Разделы
Счетчики
Глава IV. Драмы изъ англійской исторіи
Историческія драмы Шекспира можно разсматривать съ разныхъ сторонъ. Было бы интересно попытаться вывести изъ нихъ взгляды Шекспира на политику1. Интересно было бы также сравнить его пріемы при разработкѣ историческихъ сюжетовъ, съ пріемами другихъ великихъ драматическихъ писателей, какъ-то съ пріемами Шиллера въ «Валленштейнѣ», или Гете въ «Эгмонтѣ», или Виктора Гюго въ «Кромвелѣ». Однако взгляды Шекспира и его художественные пріемы не такъ важны, какъ самъ Шекспиръ. Въ его произведеніяхъ, въ его взглядахъ, въ его художественныхъ пріемахъ мы стараемся открыть человѣка. Вѣроятно, подъ процессомъ творчества Шекспира скрывалось теченіе его жизни, и она имѣла для него большее значеніе, чѣмъ его творчество, какъ художника. Если это значеніе имѣла для него не матерьяльная жизнь, — хотя онъ старался, чтобы и ей способствовало его творчество — то, по крайней мѣрѣ, жизнь того, что онъ считалъ въ себѣ существеннымъ. Искусство не было для него культомъ, какъ оно является у многихъ поэтовъ, живописцевъ и композиторовъ; не было совершеннымъ само отрицаніемъ, полнымъ и блаженства, и патетизма, во имя чего-то высшаго и болѣе благороднаго, чѣмъ его я. Такого паѳоса мы вовсе не видимъ въ жизни Шекспира. Онъ владѣлъ своимъ творчествомъ, а не его творчество владѣло имъ. Для него поэзія не была, какъ для Китса (Keats) или для Шелли, страстью, отъ которой невозможно освободиться. Шекспиръ освободился со спокойною рѣшимостью отъ своей художественной жизни и нашелъ, что очень хорошо наслаждаться своимъ житейскимъ успѣхомъ и учиться повелѣвать своей душой среди полей и ручьевъ Стратфорда, пока не наступилъ конецъ всему. Поэтому главный вопросъ, который желательно поставить относительно историческихъ драмъ, теперь нами разсматриваемыхъ, слѣдующій: что пріобрѣталъ Шекспиръ въ пониманіи и въ силѣ въ то время, когда эти драмы служили органами питанія для его ума и воображенія, между тѣмъ какъ въ дѣятельности ума и воображенія совершался процессъ дыханія его жизни? И то уже много, что Шекспиръ совершилъ столь великій шагъ въ истолкованіи исторіи; и то много, что онъ охватилъ мыслью національную исторію Англіи въ продолженіе вѣка и болѣе, въ періодъ ея бѣдствій и упадка, въ періодъ междоусобій и въ періодъ героическаго объединенія и возбужденія. Но мы можемъ предполагать, что для Шекспира главный результатъ его труда заключался въ томъ, что, изучая исторію, онъ развивалъ собственный характеръ въ нравственномъ отношеніи и укрѣплялъ себя для жизненныхъ задачъ.
Не менѣе замѣчательно въ этихъ историческихъ драмахъ, конечно, и то, что, хотя каждая изъ нихъ представляетъ самое серьезное стремленіе реализировать объективный фактъ, въ нихъ въ то же время высказывается такъ явно личность автора. Даже Шекспиръ не можетъ выйти за предѣлы собственнаго я. Прежде чѣмъ факты становятся годны для художественнаго творчества, имъ необходимо сгруппироваться и организоваться, и каждый художникъ группируетъ ихъ около своихъ самыхъ сильныхъ аффектовъ и самыхъ завѣтныхъ убѣжденій относительно человѣческой жизни. Если бы по счастливой случайности, кто-нибудь, роясь среди разрозненныхъ листовъ старыхъ пергаментовъ, нашелъ опись имущества и помѣстій Шекспира, если бы было извѣстно, что именно собралъ около себя Шекспиръ въ Стратфордѣ, это извѣстіе было бы радостно встрѣчено всѣми, какъ бросающее свѣтъ на житейскую карьеру Шекспира. Но въ историческихъ драмахъ и вообще во всѣхъ произведеніяхъ Шекспира мы имѣемъ документы, которые повсюду заключаютъ указанія на факты, относящіеся къ Шекспиру. Эти факты находятся тамъ, должны тамъ находиться. Чтобы признать ихъ, нѣтъ надобности въ чемъ-либо иномъ, кромѣ внимательныхъ глазъ, которые разглядѣли бы эти факты.
