процвѣтаетъ, мы заключаемъ, что это соотвѣтствіе значительно. Но мы знаемъ кое-что объ эпохѣ королевы Елизаветы и знаемъ, что Шекспиръ имѣлъ успѣхъ въ эту эпоху. Въ этой спеціальной средѣ Шекспиръ успѣшно развивался: расцвѣлъ и принесъ плоды. И въ низшей сферѣ матерьяльной выгоды онъ процвѣталъ. Въ этой атмосферѣ вѣка Елизаветы онъ не только достигъ своего полнаго развитія, не только сдѣлался великимъ и мудрымъ, но сталъ знаменитъ, богатъ и былъ счастливъ. Не можемъ ли мы открыть въ этихъ фактахъ какое-либо значеніе? Намъ говорятъ, что Шекспиръ не принадлежитъ никакому вѣку, а составляетъ «достояніе всѣхъ временъ». Это сбиваетъ насъ; и въ самомъ дѣлѣ, въ томъ же самомъ стихотвореніи, посвященномъ памяти друга, изъ котораго заимствованы эти слова, Бенъ Джонсонъ называетъ своего великаго соперника «Душою вѣка». Шекспиръ принадлежитъ всѣмъ временамъ въ силу нѣкоторыхъ способностей и понятій, но онъ также спеціально принадлежитъ нѣкоторому вѣку, именно своему вѣку, вѣку Спенсера, Ралея, Джонсона, Бэкона, Берклея, Гукера — вѣку протестантизма, вѣку монархіи, вѣку въ высшей степени положительному и практическому. Человѣкъ не можетъ достигнуть ни всемірнаго значенія, пренебрегая обособленіемъ, ни безсмертія, стараясь перешагнуть границы времени и мѣста. Прочная реальность не витаетъ сама по себѣ гдѣ-то въ воздухѣ, но заключается въ нѣкоторыхъ временныхъ и мѣстныхъ формахъ мысли, чувства и стремленій. Мы приходимъ въ наиболѣе близкое соприкосновеніе съ непреходящими фактами и силами человѣческаго существа и человѣческой жизни, признавъ прежде всего фактъ, что каждый изъ насъ не помѣщенъ внѣ всякихъ условій, но что для каждаго существуетъ нѣкоторая опредѣленная точка, съ которой мы наблюдаемъ и на которой вырабатываются наши симпатіи.

Какое нравственное значеніе имѣетъ то литературное движеніе, къ которому принадлежитъ Шекспиръ и въ которомъ онъ участвовалъ — именно драматическое движеніе вѣка Елизаветы? Съ перваго взгляда этотъ вопросъ, по-видимому, не идетъ къ дѣлу. Едва ли существуетъ въ литературѣ группа произведеній, которая заключаетъ для нашего ума менѣе намѣренной тенденціозности, какъ драма вѣка Елизаветы. Это продуктъ богатой, разнообразной жизни; она проникнута чувствомъ наслажденія жизнью, въ ней ощущается избытокъ силы, но она, въ большинствѣ случаевъ, совершенно лишена сознательной цѣли. Самый лучшій драматическій писатель этого времени заявлялъ, что цѣль драматическаго искусства «какъ въ началѣ, такъ и теперь — отражать природу, какъ бы въ зеркалѣ». Зеркало не имѣетъ никакихъ тенденцій. Относительно него мы спрашиваемъ только: «Отражаетъ ли зеркало ясно и вѣрно?» и «въ какую сторону оно обращено?» Умѣнье наблюдать факты, наслаждаться ими и «воспроизводить ихъ, и при томъ факты по возможности разнообразные, — вотъ что составляло достоинство драматическаго писателя вѣка Елизаветы. Факты эти онъ черпалъ изъ человѣческихъ страстей и изъ человѣческой дѣятельности. Ему не нужна была доктрина, или откровеніе, или истолкованіе фактовъ, какъ это нужно поэтамъ нашего времени. Достаточно было одного факта, безъ всякой теоріи относительно его, и люди видѣли тогда этотъ фактъ полнѣе, выпуклѣе, потому что подходили къ нему ради одного наслажденія имъ. Онъ для нихъ не улетучивался въ воззрѣніе или не ограничивался тѣмъ, что принадлежитъ къ такому то классу.

Въ періодъ Возрожденія и Реформаціи жизнь обратилась въ нѣчто реальное — именно земная жизнь въ три двадцатилѣтія съ десяткомъ. Минули средніе вѣка, когда въ формахъ жизни господствовали ужасъ и уныніе, отреченіе отъ всѣхъ мірскихъ радостей, мучительная и восторженная духовная жажда, а съ другой стороны, — осужденіе скептицизма, ироніи и чувственности. Самые великіе средневѣковые умы были тѣ, которые чувствовали съ наибольшею силою, что мы лишь чужестранцы и странники на землѣ, что у насъ нѣтъ постояннаго мѣста среди человѣческихъ радостей и печалей, что жизнь имѣетъ значеніе лишь по ея безконечнымъ, невидимымъ связямъ въ прошедшемъ и будущемъ съ другими мірами. Проникнутый нѣжнымъ чувствомъ братства къ стихійнымъ силамъ и къ животнымъ, св. Францискъ потому лишь могъ смотрѣть на эти существа, какъ на своихъ братьевъ, что они перестали быть въ его сердцѣ соперниками съ его высшею любовью къ Спасителю. Самый звучный голосъ въ средніе вѣка сближаетъ между собою слова о подражаніи Христу и о презрѣніи ко всѣмъ тщетамъ міра. Видѣнія мистическаго «Грааля» удостоивается лишь искательаскетъ, Галагадъ, такъ какъ его зрѣніе не омрачено человѣческою страстью. Анджелико (Angelico) изображаетъ рай, и потомъ снова рай, такъ какъ земля не представляетъ подобной красоты; пониже величія серафимовъ и херувимовъ виднѣются добродушныя лица священниковъ и монаховъ, перенесенныхъ въ свѣтлую постоянную обитель, такъ какъ эти люди покинули все земное и потому могутъ наслаждаться вѣчнымъ блаженствомъ. Для Данте — при всей его политической страстности — предметы высшаго творчества фантазіи оказываются не въ жизни Флоренціи, Пизы и Вероны, но въ кругахъ ада, на горѣ чистилищъ и въ раю блаженныхъ духовъ. Человѣческая любовь не удовлетворяла больше его сердца въ его зрѣлости; любимая имъ женщина перестаетъ быть для него женщиною, она улетучивается въ сверхъестественную премудрость богословія. Въ то время какъ міръ былъ отданъ такимъ образомъ сатанѣ, тѣ, которымъ не доставало духовной страсти и которые не могли отречься отъ этого міра, заключили договоръ съ злымъ духомъ. Вмѣстѣ съ міромъ и плотью они въ то же время помирились съ дьяволомъ, какъ сдѣлалъ въ легендѣ Фаустъ и какъ въ дѣйствительной жизни дѣлали многіе. Наше воображеніе съ трудомъ можетъ представить себѣ Шекспира живущимъ въ средніе вѣка. Или время передѣлало бы его, или онъ внесъ бы смятеніе и дезорганизацію въ средневѣковую жизнь. Мы не можемъ представить себѣ Шекспира, — съ его стремленіемъ къ истинѣ, съ его реальнымъ воспринятіемъ фактовъ, особенно же великаго факта — нравственнаго порядка въ мірѣ, — среди людей, живущихъ для наслажденія, скептиковъ, относящихся ко всему съ ироніей; его энергія и его юморъ не могли бы ужиться съ плоскими сальностями Боккаччіо. Точно также не можемъ мы себѣ представить Шекспира-аскета, который подавляетъ въ себѣ жажду знанія, замѣняетъ свое искреннее пониманіе естественной веселости утонченностями мистической радости, тратитъ свои силы на вздохи о «блаженномъ градѣ Іерусалимѣ» или на нѣжныя жалобы о тщетѣ человѣческой любви и человѣческой печали.

Но въ періодъ Возрожденія и Реформаціи люди перестали замѣнять естественные факты міра сверхъестественными силами, личностями и событіями; люди обратились къ самимъ этимъ фактамъ и въ нихъ нашли вдохновеніе и поддержку для сердца, ума и совѣсти. Люди знали о раѣ меньше, чѣмъ зналъ прежде Анджелико и Данте, — зато они видѣли, что этотъ міръ хорошъ. Физическая природа не была осуждена; далекія страны земли не были всѣ наполнены вампирами и чертями. Сэръ Джонъ Мандевиль (Mandeville) привезъ разсказы о мрачныхъ долинахъ, сообщающихся съ адомъ и посѣщаемыхъ кровожадными демонами; Ралей привезъ табакъ и картофель. Въ коллегіи своей «Новой Атлантиды» Бэконъ воздвигаетъ памятникъ изобрѣтателю сахара. Мечты о неизслѣдованныхъ странахъ возбуждали воображеніе испанцевъ и англичанъ въ послѣдніе годы Возрожденія; но они мечтали найти Эльдорадо съ его городомъ о золотыхъ крышахъ и съ его златоносными песками. Смѣльчаки шли основывать плантаціи и завоевывать землю. И подобно тому, какъ эти искатели жадно стремились къ власти надъ физическимъ міромъ, расширяя владѣнія цивилизованнаго человѣка въ Индіяхъ и въ Америкѣ, точно такъ же другіе столь же жадно стремились, съ помощью научныхъ открытій, расширить власть человѣка надъ силами и областями природы. Ученый не былъ болѣе колдуномъ, чернокнижникомъ, чудотворцемъ при помощи нечистой силы, онъ былъ адвокатомъ въ судахъ, присутствовалъ въ парламентѣ, становился Лордомъ-Канцлеромъ Англіи. Было доказано, что небо не состоитъ изъ ряда сферъ, двигающихся надъ землею и вокругъ земли, а что земля находится дѣйствительно среди неба. Это можетъ служить типомъ нравственныхъ открытій этого времени. Люди нашли, что земля находится среди неба, что Богъ пребываетъ не внѣ природы, соприкасаясь съ нею лишь въ немногихъ сверхъестественныхъ точкахъ, но что Онъ, вѣрнѣе говоря, находится вблизи каждаго изъ насъ; что человѣческая жизнь священна и что время — часть вѣчности².