Если мы хотимъ имѣть на этихъ страницахъ вѣрный очеркъ характера Шекспира, то мы не будемъ смотрѣть на него, только какъ на веселаго, живого, остроумнаго посѣтителя Морской дѣвы (Mermaid), осыпающаго легкими насмѣшками тяжелый умъ Бенъ-Джонсона; не будемъ вспоминать дошедшіе до насъ разсказы сомнительной достовѣрности объ его браконьерствѣ въ деревнѣ и о менѣе невинныхъ приключеніяхъ его въ Лондонѣ: Мы скорѣе будемъ представлять себѣ его человѣкомъ, обладающим громадными силами въ возможности, но сознающимъ въ себѣ нѣкоторыя слабости; онъ, поэтому, рѣшилъ быть строгимъ къ себѣ и побѣдить эти слабости; рѣшилъ развить въ себѣ всѣ силы, возможность которыхъ въ немъ существовала. Мы знаемъ, до какой степени была необычна по обширности и по тонкости его чувствительность къ наслажденію и страданію; мы знаемъ также, что онъ рѣшился не позволить себѣ быть игрушкой, рабомъ или жертвой этой чувствительности. Мы привыкли говорить о нѣжности, о необыкновенной терпимости генія Шекспира. На безпристрастнаго критика Шекспира должна, конечно, произвести не меньшее впечатлѣніе неумолимая справедливость Шекспира, его строгая вѣрность фактамъ, высокія требованія, которыя онъ ставитъ человѣческой личности. Шекспиръ остался совершенно недоступенъ значительной долѣ нашей страстной нетерпимости, вытекающей изъ предразсудка, изъ личнаго или сословнаго чувства. Когда мы читаемъ Шекспира и не находимъ у него нашихъ собственныхъ, мелкихъ взглядовъ, проникнутыхъ горечью и насильственностью, когда встрѣчаемъ его взгляды, такіе широкіе и человѣчные, намъ естественно сказать о немъ, что онъ полонъ терпимости. Но терпимость Шекспира есть не что иное, какъ справедливость, и даже въ его юморѣ — юморѣ человѣка, созданнаго для широкой веселости и для широкаго горя, есть нѣчто строгое, потому что онъ пускаетъ въ ходъ этотъ юморъ для того, чтобы освободиться отъ съуживающаго его мысль напряженія восторженности и чтобы поставить себя снова въ уровень обыденныхъ явленій жизни. Въ слабыхъ или злыхъ людяхъ, которыхъ осуждаетъ Шекспиръ, онъ не отрицаетъ существованія прекрасныхъ или нѣжныхъ чертъ характера, тѣмъ не менѣе онъ осуждаетъ эти личности безпощадно.
Дѣйствующія лица историческихъ драмъ задуманы исключительно по отношенію ихъ къ дѣйствію. Міръ этихъ пьесъ, скорѣе ограниченный міръ практической жизни, чѣмъ міръ чувства и мысли. Въ большихъ трагедіяхъ дѣло идетъ болѣе о самомъ человѣкѣ, чѣмъ о томъ, что онъ дѣлаетъ. Въ концѣ каждой трагедіи мы оставляемъ представленіе или съ сознаніемъ полной гибели или съ серьезной радостью, вызываемой полнымъ законченнымъ успѣхомъ. Въ мысли и въ чувствѣ есть что-то безконечное. Мы не идемъ мыслію лишь до извѣстнаго предѣла, чтобы тамъ остановиться; наши мысли принуждены идти за предѣлы познаваемаго, пока не встрѣтятъ непознаваемаго. Когда мы любимъ, когда мы страдаемъ, это чувство не идетъ лишь до извѣстной степени и не далѣе; наша любовь безгранична; наше горе и наша радость не могутъ быть измѣрены земными мѣрами. Но наши дѣла допускаютъ опредѣленность. И, цѣня человѣка по его поступкамъ, мы можемъ установить для каждаго положительную оцѣнку. Мы въ этомъ случаѣ не задаемъ ему вопроса: какова была твоя душевная жизнь? Какъ ты мыслилъ? Какъ страдалъ и наслаждался? Мы ставимъ вопросъ: что ты сдѣлалъ? Вслѣдствіе этого въ историческихъ драмахъ мы сознаемъ нѣкоторое ограниченіе, нѣкоторое взвѣшиваніе людей по тѣмъ положительнымъ успѣхамъ и результатамъ, какихъ они достигли.