Католицизмъ пытался придать свѣтскимъ предметамъ святость при посредствѣ особенныхъ качествъ, истекающихъ изъ спеціальныхъ личностей, мѣстъ и дѣйствій, входящихъ въ составъ церкви и ея отправленій. Новый духъ времени, часть котораго составляетъ протестантизмъ, открылъ во всей совокупности человѣческой жизни болѣе глубокую и истинную святыню, чѣмъ та, въ которую могъ обратиться предметъ путемъ прикосновенія какого либо церковнаго магическаго жезла. Время проклятія было сброшено. Знаніе сдѣлалось благомъ, и люди устремились къ увеличенію запаса знанія путемъ испытанія природы и путемъ изслѣдованія жизни человѣчества по памятникамъ древней литературы. Внѣшнее великолѣпіе стало предметомъ, которымъ могло откровенно наслаждаться зрѣніе человѣка, люди постарались придать жизни блескъ. Ралей ѣхалъ близъ королевы въ серебряномъ вооруженіи; іезуитъ Дрекселіусъ оцѣнивалъ башмаки этого любимца англійской Клеопатры въ шесть тысячъ шестьсотъ золотыхъ монетъ. Опыты Бэкона о «строительствѣ» (of Building) и о «садахъ» (of Gardens) показываютъ, что подобное великолѣпіе свѣтской обрядности имѣло для него свою привлекательность. Красота была теперь признана благомъ; не райская красота, изображенная Анджелико, но красота «Монна Лиза» Леонардо и Форнарины Рафаэля и дочерей Пальмы Веккіо. Земля и прекрасныя созданія, мужчина и женщина, гуляющіе по ея поверхности, сдѣлались зрѣлищемъ, достойнымъ вдохновить душу живописца. Отечествомъ каждаго человѣка въ это время былъ уже не небесный Іерусалимъ, но опредѣленная часть обитаемой поверхности земли; патріотизмъ сталъ добродѣтелью, а почитаніе королевы — частью религіи. Совѣсть стала правдивымъ свидѣтелемъ, дѣйствительное сознаніе грѣха, дѣйствительная потребность праведности стали личнымъ дѣломъ, принадлежащимъ къ самой интимной сущности человѣческой личности, и перестали входить въ область церковнаго механизма, продажи индульгенцій или папскаго разрѣшенія. Женщина стала не дьявольскимъ искушеніемъ, чтобы овладѣть душою человѣка, и не сверхъестественнымъ предметомъ средневѣковаго рыцарскаго поклоненія; она не была чудомъ, тѣмъ не менѣе была все-таки всегда интересное существо — женщина. Любовь, дружба, бракъ, семейная связь, ревность, честолюбіе, ненависть, месть, честность, преданность, милосердіе — все это не были предметы, лишенные значенія потому только, что они принадлежатъ къ скоропреходящему міру; человѣческая жизнь имѣла значеніе, а потому и всѣ они имѣли значеніе, какъ источники блаженства или проклятія въ человѣческой жизни. Можетъ быть, и небесное существованіе совершенно реально; мы твердо вѣримъ, что оно такъ; но покамѣстъ предъ нами наша земля, какъ существенный, неоспоримый фактъ.

Нравственное сознаніе вѣка Елизаветы нашло себѣ творческое выраженіе въ «Царицѣ Фей» (Faerie Queene) Спенсера. Взглядъ Спенсера на человѣческую жизнь мраченъ и серьезенъ; для него это — рыцарскій поединокъ съ силами и царствами зла. Однако, Спенсеръ не принадлежитъ ни къ средневѣковому, ни къ пуританскому направленію; планъ «Царицы Фей» соотвѣтствуетъ общему движенію вѣка Елизаветы. Задача, которую поставилъ себѣ поэтъ, не та, которая составляетъ сюжетъ великой англійской аллегоріи «Странствующаго пилигрима» (The Piligrim's Progress), изображающей, какъ душа человѣка можетъ освободиться отъ земли, чтобы перейти на небо. Въ этой эпопеѣ цикла Артура центральнымъ пунктомъ не становится также отыскиваніе таинственнаго «Граала». Главная цѣль поэмы Спенсера — «указать джентльмену или дворянину упражненія въ добродѣтели и въ кротости». Спенсеръ занимается великою задачею саморазвитія, а не задачею перехода души на небо, какъ Буніанъ (Bunyan), не достиженіемъ сверхъестественной благодати путемъ мистическаго прикосновенія, подобно видѣнію, котораго былъ удостоенъ рыцарь средневѣковой аллегоріи. Саморазвитіе, образованіе цѣльнаго характера для мірскихъ потребностей, а затѣмъ уже, если понадобится, и для небесныхъ — вотъ что составляло предметъ, наполнявшій двадцать четыре книги поэмы вѣка Елизаветы. Средствомъ къ этому саморазвитію является дѣятельность — именно война; война не ради войны, а для великодушнаго осуществленія безкорыстныхъ цѣлей. Благочестіе, самообладаніе, цѣломудріе, братская любовь, справедливость, учтивость, постоянство — вотъ что входило въ составъ идеала человѣческаго характера, какъ его понималъ поэтъ; это былъ не идеалъ аскета, не средневѣковый идеалъ. Если мы хотимъ дать имя этому идеалу, мы должны назвать его идеаломъ величія, великихъ дѣлъ. Спенсеръ признаетъ упражненіе въ покаяніи и духовное созерцаніе полезными для усовершенствованія божественной стороны человѣческой природы и для подготовленія человѣка къ ревностной борьбѣ со зломъ; характеристично, однако, то, что и среди этого духовнаго созерцанія аллегоріи Спенсеръ не забываетъ значенія такихъ удивительныхъ мірскихъ вещей, какъ Лондонъ и Королева.

Даже не всѣ рыцари Спенсера суть одинокіе, странствующіе рыцари (хотя исходъ борьбы зависитъ лишь отъ ихъ личной силы и личнаго искусства, поддержанныхъ божественною благодатью). Поэтъ не чуждъ пониманія коллективной жизни человѣчества. Какъ добродѣтель скрѣпляется съ добродѣтелью золотою цѣпью, точно такъ же каждая благородная личность привязывается къ своимъ товарищамъ. Артуръ помогаетъ всѣмъ; всѣ — слуги Глоріаны. Спенсеръ, казалось, стремился къ какому-то новому строю возвышенной коллективной жизни, къ новой общинѣ «Круглаго Стола», приспособленнаго къ вѣку Елизаветы. Если это была только мечта, болѣе годная для волшебной страны, чѣмъ для Англіи въ шестнадцатомъ вѣкѣ, то мы, можетъ быть, простимъ Спенсеру его вѣру въ неисчислимыя силы добродѣтели, такъ какъ онъ зналъ Сиднея, и характеръ Сиднея остался, по-видимому, навсегда живымъ въ его памяти, внушая ему непоколебимую вѣру въ человѣка. Спенсеръ заявляетъ симпатію къ національной жизни, чего мы не можемъ ожидать ни отъ средневѣковыхъ романовъ цикла «Артура», написанныхъ прежде, чѣмъ Англія выработала самостоятельный, національный характеръ, ни отъ аллегоріи Буньяна, которая не занимается дѣлами мірской политики и явилась въ эпоху упадка національнаго духа, въ то время, когда политическіе враги Англіи были ея союзниками по религіи. Но въ царствованіе Елизаветы нація сознала въ себѣ новыя силы и новую жизненность, и ея политическіе противники, Испанія и Папство, были въ то же время ея религіозными противниками. Страна фей у Спенсера есть въ дѣйствительности — не міръ фантазіи; она лежитъ не въ отдаленныхъ широтахъ. Его поэма изобилуетъ современными ему взглядами на политику и религію. Битва съ Оргогліо, обнаженіе Дуэссы, смерть Киркрепайна могли быть написаны только англичаниномъ и протестантомъ, ненавидящимъ отъ всей души Испанію и папскую власть. Взглядъ Спенсера на ирландскую политику, которая такъ его интересовала, высказывается въ легендѣ объ «Артегалѣ» (Arthehall) врядъ ли съ меньшей ясностью, чѣмъ въ прозаическомъ разговорѣ о «Настоящемъ положеніи Ирландіи».

Къ тому же Спенсеръ, въ практической жизни, умѣлъ съ достаточною ловкостью обращаться съ положительными фактами. Въ тотъ самый годъ, когда онъ былъ вторично влюбленъ, ухаживалъ за своей Елизаветой и выражалъ свое отчаяніе и свои восторги въ итальянской философіи любви стихотвореній «Amoreti», — этотъ пастушокъ, играющій на свирѣли, Колинъ Клоутъ, велъ процессъ о трехъ пашняхъ въ Шанбэлиморѣ (Schanballymore) и его обвиняли въ томъ, что онъ и въ другомъ мѣстѣ «присвоилъ себѣ много хлѣба». Ни любовь, ни поэзія не могли сдѣлать его нечувствительнымъ къ существеннымъ, хотя и низшимъ предметамъ, — къ пашнямъ Шанбэлимора. Господствуя на неизмѣримомъ пространствѣ волшебной страны, онъ не пренебрегалъ, однако, клочкомъ земли въ конфискованномъ имѣніи графа Десмонда. Кто-то изъ его сильныхъ враговъ помѣшалъ его повышенію при дворѣ, и огорченіе отъ этой неудачи высказалось въ стихахъ Спенсера. Онъ старался устроить свою матеріальную жизнь, какъ можно лучше и прочнѣе, хотя не всегда его усилія увѣнчивались успѣхомъ. Направленіе его большого поэтическаго произведенія, несмотря на всю религіозность послѣдняго въ высшемъ смыслѣ, было въ то же время чрезвычайно положительное. Полное развитіе благороднаго человѣческаго характера для мірской дѣятельности, не для монастырскаго подвижничества, — Спенсеръ находилъ самымъ нужнымъ для Бога и для человѣка. Подобное направленіе совершенно гармонируетъ съ духомъ времени въ Англіи во время царствованія Елизаветы. Быть великимъ и творить великія дѣла казалось лучшимъ, чѣмъ проникнуть въ градъ Божій и забыть градъ гибели; лучшимъ, чѣмъ узрѣть въ экстазѣ Божественныя таинства и питаться чудесной пищей. Въ Спенсерѣ достигла самостоятельнаго бытія эта этика вѣка Елизаветы.

Теперь посмотримъ съ той же точки зрѣнія на Бэкона и на научное движеніе. Бэконъ и Шекспиръ стоятъ на далекомъ разстояніи другъ отъ друга. Въ отношеніи нравственной стороны, способностей ума и сердца мы найдемъ мало сходства между ними. Въ то время, какъ сознаніе физическаго закона въ природѣ было для того вѣка необычно сильно развито въ Бэконѣ, на практикѣ онъ придерживался, по-видимому, той теоріи, что нравственные законы міра не остаются неумолимыми, что ихъ можно иной разъ искусно обойти съ помощью сноровки и ловкости. Шекспиръ же признавалъ ихъ первенство какъ въ незначительныхъ, такъ и въ важныхъ обстоятельствахъ своей жизни. Высокій умъ Бэкона не находилъ ни препятствій, ни возбужденій въ сердечныхъ влеченіяхъ. Безъ колебанія можно признать его неспособнымъ къ полной дружбѣ или къ полной любви. Шекспиръ отдавался всѣмъ своимъ существомъ безпредѣльной и безконечной преданности. Нравственныя сочиненія Бэкона сверкаютъ искрами холодной фантазіи, игрою правилами свѣтской жизни, которыя составляютъ его житейскую мудрость. Шекспиръ же достигаетъ до высшихъ истинъ человѣческой жизни и человѣческаго характера при посредствѣ высшей нераздѣльной силы любви, воображенія, и мысли. Однако, Бэконъ и Шекспиръ принадлежали къ одному и тому же великому движенію человѣчества. Все стремленіе Бэкона въ наукѣ заключалось въ томъ, чтобы уловить факты и подняться отъ частныхъ фактовъ къ общимъ. Онъ отворачивался съ полнымъ неудовольствіемъ отъ средневѣковыхъ умозрѣній in vacuo. Его умъ требовалъ положительнаго знанія; онъ не могъ питаться воздухомъ. Отъ традицій философіи и господства авторитета онъ обратился къ природѣ. Онъ отдѣлилъ вѣру отъ разума непреодолимою пропастью. Для него богословіе слишкомъ возвышенно для изслѣдованія человѣческаго ума. Бэконъ чрезвычайно почтительно относится къ богословію и нельзя не заподозрить, что причина тому заключалась въ его глубокомъ равнодушіи къ богословію. Схоластики, для поддержки вѣры, призвали на помощь разумъ, но этотъ союзникъ оказался, со временемъ, опаснымъ противникомъ. Бэконъ, въ интересѣ науки, отнесъ вѣру къ безспорной области сверхъестественныхъ истинъ. Для него догматъ богословія заслуживалъ въ одинаковой степени вѣры, казался ли онъ разумнымъ или нелѣпымъ. Бэконъ сберегалъ всю силу мысли для подчиненія пониманію міра положительныхъ фактовъ.

Точно также какъ предметъ философіи Бэкона совершенно положительный, такъ и цѣль ея преимущественно практическая. Онъ цѣнилъ больше всего то знаніе, которое обѣщало распространить власть человѣка надъ природою и тѣмъ самымъ обогатить его жизнь. Понятіе Бэкона о благосостояніи человѣка было широко и величественно; но въ немъ недоставало нѣкоторыхъ духовныхъ элементовъ, которые, однако, не были упущены изъ вида въ болѣе раннія и темныя времена. Это человѣческое благосостояніе, нѣсколько матеріалистическое, должна была устроить наука. Орудія науки, посредствомъ которыхъ можно достигнуть этой цѣли, это — чисто естественныя орудія; наблюденіе, опытъ и умозаключеніе. Уваженіе къ факту, переходъ отъ сверхъестественнаго элемента къ строго естественнымъ и человѣческимъ даннымъ, въ виду практической мірской цѣли, — таковы характеристическія черты научнаго движенія вѣка Елизаветы³.

Перейдемъ теперь къ религіозному движенію въ Англіи. Объ этомъ движеніи нельзя сказать, что, подобно Реформаціи въ Германіи, его жизненность и непоколебимость заключались въ мучительной борьбѣ убѣжденія одной личности. Имъ также не руководила, какъ во Франціи, высшая организаціонная сила, богословская и политическая, способная ставить широкія, идеальныя задачи, хотя съ нѣкоторымъ избыткомъ логической строгости. Догматъ англиканскаго исповѣданія не представляетъ, подобно догмату кальвинизма, выраженія и развитія идеи; онъ становится понятенъ лишь путемъ припоминанія нѣсколькихъ рядовъ историческихъ событій — численнаго отношенія партій, уступокъ, сдѣланныхъ въ ту и другую сторону, общихъ и случайныхъ требованій времени. Но если Англія не имѣла ни Лютера, ни Кальвина, зато въ ней были Кранмеръ и Гукеръ. Религіозное движеніе во Франціи въ шестнадцатомъ столѣтіи, подобно политической революціи 1789 г., хотя нравственно возбудило Европу, не могло, однако же, само поддержать себя. Его идеализмъ, чуждый уступокъ, слишкомъ устранилъ его отъ связи съ жизненными, конкретными, всегда измѣняющимися явленіями общественнаго развитія. Англійская реформація съ другой стороны, хотя представляла менѣе привлекательности для ума, какъ логическая формула, за то имѣла гораздо болѣе практическаго успѣха, подобно англійской свободѣ, сравнительно съ французской формулой свободы, равенства и братства.

Англійская реформація была чужда космополитизма; она была продуютъ мѣстной почвы и не допускала пересадки; это есть признакъ и ея низшаго достоинства, и ея характеристическаго превосходства. Твердость, соединенная съ уступчивостью, компромиссы и сдѣлки, постоянное обращеніе къ здравому смыслу, дали начало реформатской церкви — сдѣланной скорѣе, чѣмъ созданной — въ которой средній человѣкъ могъ найти среднее благочестіе, среднюю разумность и среднее количество успокаивающаго обращенія къ впечатлѣніямъ чувствъ; въ то же время болѣе исключительныя силы могли выработать изъ сдержанности англиканскаго ритуала и англійскаго благочестиваго настроенія болѣе утонченный типъ благочестія, чуждый всякихъ крайностей, нѣжный и чистый, не поражающій насъ, такъ же, какъ и соборы Англіи, ни суровостью, ни страстною пылкостью, — типъ благочестія, который былъ въ значительной степени осуществленъ въ Джорджѣ Гербертѣ (Herbert), въ Кэнѣ (Kenn), въ Кэблѣ (Keble). Въ своихъ «Церковныхъ сонетахъ» Уэрдсвортсъ говоритъ, что ритуалъ и литургія англійской церкви даютъ матерьялъ и просторъ для напряженной надежды и для напряженнаго страха, а также для «страстнаго упражненія возвышенныхъ мыслей». Въ предисловіи къ «Христіанскому году» (Christian Year) онъ отмѣчаетъ умѣренность, успокоительное вліяніе церковныхъ службъ. Уэрдсвортсъ оставался все тѣмъ же Уэрдсвортсомъ даже тогда, когда пошли на отливъ волны спиритуализма, столь блестящія и могучія въ его юности и въ первые годы его зрѣлости; изъ-за тѣсной и прилично убранной ограды англиканизма доносились до него голоса горныхъ вѣтровъ и «вѣчно шумящихъ потоковъ». Кэбль, рожденный и воспитанный въ англійской овчарнѣ, лучше понималъ ея ограниченія и далъ намъ истинную поэзію своей секты, поэзію, которой вовсе не грозитъ опасность быть черезчуръ поэтическою. Данте — поэтъ католицизма; Мильтонъ — пуританизма; поэтомъ англиканизма является Кэбль.