«Дѣло совершается быстро: сдѣланъ шагъ, нанесенъ ударъ, мышцы сократились такъ или этакъ — и все кончено. И въ наступившей затѣмъ пустотѣ мы удивляемся самимъ себѣ, какъ люди, которымъ измѣнили. Страданіе неподвижно, смутно и мрачно, и въ немъ частью присутствуетъ безконечность».
Историческія драмы такъ же, какъ и трагедіи, представляютъ для читателя школу самообладанія; но вопросы, которыми занимаются первыя, не суть безконечные вопросы о жизни и смерти; впечатлѣніе, оставляемое ими, не есть впечатлѣніе безпредѣльно патетическое или полная радость, смѣнившая горе. Въ нихъ разсматриваются конечные вопросы неудачи или успѣха при достиженіи практическихъ цѣлей въ жизни, онѣ оставляютъ въ насъ чувство здороваго, житейскаго сожалѣнія, или ужаса, или здороваго, укрѣпляющаго житейскаго удовлетворенія.
Но если историческія драмы уступаютъ трагедіямъ въ глубинѣ идеальнаго значенія, этотъ недостатокъ въ нихъ отчасти вознагражденъ, какъ замѣчаетъ Гервинусъ2, широтою и богатствомъ ихъ замысла. Жизнь человѣка, какъ добро или какъ зло, не проявляется здѣсь въ ея безконечномъ значеніи для самой личности, но слѣдствія этой жизни обнаруживаются въ опредѣленномъ рядѣ событій, какъ оздоровляющая общественная сила или какъ распространяющаяся зараза. Таинство зла не является здѣсь для насъ грозною тѣнью, передъ которой мы останавливаемся въ ужасѣ, пытаясь примириться съ этимъ непонятнымъ намъ мракомъ во имя существованія свѣта, который за себя свидѣтельствуетъ и самъ себѣ служитъ оправданіемъ. Зло въ историческихъ драмахъ, это — дурныя дѣла, за которыми неизбѣжно слѣдуетъ возмездіе. Сэръ Уальтеръ Ралей въ предисловіи къ своей «Исторіи міра» (History of World) написалъ одно замѣчательное изреченіе, въ которомъ хотѣлъ, вѣроятно, засвидѣтельствовать чистоту своихъ собственныхъ вѣрованій и поддержать божественную справедливость, проявляющуюся въ жизни англійскихъ королей. «Что человѣкъ посѣетъ, то и пожнетъ». «Грѣхи отцовъ отзовутся на потомкахъ ихъ въ третьемъ и четвертомъ поколѣніи». Таковы богословско-историческія положенія Ралея. Охватывая тотъ же періодъ исторіи, Шекспиръ обнаружилъ безъ колебанія послѣдствія слабости, заблужденія и преступленія. Величайшій изъ современныхъ намъ романистовъ высказываетъ съ грозной настойчивостью, какъ всякій низкій и злой поступокъ развивается въ непоправимыя и неизбѣжныя послѣдствія. Шекспиръ такъ же мало отрицаетъ фактъ, какъ и Джоржъ Эліотъ. Но онъ показываетъ намъ также, какъ неисчислимы источники добра, онъ показываетъ намъ, какъ слѣдствія злыхъ дѣлъ могутъ быть со временемъ охвачены потокомъ добра и могутъ быть въ дѣйствительности унесены имъ и преданы забвенію. Конечно, можно доказать, что въ этой борьбѣ сила, продолжающая существовать, какъ вліяніе дурного поступка, можетъ быть подавлена или измѣнена въ своемъ характерѣ лишь на счетъ опредѣленной траты силы добра, существующей въ мірѣ. Но все-таки хорошо знать, что зло можетъ быть подавлено, хотя бы съ нѣкоторою тратою добра. Увѣренность въ этомъ не позволяетъ намъ захлебнуться отчаяніемъ. Въ строгой справедливости Джоржа Эліота есть извѣстный идеализмъ, вытекающій изъ стремленія къ научной строгости, опредѣленности и точности. Шекспиръ охватываетъ шире конкретные факты міра и показываетъ намъ дѣйствительно существующее сплетеніе добра со зломъ: едва ли легче отдѣлить эти нити и наблюдать ихъ отдѣльно одну отъ другой въ мірѣ, созданномъ фантазіею Шекспира, чѣмъ въ дѣйствительной жизни человѣка.