Въ церковной исторіи нашей страны многое принадлежитъ Кранмеру. Если бы его «недостойная правая рука» была менѣе воспріимчива и менѣе уклончива, церковь Англіи могла бы сдѣлаться болѣе героическимъ свидѣтелемъ истины; иногда благородная неудача также полезна для міра, какъ и замѣчательный успѣхъ, но врядъ ли она сдѣлалась бы національнымъ учрежденіемъ, которое пустило корни во всѣ слои общества. А Гукеръ — въ чемъ состоитъ особенность величія Гукера? Не составляетъ ли его спеціальное достоинство — величественный здравый смыслъ?⁴ «Если мы захотѣли бы отыскать какое-либо основное положеніе — пишетъ деканъ св. Павла — которое служило бы къ пониманію метода доказательствъ Гукера, я счелъ бы лучшимъ остановиться на одномъ его ученіи, которое онъ упорно высказывалъ и всегда предполагалъ признаннымъ, на ученіи о содѣйствіи и соучастіи для руководства человѣческаго ума всѣхъ возможныхъ средствъ познанія, каждаго въ надлежащемъ мѣстѣ». Пуританизмъ протестовалъ противъ разума, ссылаясь на Писаніе, и жертвовалъ фактомъ въ пользу теоріи. Философы эпохи Возрожденія протестовали противъ авторитета, ссылаясь лишь на человѣческій разумъ. Гукеръ придаетъ разуму главное, рѣшающее значеніе, но даетъ мѣсто и св. Писанію, и церкви, и преданію. Онъ есть воплощеніе англійской церковной мудрости. «Снабжая церковь», какъ выражается деканъ церкви св. Павла, «широкою вразумительною теоріей». Гукеръ въ то же время отнимаетъ у этой теоріи суровость и идеалистичность въ построеніи, укрѣпляя ея корни въ своемъ тепломъ сочувствіи къ конкретному факту. Трудъ Гукера, какъ трудъ чисто англійскій, получилъ непреходящее значеніе по своей близости къ дѣйствительной жизни, по своимъ практическимъ тенденціямъ, по сдержанности и по широкому здравому смыслу. Спиритуализмъ Гукера получаетъ болѣе устойчивости вслѣдствіе того, что онъ реализируетъ въ возвышенной формѣ положительные факты.

Но та же почва, которая произвела Бэкона и Гукера, произвела Шекспира; одна и та же среда способствовала развитію всѣхъ трехъ. Нельзя ли отыскать чего-либо общаго въ научномъ движеніи, въ религіозномъ движеніи и въ драмѣ этого періода? Обще имъ всѣмъ, по-видимому, разнообразное стремленіе къ положительному, конкретному факту. Факты, которыми занимается драма, суть проявленія человѣческаго характера на жизненной сценѣ. И, конечно, каковы бы ни были несовершенства, грубость и крайности драмы, ни одна отрасль литературы не собрала конкретныхъ фактовъ относительно человѣческаго характера и человѣческой жизни въ такой полнотѣ и въ такомъ разнообразіи; конечно, это замѣчаніе не относится къ драмамъ Эсхила и Софокла, Кальдерона и Лопэ-де-Веги, Корнеля и Расина. Эти драмы представляютъ намъ воззрѣнія на жизнь человѣка и выбираютъ доли этой жизни для художественной обработки. Драма вѣка Елизаветы даетъ намъ самый матерьялъ этой жизни, смѣсь грубости съ изяществомъ, пошлости съ героизмомъ, юмористическаго и комическаго элемента съ трагическимъ и ужаснымъ. Дѣйствующія лица драмы за исключеніемъ дѣйствующихъ лицъ у Марло — «не символическія изображенія безусловнаго совершенства и не идеальные типы. Человѣческое существо не является только со своими выдающимися способностями; жизнь не изображается только въ ея главныхъ проявленіяхъ. Человѣкъ, каковъ онъ есть на самомъ дѣлѣ, жизнь безъ всякихъ прикрасъ, выводятся предъ нами на сцену съ такой реальностью, правдивостью и съ такимъ совершенствомъ, выше которыхъ не достигало человѣческое искусство»⁵.

Поэзія въ періодъ Елизаветы получила совершенно человѣческое основаніе. Никакой фатумъ не управляетъ поступками человѣка или исторіей семей; единственный фатализмъ, продолжающій дѣйствовать, есть фатализмъ характера⁶. Шекспиръ готовъ признать существованіе удачи или неудачи, какъ внѣшняго элемента, участвующаго въ опредѣленіи жизненнаго пути людей и не подводимаго ни подъ какой извѣстный законъ; но удача, строго говоря, принадлежитъ естественному ходу вещей. Божество, создающее цѣли нашей жизни, дѣйствуетъ непреодолимо, оно дѣйствуетъ втайнѣ. Чудесное не вторгается въ драмы Шекспира, разрушая связь и измѣняя самую сущность теченія жизни людей. Единственное чудо въ этихъ драмахъ — самъ міръ. Полная красоты и благородства, душа человѣка одна составляетъ ту силу и то качество, которыя могутъ творить чудеса и совершать болѣе великіе подвиги, чѣмъ всѣ грубыя волшебства, разсказанныя въ легендахъ. Если мы узнаемъ присутствіе божественнаго начала въ нравственномъ порядкѣ міра, то мы должны признать, что въ мірѣ Шекспира божество всегда присутствуетъ. Мы напрасно стали бы искать въ англійской драмѣ такихъ проявленій священной тоуматургіи, какія встрѣчаемъ въ «Autos» Кальдерона⁷.

Основу драмы вѣка Елизаветы составляетъ ея могучая свѣтская жизненность. Эта сила обнаруживаетъ трагическую сторону жизни. Такъ какъ любовь и ненависть, радость и горе, жизнь и смерть, сильно реализируются энергической натурой, то и трагедія становится возможна. Кто живетъ вяло изо дня въ день, тотъ не въ состояніи понять ни крестныхъ мученій и страстей человѣческаго сердца, ни торжественной энергіи радости, свѣтлаго воскресенія и вознесенія души. Сердце должно быть полно жизненности и воспріимчивости для того, чтобы воображеніе могло съ увѣренностью, безъ колебанія и безъ ошибки, уловить крайности восторга и страданія и усвоить ихъ. Страшное бремя страданій Лира, судорожныя муки Отелло, тѣлесныя и душевныя, были достояніемъ того же воображенія, которое, въ другой сферѣ своей дѣятельности, охватывало томительное ожиданіе Троила предъ входомъ Крессиды⁸, — ожиданіе, въ глубину котораго поэтъ проникъ въ то же время, какъ относился къ нему съ ироніей, охватывало полноту удовлетвореннаго желанія, когда Постумъ, обнимая Имогену, говоритъ:

Виси на мнѣ, какъ плодъ
На деревѣ, пока оно живетъ.

(«Цимбелинъ», д. V, сц. б).

охватывало и восторгъ (почти выходящій изъ предѣловъ сознательности), когда Периклъ, нашедши наконецъ свою Марину, восклицаетъ:

О добрый Геликанъ
И вы, почтенный другъ мой! нанесите
Скорѣе рану мнѣ, чтобъ дать исходъ
Напору этой радости; иначе
Она меня убьетъ, утопитъ духъ мой
Въ потокѣ наслажденья.

(«Периклъ», д. V, сц. 1).

Эта же самая сила даетъ человѣку возможность подмѣчать комическую сторону жизни и наслаждаться ею, потому что сила находитъ удовольствіе въ дурачествѣ; сильный человѣкъ, когда смѣется, смѣется подобно Валентину Шекспира «такъ громко, какъ пѣтухъ кричитъ» («Два веронскихъ дворянина», дѣйст. II, сц. 1). Кто въ самомъ дѣлѣ серьезно смотритъ на жизнь, тотъ не боится посмѣяться; онъ отлично знаетъ, что его временный смѣхъ не нарушитъ прежняго отношенія между вещами. Только тогда, когда мы серьезны лишь на половину, мы дорожимъ нашей серьезностью и опасаемся, какъ бы не нарушить достоинства нашего горя и радости. Поэтому въ ту эпоху, когда могутъ явиться великія трагедіи, могутъ точно также явиться и веселыя комедіи. Но когда жизнь становится пошлой и мелочной, когда исчезаетъ великая трагедія (какъ въ періодъ Реставраціи, когда ложный героизмъ и внѣшняя сантиментальность заступаютъ мѣсто трагической страсти), тогда смѣхъ людей становится грубымъ и невеселымъ, чѣмъ-то въ родѣ терновника, который трещитъ подъ горшкомъ.

Могучая жизненность драмы временъ Елизаветы чисто свѣтская. Для нея реально все, что встрѣчается на поверхности земли; о реальности же другихъ вещей она не заботится. Воспѣвать небо и адъ она неспособна. Она наталкивается въ данное время на тѣ или другіе факты и не придумываетъ, не отыскиваетъ сверхъестественныхъ причинъ для объясненія этихъ фактовъ. Она слѣдуетъ за человѣкомъ до его смерти, но не дальше. Если она исповѣдуетъ, что «бремя таинства» давитъ на человѣческую жизнь, она не пытается облегчить это бремя, приводя «слова Господа», которыя нельзя ни провѣрить, ни подтвердить дѣйствительнымъ опытомъ. Если она заключаетъ въ себѣ божественный элементъ, то его надо искать въ элементѣ человѣческомъ, а не внѣ послѣдняго. Она познаетъ вѣчность лишь при посредствѣ времени, составляющаго часть вѣчности⁹.

Итакъ, безъ всякой нравоучительной тенденціи драма вѣка Елизаветы производитъ на насъ нравственное впечатлѣніе. Вѣрное воспроизведеніе фактовъ земной дѣйствительности не оставляетъ насъ равнодушными къ добру и злу, но скорѣе вызываетъ въ насъ необходимую преданность къ добру и вызываетъ въ болѣе сильной степени, чѣмъ всякія проповѣди и правила. Отъ прямого, простодушнаго и правдиваго дѣйствія насъ можетъ отклонить лишь извращеніе фактовъ, — будутъ ли они извращены съ точки зрѣнія сенсуализма или пуризма, будетъ ли высказана эта ложь ради того, чтобы склонить насъ къ пороку или подкупить на доброе дѣло. Религіозна ли драма вѣка Елизаветы? Нѣтъ, не религіозна, если религія есть нѣчто пребывающее выше человѣческой жизни, нѣчто отвлекающее человѣка отъ всего земнаго; нѣтъ, — если высшіе процессы религіи заключаются въ достиженіи доступа къ божеству при посредствѣ спеціальныхъ церковныхъ обрядовъ, освященныхъ мѣстъ и личностей. Да, драма эта религіозна, если священны сами факты земной дѣйствительности, если они составляютъ часть божественнаго порядка вещей, если они проникнуты Высшимъ Реальнымъ Бытіемъ, которое мы можемъ постичь, но не можемъ познать и которое проявляется въ мірахъ вещества и духа.

На многихъ въ настоящее время здравый смыслъ и сила Шекспира способны, безспорно, произвести вліяніе, которое можно назвать религіознымъ. Драма вѣка Елизаветы совершенно чужда того утомленія, той летаргіи сердца, которыя испытываются большинствомъ изъ насъ въ то или другое время. Тѣ, кому пришлось жить въ періодъ сомнѣнія и умственнаго упадка, въ промежутокъ времени между приливомъ и отливомъ, между волною, которая топитъ, и волною, которая едва омываетъ ноги, — тѣ особенно доступны этой безсодержательной летаргіи, такъ какъ имъ недостаетъ радостной энергіи вѣрующихъ. Къ тому же холодъ и безплодіе могутъ поразить не только мистическую жизнь души, направленную на сверхъестественное. Бываетъ время, когда это безплодное отвращеніе отъ міра вызывается безсодержательностью внѣшней жизни. Люди, насъ окружающіе, какъ бы умаляются, становятся въ нашихъ глазахъ мелочными и смѣшными. Мѣста, прежде любимыя нами, обращаются въ противныя темничныя кельи. Идеалы, для которыхъ мы жили, кажутся безсмысленными формами, ничтожными набросками, лишенными смысла и красоты. Наше собственное сердце кажется намъ самою дерзкою и безполезною горстью праха. Хорошо, если какая-либо высшая радость или высшее горе спасетъ насъ отъ возврата этого томительнаго презрѣнія къ міру. Но иногда помогали и болѣе слабыя мѣры. Слеза, пролитая надъ разсказомъ Мармонтеля человѣкомъ, который разсказалъ, какъ онъ страдалъ и выздоровѣлъ отъ этого страданія, вызывала насмѣшливую улыбку у иныхъ критиковъ¹⁰. Истинный врачъ душевныхъ болѣзней пойметъ, что эта слеза заслуживаетъ не презрѣнія, что она имѣетъ такое же значеніе, какое имѣютъ капли пота, показывающія, что кризисъ горячки благополучно миновалъ. Къ людямъ, пораженнымъ этимъ безплоднымъ утомленіемъ жизнью, драма вѣка Елизаветы является не съ простымъ поученіемъ, но съ картиною жизни. Пусть смертью все кончится, но все-таки существуютъ они — и красота, и сила, и непорочность, и грѣхъ, и любовь, и горе, и радость. Они существуютъ, и потому уже жизнь не можетъ быть лишь небольшимъ и безсодержательнымъ круговращеніемъ праха. Мы видимъ, какъ сильный человѣкъ попался въ сѣти; если это грѣшникъ, онъ падаетъ все ниже и ниже, удаляясь отъ свѣта, отъ дѣйствительности, отъ настоящей жизни и погружаясь въ омутъ сомнѣнія и мрака; между тѣмъ какъ чистое сердце остается живымъ, довѣрчивымъ и радостнымъ. Мы видимъ, какъ радостно совершается жертва души за душу; видимъ коварную, быструю дѣятельность зла, торжество справедливости предъ истиннымъ судьею. Мы видимъ обычныя блага міра и блага рѣдкія: любовь родителей и дѣтей, духъ товарищества молодыхъ людей, изящную живость, мужество и гордый умъ дѣвушекъ, взаимную преданность мужчинъ и женщинъ. Предъ нами возникаетъ картина жизни, и мы знаемъ, что эта картина соотвѣтствуетъ дѣйствительности. Но если все это дѣйствительно, то какъ жалко, какъ плоско дать въ сердцѣ мѣсто отвращенію къ земной дѣйствительности!

Намъ предлагаютъ два взгляда на характеръ Шекспира, предполагая, что мы должны выбрать одинъ изъ нихъ. Согласно первому взгляду, Шекспиръ является намъ весельчакомъ, полнымъ самообладанія и благоразумія, устраивающимъ свою жизнь на основаніи здраваго разсчета житейскихъ интересовъ; онъ написалъ драмы, о которыхъ не особенно заботился, пріобрѣлъ имѣнье, о которомъ заботился очень много, удалялся въ Стратфордъ и, удовлетворивъ свое честолюбіе, сталъ богатымъ и уважаемымъ гражданиномъ родного города, украсилъ себя гербомъ дворянина, выдалъ разсчетливо замужъ двухъ своихъ дочерей и умеръ съ пріятнымъ сознаніемъ, что пріобрѣлъ почетное и вѣсское положеніе въ свѣтѣ. Другой взглядъ на Шекспира былъ высказанъ недавно Тэномъ съ неистощимымъ блескомъ и силой. Согласно этому взгляду, Шекспиръ былъ человѣкъ съ страстями почти нечеловѣческими, доходящій до крайности въ радости и въ горѣ, неудержимый въ своихъ увлеченіяхъ, безпорядочный въ своемъ поведеніи, чуждый контроля совѣсти, но воспріимчивый къ малѣйшему ощущенію наслажденія; человѣкъ, одаренный геніемъ, чуждымъ порядка и всякой мѣры.

Невозможно принять ни то, ни другое изъ двухъ представленій о Шекспирѣ, какъ соотвѣтствующее фактической истинѣ въ ея полнотѣ. Однако, безспорно, что доля правды заключается въ первомъ изъ этихъ мнѣній о Шекспирѣ. Нѣтъ сомнѣнія, что Шекспиръ придавалъ серьезное значеніе благоразумію, разсчетливости и бережливости. Онъ, по-видимому, съ достаточною силою понималъ реальныя требованія жизни вообще и своей жизни въ особенности. Онъ видѣлъ, какъ его отецъ все больше и больше запутывался въ денежныхъ дѣлахъ и лишился своего виднаго положенія въ своемъ городѣ. Шекспиръ женился восемнадцати лѣтъ отъ роду, въ двадцать одинъ годъ у него былъ сынъ и двѣ дочери; беззаботную, безпорядочную жизнь ему не хотѣлось уже вести. Онъ употребилъ въ дѣло тѣ средства, которыя представляли ему наиболѣе вѣроятности достичь житейскаго благосостоянія; онъ старался, насколько возможно, стать полезнымъ членомъ своего драматическаго кружка. Въ то время какъ другіе: Гринъ, Пиль, Марло растрачивали свои силы среди шумной лондонской жизни, Шекспиръ берегъ эти силы. Жизнь актера не удовлетворяла его; онъ чувствовалъ, что нравственная сторона его характера страдаетъ среди разнообразной дѣятельности, налагаемой на него его положеніемъ и его профессіею; онъ былъ созданъ для болѣе высокой, болѣе чистой жизни непрерывнаго прогресса въ направленіи ко всякому превосходству, сознавалъ, что его существо понижается до уровня среды, въ которой онъ дѣйствуетъ подобно тому, какъ въ руку красильщика въѣдается краска, имъ употребляемая¹¹. Тѣмъ не менѣе онъ не бросилъ необдуманно, какъ сдѣлалъ-бы идеалистъ, этого образа жизни, который влекъ за собою, по-видимому, нѣкоторую потерю нравственнаго достоинства; онъ признавалъ реальное значеніе внѣшнихъ, объективныхъ обязанностей и правъ; значеніе своихъ обязанностей въ отношеніи къ отцу, къ семьѣ, въ отношеніи къ своему собственному будущему положенію; онъ допускалъ логику фактовъ; онъ подчинилъ, насколько это позволяли ему обстоятельства, свою низшую и временную жизнь актера и сочинителя театральныхъ представленій высшимъ требованіямъ отъ жизни; онъ старательно и упорно работалъ для освобожденія себя отъ этихъ временныхъ занятій какъ можно скорѣе, но не раньше того, какъ настало для того надлежащее время. И впослѣдствіи, когда Шекспиръ сдѣлался состоятельнымъ землевладѣльцемъ, онъ не старался разорвать связь съ прежнею жизнію и съ товарищами, которые были ему друзьями и помощниками; Стратфордскій джентльменъ, который могъ подписываться гербовымъ дворяниномъ «на всякомъ счетѣ, свидѣтельствѣ, роспискѣ или обязательствѣ», не былъ такъ опьяненъ этимъ званіемъ, чтобы забыть тѣ дни, когда онъ жилъ на сборы съ публики; въ своемъ завѣщаніи онъ вспоминаетъ среди сельскихъ сквайровъ и дворянъ, «моихъ товарищей Джона Геминджа, Ричарда Борбеджа и Генри Конделля».

Такимъ образомъ, мы замѣчаемъ, что въ теченіе всей своей жизни Шекспиръ въ достаточной мѣрѣ признавалъ внѣшній фактъ, внѣшнія права и обязательства. Поэтому житейское благосостояніе не могло никогда казаться ему неважнымъ дѣломъ. Въ 1604 году, будучи зажиточнымъ человѣкомъ, Уильямъ Шекспиръ началъ въ Стратфордскомъ судѣ искъ противъ Филиппа Роджерса въ 1 ф. 15 шилл. 10 пенс., что составляло цѣну солода, проданнаго и доставленнаго послѣднему въ разное время. Случай этотъ характеристиченъ. Шекспиръ, очевидно, цѣнилъ въ надлежащей мѣрѣ важность для этой временной жизни (хотя, можетъ быть, не для вѣчной) этой суммы въ 1 ф. 15 шилл. 10 пенсовъ и, вдобавокъ, упорно настаивалъ на признаніи того положительнаго факта, что надлежащее мѣсто этихъ 1 ф. 15 шилл. 10 пенс. было въ карманѣ Уильяма Шекспира.

Шекспиръ, безъ всякаго сомнѣнія, былъ умъ положительный, практическій и чуткій къ своимъ матерьяльнымъ интересамъ. Но существуетъ и другая сторона его характера. Около того же времени, когда Шекспиръ взыскивалъ съ Филиппа Роджерса цѣну солода, онъ писалъ «Отелло» и «Лира». Возможно ли допустить, что Шекспиръ болѣе думалъ о своихъ деньгахъ, чѣмъ о своихъ драмахъ? Какъ живо онъ ни относился къ факту о небольшой денежной суммѣ, которую онъ старался выручить, невозможно сомнѣваться, что все его существо было неизмѣримо болѣе воспламенено, возбуждено и увлечено образомъ Лира на пустынномъ лугу или образомъ Отелло, около котораго обвилось, подобно змѣѣ, коварство Яго, и неисповѣдимыми тайнами человѣческой жизни, на которыя указывали эти образы. Крайне важно обратить вниманіе на положительный, практическій и конечный элементъ какъ въ твореніяхъ, такъ и въ жизни Шекспира. Но если поэтъ принадлежалъ своему времени, онъ точно также является поэтомъ «всѣхъ временъ». Онъ не только пытался охватить и понять все познаваемое, но со страстной настойчивостью размышлялъ надъ тѣмъ, что недоступно познанію. Далѣе: онъ не только изучалъ самообладаніе, но могъ изобразить и, конечно, зналъ изъ собственнаго опыта полноту самопожертвованія и самоотверженія. Въ предѣлахъ опыта и творчества Шекспира заключалась и безграничность страсти. Правда, что онъ не выступаетъ съ объясненіями тайнъ бытія; можетъ быть — потому, что онъ болѣе, чѣмъ кто-либо, чувствовалъ его таинственность. Многіе изъ насъ полагаютъ, по-видимому, что всего существеннѣе добыть отвѣтъ на трудные вопросы, которые задаетъ намъ жизнь, какъ ни мало соотвѣтствовали бы отвѣты этимъ вопросамъ. Шекспиръ, по-видимому, считалъ самымъ важнымъ поставить эти вопросы во всей ихъ широтѣ, прочувствовать значеніе высшихъ задачъ.

Такимъ образомъ, Шекспиръ, подобно природѣ и подобно созерцанію самой жизни, не преподаетъ намъ какое либо ученіе, но обладаетъ силою освобождать, возбуждать, расширять нашу мысль. Мы возвращаемся снова къ нашей мелочной вѣрѣ, или мелочной теоріи. Шекспиръ освобождаетъ насъ; подъ его вліяніемъ предъ нами снова возстаютъ изумительныя таинства взамѣнъ нашего прежняго мелочнаго спокойствія, мелочныхъ поддержекъ, мелочнаго довольства, на насъ нисходитъ даръ торжественнаго ужаса, и мы преклоняемся въ почтительномъ безмолвіи. Шекспиръ не ставитъ этихъ вопросовъ, какъ задачи для ума. Онъ выдвигаетъ ихъ рѣзко предъ нашей взволнованной душой и предъ нашимъ воображеніемъ. Въ силу самого своего познанія онъ становится лицомъ къ лицу предъ таинствомъ непознаваемаго. Его умственный лотъ проникъ глубже, чѣмъ у другихъ людей, и потому онъ знаетъ лучше другихъ, какъ неизмѣримы эти глубины для человѣческой мысли. «Un génie, сказалъ Викторъ Гюго, est un promontoire clans l'infini» (Геній — мысъ, вдвинувшійся въ океанъ безконечности). Тотъ мысъ, который мы называемъ Шекспиромъ, выдался далеко и врѣзался въ безбрежное море, которое разстилается передъ нимъ, въ угрожающія тучи, которыя скопились надъ нимъ: позади же его лежитъ населенный материкъ, залитый свѣтомъ и оживленный двигающимися личностями — мужчиной и женщиной.

Итакъ, мы приходимъ къ слѣдующему заключенію: Шекспиръ жилъ и дѣйствовалъ въ двухъ мірахъ; одинъ изъ этихъ міровъ былъ міръ ограниченный, практическій, положительный; другой былъ открытъ для двухъ безконечностей — для безконечности мысли и для безконечности страсти. Шекспиръ не подавлялъ въ себѣ жизни одного изъ этихъ міровъ во имя другого; но приспособлялъ ихъ одинъ къ другому и удерживалъ ихъ въ необходимомъ приспособленіи самой твердой и неуклонной рѣшимостью. Въ 1602 г. Шекспиръ купилъ за 320 фунтовъ 107 акровъ пахотной земли въ старомъ Стратфордскомъ приходѣ. Въ томъ же году (если считать вѣрною хронологію Деліуса) Шекспиръ, въ лицѣ Гамлета, размышляющаго надъ черепомъ, высказывалъ довольно оригинальныя мысли объ отношеніи покупщика земли къ почвѣ, имъ пріобрѣтенной: «Этотъ молодецъ былъ, можетъ статься, въ свое время, ловкимъ прожектеромъ, скупалъ и продавалъ имѣнія. А гдѣ теперь его крѣпости, векселя и проценты? Неужели всѣми купчими купилъ онъ только клочекъ земли, который могутъ покрыть пара документовъ? Всѣ его крѣпостныя записи едва ли помѣстились бы въ этомъ ящикѣ, а самому владѣльцу досталось бы не больше пространства — а?» («Гамлетъ», д. V, сц. 1). Объ Озрикѣ, придворномъ, у котораго «много земли и очень плодородной», Гамлетъ (способный довольствоваться помѣщеніемъ въ скорлупѣ орѣха, если бы не дурные сны), говоритъ, какъ о «владѣльцѣ огромнаго пространства грязи» («Гамлетъ», д. V, сц. 2). Однако, Шекспиръ не пренебрегалъ этой грязью.

Какъ можетъ человѣкъ жить осмысленно въ присутствіи мелкихъ обыденныхъ дрязгъ жизни (которыя въ то же время не мелки, но крупны), и въ присутствіи великой тайны смерти? Какъ ему распредѣлить свои жизненные интересы между ярко освѣщеннымъ пятномъ того, что доступно познанію, и туманною массою непознаваемаго, которое окружаетъ это пятно и такъ привлекательно для души? Какъ онъ сдержитъ свои желанія и обратитъ ихъ на мелочи, каждая изъ которыхъ требуетъ опредѣленной доли участія отъ его сердца въ то время, когда сердце жаждетъ отдаться всецѣло чему-либо одному съ безграничною преданностью? Шекспиръ достигъ осмысленности въ жизни и самообладанія не въ день и не въ годъ, но достигъ этого трудомъ цѣлой жизни. Иной разъ склонность къ умозрѣнію и фантазіи соблазняла его пренебречь всякимъ яснымъ представленіемъ объ ограниченномъ и конечномъ элементѣ жизни; въ другомъ случаѣ, порывы страстнаго сердца соблазняли его пренебречь всякимъ руководствомъ въ собственной дѣятельности. Онъ въ своихъ драмахъ неумолимъ ко всѣмъ бунтовщикамъ противъ факта, потому что онъ сознавалъ въ себѣ самое сильное искушеніе къ подобному бунту. Онъ не прощалъ идеалистамъ, потому что, не смотря на свою практическую, положительную натуру, онъ самъ былъ идеалистомъ (что доказываютъ сонеты). Рядъ его драматическихъ произведеній представляетъ одно безпрерывное изученіе самообладанія.

Мы имѣемъ достаточное основаніе думать, что Шекспиръ достигъ, наконецъ, того спокойнаго самообладанія, котораго онъ добивался съ такимъ упорствомъ. Онъ боялся (не смотря на насмѣшки Меркуціо) сдѣлаться Ромео, онъ боялся утратить свою могучую опору, лежащую въ немъ самомъ, и опуститься до Гамлета; онъ испытывалъ тяжелыя несправедливости, но рѣшился не сдѣлаться Тимономъ. Онъ кончилъ тѣмъ, что сталъ герцогомъ Просперо. Прелестную Миранду, которая была во-истину «нить его собственной жизни», онъ передалъ молодому мужественному Фердинанду (тѣмъ не менѣе было, можетъ быть, нѣсколько грустно уступать любимое искусство какому-нибудь поверхностному Флетчеру). Онъ сломалъ свой магическій жезлъ, онъ бросилъ свою магическую книгу въ глубину, до которой не достигалъ ни одинъ лотъ; онъ возвратился въ свое герцогство Стратфордъ, спокойно глядя внизъ на всѣ мелочи человѣческой жизни, не отказываясь, однако-же, отъ своей доли въ этихъ мелочахъ, но рѣшаясь хорошо исполнять свои обязанности герцога, каковы-бы онѣ ни были; однако, Просперо долженъ былъ всегда остаться чѣмъ-то особеннымъ и отличнымъ отъ другихъ герцоговъ и важныхъ лицъ Варвикшира, въ силу своего прежняго пребыванія на волшебномъ островѣ и чудныхъ годовъ, когда онъ былъ волшебникомъ.

Иногда ставили вопросъ: былъ ли Шекспиръ протестантъ или католикъ? и къ большому удовольствію богослововъ-ревнителей доказывали, что онъ принадлежитъ къ каждому изъ этихъ исповѣданій. Поэзія Шекспира опирается на чисто человѣческое основаніе и не воплощаетъ въ художественной формѣ ни католическихъ, ни протестантскихъ догматовъ. Возможно, что самъ Шекспиръ, великая артистическая натура, созданная для чуткаго воспріятія разнообразныхъ радостей и страданій, подобно другимъ артистамъ, не способенъ былъ достигнуть увѣренности въ предметахъ, относящихся къ міру неземному и сверхчеловѣческому; онъ имѣлъ самое ясное представленіе о конкретныхъ нравственныхъ фактахъ, но мы не находимъ, чтобы его интересовали, по крайней мѣрѣ какъ художника, дѣйствительныя или предполагаемыя истины, которыя лежатъ внѣ предѣловъ человѣческаго опыта. Шекспиръ придавалъ глубокое значеніе, которое можно назвать во-истину религіознымъ, тому факту, что міръ возбуждаетъ въ насъ вопросы, на которые нельзя найти отвѣта, и что эти тайны поражаютъ и смущаютъ насъ, что наше знаніе затеряно въ массѣ невѣжества, нашъ свѣтъ — въ массѣ мрака. Но какъ ни старательно воздерживался Шекспиръ отъ воплощенія въ свои творенія богословскихъ догматовъ, какъ ни проникнутъ его духъ вѣротерпимостью, безспорно, что во всѣхъ его сочиненіяхъ живетъ и дышетъ духъ протестантизма, именно протестантизма, разсматриваемаго, какъ часть великаго движенія человѣчества. Оно и не могло быть иначе, если Шекспиръ не находился въ противорѣчіи съ своимъ временемъ. Вѣрованія Шекспира представляютъ не рядъ отвлеченныхъ положеній объ истинѣ, но совокупность чисто конкретныхъ побужденій, стремленій и привычекъ. Сущность его вѣры нельзя вывести, сближая короткія изреченія того или другаго изъ дѣйствующихъ лицъ его драмъ. Такимъ образомъ можно было бы доказать, что Шекспиръ былъ атеистомъ (что и пытался доказать Бёрчъ (Birch)¹². Вѣра, которой жилъ Шекспиръ, можетъ быть открыта скорѣе указаніемъ, что, въ общемъ выводѣ и результатѣ, его творчество приводитъ къ развитію и поддержкѣ опредѣленнаго типа человѣческаго характера. Можно смѣло утверждать, что мысль величайшаго изъ англійскихъ поэтовъ сообщила импульсъ и силу именно протестантскому типу характера и протестантской государственной и національной политикѣ. До тѣхъ поръ, пока Шекспиръ будетъ имѣть среди насъ вліяніе на развитіе человѣческаго характера, до тѣхъ поръ въ насъ будутъ рости слѣдующія привычки мысли и чувства: энергія, преданность факту, самоуправленіе, терпимость, недовѣріе къ вліянію мелочныхъ пріемовъ для улучшенія человѣческаго характера, равнодушіе къ внѣшности сравнительно съ невидимыми явленіями жизни и рѣшимость судить вещи съ чисто человѣческой точки зрѣнія. Эти же привычки мысли и чувства принадлежатъ болѣе спеціально протестантскому идеалу человѣчности¹³.

Можно ли назвать Шекспира религіознымъ поэтомъ? Отвѣтъ на это Уальтера Бэджгота (Walter Bagehot) заключаетъ въ себѣ существенную истину: «Если міръ не весь проникнутъ зломъ, то долженъ былъ, вѣроятно, имѣть въ себѣ долю добра тотъ, кто лучше всѣхъ понималъ и изображалъ этотъ міръ. Если основная и всемогущая сущность этого міра есть добро, то и писатель, вникнувшій всего глубже въ эту сущность, долженъ быть самъ проникнутъ добромъ. Существуетъ религія «будничная и праздничная», такая, въ которой главную роль играютъ «пироги и пиво», и такая, которая нераздѣльна отъ церковныхъ собраній и обрядности. Предъ глазами Шекспира лежала та самая Англія, которую мы видимъ теперь, съ ея зелеными полями и длинными живыми изгородями, съ ея многочисленными деревьями, съ ея большими городами, съ ея безконечными поселками, съ ея смѣшаннымъ населеніемъ; съ ея долгой исторіей, съ ея мужественными подвигами и съ ея ростущимъ могуществомъ; и Шекспиръ видѣлъ, что все это было добро. Ему лучше другихъ, можетъ быть, дано было видѣть, что все это составляетъ нѣчто великое и единое, нѣкоторый возвышенный предметъ религіознаго почитанія; что если бы могли только проникнуть до внутренней жизни, до глубины вещей, до тайныхъ началъ этой благородной силы, до сущности этого единства въ его особенности, — то мы могли бы понять природу, сотворенную Богомъ, насколько это доступно человѣку. Итакъ, пусть Шекспиръ является намъ не проповѣдникомъ сухихъ догматовъ, не глашатаемъ жесткихъ глаголовъ, но «жрецомъ чудесъ и красотъ міра для всѣхъ насъ», наставникомъ человѣческихъ сердецъ»¹⁴.

Невозможно, однако, чтобы шестнадцатое или семнадцатое столѣтіе предписывало границы девятнадцатому. Подвижной умъ человѣка не можетъ оставаться въ оградѣ, воздвигнутой какимъ бы то ни было однимъ вѣкомъ и какимъ бы то ни было однимъ умомъ. Намъ необходимо дополнить высоту положительнаго ума Шекспира элементомъ, который не легко описать или опредѣлить, но который тѣмъ не менѣе реаленъ; его требуетъ нашъ вѣкъ, какъ нѣчто существенное для духовной жизни и для благосостоянія этого вѣка; его доставили и еще доставляютъ духовные учителя этого вѣка: Уэрдсвортсъ, Шелли, Кольриджъ, Ньюманъ, Морисъ, Карлейль, Броунингъ, Уайтманъ (странное и съ перваго взгляда разнородное собраніе). Это на столько же фактъ, на сколько безспоренъ фактъ научнаго движенія настоящаго столѣтія. Но пока, чтобы осилить Шекспира нашимъ пониманіемъ и не отклониться отъ прямого пути, постараемся твердо держаться на точкѣ зрѣнія Шекспира и его глазами смотрѣть на вселенную. Мы потомъ пойдемъ своей дорогой, какая намъ покажется лучше, унося съ собою то, что намъ далъ Шекспиръ. Самый же лучшій даръ Шекспира заключается въ твердости и мужественномъ движеніи впередъ по нашему пути, съ энергіей и рѣшимостью, перенося горе и радость.

Примечания

1. Спеддингъ (Spedding) въ своей статьѣ: «Кто написалъ короля Генриха VIII?» (Gentelman's Magazine, авг. 1850 г.) впервые приложилъ количественную критику версификаціи къ изученію произведеній Шекспира. Г. Чарльзъ Батзёрстъ (Bathurst) въ «Примѣчаніяхъ къ различіямъ версификаціи Шекспира въ разные періоды его жизни» (Лондонъ, 1767 г.) обратилъ вниманіе на то, что Шекспиръ по мѣрѣ своего развитія, какъ драматургъ, сталъ переходить отъ стиха, конецъ котораго совпадаетъ съ концомъ предложенія, къ стиху, гдѣ предложеніе переходило изъ одного стиха въ другой («from unbroken to interrupted verse»); онъ замѣтилъ также, что Шекспиръ употребляетъ женскіе стихи въ своихъ позднѣйшихъ драмахъ. Профессоръ Крэйкь (Craik) въ своемъ «Англійскомъ языкѣ Шекспира» и профессоръ Дж.К. Ингремъ (J.K. Ingram) въ чтеніи о Шекспирѣ, помѣщенномъ въ «Вечернихъ чтеніяхъ» (Bell and Daldy, 1863 г.), снова обратили вниманіе на эти особенности версификаціи, какъ на такія, которыя могутъ служить свидѣтельствомъ для хронологическаго порядка драмъ. Окончательно, около того же времени въ Англіи и въ Германіи два изслѣдователя, преп. Ф. Дж. Флэй (Fleay) и профессоръ Герцбергь — начали прилагать «количественную критику» особенностей стиховъ къ опредѣленію времени происхожденія драмъ. Герцбергь полагается преимущественно на встрѣчающіеся женскіе стихи; онъ даетъ процентное содержаніе подобныхъ стиховъ въ 17 драмахъ и убѣжденъ, что величина этого процентнаго содержанія указываетъ хронологическій порядокъ. См. предисловіе къ «Цимбелину» въ изданіи перевода Тика и Шлегеля, сдѣланномъ нѣмецкимъ Шекспировскимъ обществомъ. Результаты, полученные г. Флэемъ, независимо отъ Герцберга, была обнародованы позже. См. Trans New. Sh. Soc. и Macmillan's Magazine сент. 1874 г. Въ 1873 г. г. Фэрниваль (Furnivall), при основаніи Новаго Шекспировскаго общества, прежде чѣмъ узналъ, что Флей продолжаетъ свою работу, настаивалъ на возможности метрическаго критерія для установленія хронологическаго порядка драмъ и указалъ на количественное отношеніе прерванныхъ стиховъ и непрерванныхъ въ трехъ раннихъ и въ трехъ позднихъ драмахъ. Послѣдняя работа по этому предмету заключается въ вѣсской статьѣ, читанной профессоромъ Ингрэмомъ въ Новомъ Шекспировскомъ обществѣ объ критеріи употребленія въ концѣ стиховъ такихъ словъ, которыя требуютъ быстраго перехода къ слѣдующему стиху (weak ending).

2. Смотри прекрасныя вступительныя главы въ «Shakespeare als Protestant, Politiker, Psycholog und Dichter», D-r Eduard Vehse. T. I, стр. 62.

(«Шекспиръ, какъ протестантъ, политикъ, психологъ и поэтъ» Эдуарда Фэзе).

«Въ Шекспирѣ, этомъ поэтѣ, чуждомъ научныхъ познаній и школьнаго обученія, впервые энергически концентрировался духъ новаго времени, познающій міръ, стремящійся познать дѣйствительность во всей ея полнотѣ. Этотъ духъ новаго времени — прямая противоположность средневѣковому духу; онъ постигаетъ міръ и особенно внутренній міръ, какъ часть неба, а жизнь, какъ часть вѣчности.

3. Г. Спеллингъ (Spedding) совершенно иначе смотритъ на Бэкона, и г. Спеллингъ имѣетъ болѣе правъ высказывать свое мнѣніе о Бэконѣ, чѣмъ кто-либо изъ нашихъ современниковъ. Я принужденъ, однако, оставаться вѣрнымъ тому впечатлѣнію, какое произвели на меня факты, хотя бы это впечатлѣніе опиралось лишь на неполное знаніе (впрочемъ, до нѣкоторой степени достаточное).

4. Я не вполнѣ увѣренъ въ томъ, не примѣнилъ ли раньше это выраженіе «величественный здравый смыслъ» (majestic common sense) къ Гукеру Метью Арнольдъ (M-r Matthew Arnold).

5. Іосифъ Мадзини, Критическія и литературныя сочиненія. (Joseph Mazzini: Critical and Literary Writings, vol. II pp. 133—134). О томъ, что слѣдуетъ ниже, Мадзини пишетъ: «Шекспиръ признаетъ существованіе свободы, и это составляетъ дѣйствительный прогрессъ (сравнительно съ Эсхиломъ). Дѣйствіе, совершавшееся въ теченіе одного дня, или, можетъ быть, одного часа, отдало цѣлую жизнь подъ власть необходимыхъ послѣдствій, но въ этотъ день и часъ человѣкъ былъ свободенъ и располагалъ своею будущностью». р. 135.

6. Шекспиръ впервые поставилъ свои драматическія произведенія на почву человѣческой природы... Каково развитіе духа человѣка, такова и судьба его... Все, совершающееся во внѣшнемъ мірѣ, у Шекспира обусловлено внутренними явленіями. «Шекспиръ, какъ протестантъ, политикъ, психологъ и поэтъ» Э. Фэзе. (E. Vehse. Shakespeare als Protestant, т. I стр. 57—58).

7. Достойно вниманія, что Шелли, въ своемъ «Defence of Poetry» признаетъ за Кальдерономъ, какъ особенное достоинство — достоинство, которое Шелли не можетъ приписать драматургамъ вѣка Елизаветы, — стремленіе соединить искусство съ религіей.

8.

Троилъ.

Я задыхаюсь! Пытка ожиданій
Сожгла мнѣ кровь. Когда и мысль о счастіи
Волнуетъ такъ, то что жъ бываетъ въ мигъ,
Когда уста приникнутъ жадно къ кубку
Самой любви! О! я боюсь, что смерть
Сразитъ меня... Что если я лишусь
Сознанья! иль вдругъ найду, что это
Блаженство выше силъ моихъ, что я
Тяжелъ и грубъ, чтобъ могъ имъ насладиться!
Иль если я внезапно потеряю
Способность для чувства наслажденья,
Подобно какъ въ пылу горячей битвы
Бываетъ то, что намъ неслышны раны.

(«Троилъ и Крессида», д. III, сц. 2).

9. Слѣдующій отрывокъ еще лучше пояснитъ сказанное выше: «Чувство, называемое обыкновенно паѳосомъ, если подвергнуть его анализу, возникаетъ, по-видимому, изъ воспріятія крупныхъ несообразностей и занимаетъ въ одномъ отдѣлѣ нашихъ представленій мѣсто, соотвѣтствующее тому, которое по дѣленію Локка, занимаетъ въ другомъ отдѣлѣ способность схватывать все смѣшное. Этотъ паѳосъ усваивался средневѣковымъ аскетизмомъ путемъ привычки умалять до ничтожества земную жизнь и все, что къ ней относится, и противополагать пошлость и бѣдствія, приписываемыя этой жизни, отдаленному видѣнію славы и величія. Другой видъ паѳоса — паѳосъ языческій истекалъ изъ полнаго усвоенія радости и красоты, существующихъ въ этомъ мірѣ, благородства человѣческой жизни и, рядомъ съ этимъ, изъ представленія необъяснимой несообразности между этимъ блескомъ и тѣмъ мракомъ, который обнимаетъ начало и конецъ жизни: изъ безконечнаго противорѣчія между величіемъ въ настоящемъ и кажущимся ничтожествомъ въ прошедшемъ и въ будущемъ этого величія, изъ тайны, вслѣдствіе которой могучія и прекрасныя стремленія не находятъ себѣ соотвѣтственнаго дѣйствія въ этой жизни и лишены надежды найти это поле дѣйствія и послѣ того; изъ тайны свѣтлой и пламенной страсти, которая сжигаетъ лишь самое себя въ пепелъ; изъ тайны борьбы, которую ведутъ поколѣнія за поколѣніями противъ фатума, борьбы, все возобновляющейся и все кончающейся пораженіемъ, чтобы начаться снова и снова столь же напрасно; изъ тайны, вѣчно остающейся безъ отвѣта на вопросъ: почему? который вѣчно повторяютъ миріады голосовъ на всѣхъ ступеняхъ человѣческой жизни. Поэзія грековъ черпала изъ этого созерцанія паѳосъ, который былъ невыразимо прекрасенъ въ своей горечи, хотя поэтъ-христіанинъ съ радостью готовъ отказаться отъ подобнаго пріобрѣтенія для своего искусства. Подъ своей ребяческой объективностью Иліада скрываетъ въ глубинѣ могучій потокъ этого паѳоса, но онъ всегда присутствовалъ во внутреннемъ анализѣ человѣчества, который встрѣчается у великихъ трагиковъ. Творчество позднѣйшаго времени удержало, въ большинствѣ случаевъ, эту языческую красоту. Хотя нѣтъ основанія заподозрить въ вѣрованіи Шекспира языческій элементъ, но мы не можемъ не почувствовать, что его творчество можно назвать во многихъ отношеніяхъ языческимъ, вслѣдствіе ли особенностей его индивидуальнаго генія, или вслѣдствіе вліянія Возрожденія. Въ своихъ великихъ трагедіяхъ онъ слѣдитъ за развитіемъ высокихъ или привлекательныхъ человѣческихъ личностей до того мгновенія — и не далѣе — когда ихъ охватываетъ мракъ смерти; онъ кончаетъ взглядомъ на ихъ прошлое, но никогда не заглядываетъ въ ихъ будущее. Его сурово правдивый реализмъ не позволялъ ему, конечно, увлекаться плоскими требованіями поэтическаго воздаянія и отводить каждому дѣйствующему лицу обоего пола слѣдуемую ему, по-видимому, долю земныхъ благъ; руководимые инстинктомъ художника — скорѣе положительнымъ, чѣмъ умозрительнымъ, — онъ охотнѣе останавливается на величіи и на необыкновенной грусти необъяснимаго событія, чѣмъ прибѣгаетъ къ какой-либо попыткѣ разрѣшить трудныя задачи человѣческой судьбы ожиданіемъ этого рѣшенія въ будущемъ». (E.D. West въ первыхъ статьяхъ «Browning as а Preacher» въ The Dark Blue Magazine, October and November 1871). Это мѣсто слѣдуетъ помнить для сравненія съ объясненіемъ великихъ трагедій Шекспира въ одной изъ слѣдующихъ главъ. См. также объ агностицизмѣ Шекспира въ чтеніи Рэскина (Ruskin) «The Mystery of Life and its Arts» въ Afternoon Lectures, Dublin M. 'Gee 1869 p. 110—111.

10. См. «Автобіографію Джона Стюарта Милля» стр, 146, гл. V, изд. 5-е 1874 г.

11. Сонеты, CXІ.

12. «Inquiry into the Philosophy and Religion of Shakespeare» 1848. Таковъ слишкомъ часто и методъ Флатэ (Flathe) (хотя и приводящій къ совершенно другому заключенію) въ старательно отдѣланной главѣ: «Die Anschauungen Shakspeare's über sein Seihst etc., которою начинается первый томъ его «Shakspeare in seiner Wirklichkeit». См. объ этомъ вопросѣ книгу Фэзе (Vehse), на которую уже были сдѣланы ссылки, также Крейсигъ (Kreyssig) въ его менѣе обширномъ трудѣ «Shakespeare Frаgen» и Рюмелинъ (Rumelin) Shakespeare-Studien», стр. 207—215 (второе изданіе).

13. Смотри по этому предмету талантливый отвѣтъ, сдѣланный Ріо (Rio) Михаиломъ Бэрнэ (Michael Bernays) въ Jahrbücherder Deutschen Shakespeare-Gesellschaft, т. 1, стр. 220—229. Фонъ-Фризенъ (H. Friesen) обратилъ вниманіе хотя на мелкое, но, можетъ быть, имѣющее значеніе свидѣтельство: въ «Ромео и Джульеттѣ», д. IV сц. 1, мы читаемъ: «Или мнѣ придти къ вамъ во время вечерней мессы (evening mass)»? Ни одинъ католикъ, замѣчаетъ фонъ-Фризенъ (Friesen), не могъ бы употребить выраженіе: «вечерняя месса». «Altengland und William Shakspeare» (1874), стр. 286—87. Стоунтонъ (Staunton) уже обратилъ прежде того вниманіе на это затрудненіе. Но см. по поводу этого мѣста мнѣніе покойнаго Р. Симпсона въ «Transactions of New Shakespeare Society, 1875—76».

14. «Estimates of some Englishmen and Scotchmen» by Walter Bagehot, p. 270.