Если мы оставимъ въ сторонѣ Генриха VIII, драму, написанную, вѣроятно, по какому-нибудь особенному случаю или отданную по какому-нибудь такому случаю Флэтчеру для дополненія; если оставимъ въ сторонѣ, какъ слабый набросокъ, Эдуарда IV, который является въ третьей части «Короля Генриха VI» и въ первыхъ сценахъ короля Ричарда III, — намъ остается отъ Шекспира шесть портретовъ англійскихъ королей во весь ростъ. Они распадаются на двѣ группы, по три въ каждой; одна группа состоитъ изъ этюдовъ королевской слабости, другая изъ этюдовъ королевской силы. Въ одной группѣ находимъ: короля Джона, Ричарда II и Генриха VI; въ другой: короля Генриха IV, Генриха V и Ричарда III. Джонъ — коронованный преступникъ, слабый въ своей преступности; Генрихъ VI — коронованный святой, слабый въ своей святости. Слабость Ричарда II нельзя охарактеризовать однимъ словомъ; онъ — граціозный, сантиментальный государь. Ричардъ III, изъ другой группы — коронованный преступникъ, сильный въ своемъ преступленіи. Генрихъ VI Болинброкъ — похититель трона, силенъ жизненнымъ умѣньемъ управлять обстоятельствами, силенъ своей рѣшимостью и смѣлостью. Сила Генриха V — сила простого героическаго величія, вполнѣ здоровая и прочная, опирающаяся на вѣчныя истины. Итакъ, въ этомъ и заключается главный сюжетъ историческихъ драмъ, именно, въ рѣшеніи вопроса: чѣмъ обусловливается неудача и удача человѣка при его стремленіи къ практической власти надъ міромъ. Эти драмы, какъ назвалъ ихъ Шлегель, «зеркало для королей», и дѣйствующія лица этихъ драмъ всѣ приводятъ насъ къ Генриху V — человѣку, созданному для самой благородной и самой радостной власти надъ міромъ».
I
Въ «королѣ Джонѣ» воображеніе поэта изучаетъ періодъ крайняго упадка національной жизни Англіи. Король царствуетъ не въ силу права на престолъ, а также не въ силу права сильнѣйшаго, какъ Болинброкъ. Онъ знаетъ, что его домъ построенъ на пескѣ; знаетъ, что ему нечего разсчитывать ни на божественную справедливость, ни на человѣческую добродѣтель. Поэтому онъ принимаетъ на себя видъ повелительной власти и царственнаго величія. Но подъ этимъ скрывается полная испорченность и лживость. Въ противоположность смѣлому похитителю престола — Ричарду, Джонъ старается не замѣчать тѣхъ фактовъ, которые онъ, между тѣмъ, видитъ; онъ не осмѣливается вглядѣться въ свою собственную злую и трусливую душу. Когда Франція угрожаетъ ему войною, онъ, оставшись наединѣ съ матерью, пытается поддержать въ себѣ смѣлость:
За насъ права и сила власти нашей.
(Д. I, сц. 2).
Но Элеонора, съ женскимъ мужествомъ и прямодушіемъ, не допускаетъ ни къ чему негоднаго самообольщенія.
Скорѣе сила власти, чѣмъ права, —
Безъ этой силы слабы мы съ тобою.(Д. I, сц. 1).
Когда король Ричардъ III хочетъ избавиться отъ молодыхъ принцевъ, онъ призываетъ, къ себѣ Тирреля и спрашиваетъ его съ циническимъ равнодушіемъ къ человѣческому чувству:
Ты согласишься-ль изъ людей намъ близкихъ
Убить кого-нибудь?(Д. IV, сц. 2.)
И, когда Тиррель берется исполнить порученіе, Ричардъ, въ минуту нескрываемаго восторга, восклицаетъ:
Мнѣ слаще пѣнья рѣчь твоя.
Джонъ пытается внушить Губерту свои планы объ убійствѣ, скорѣе какъ неопредѣленное вліяніе, чѣмъ какъ личную волю; онъ выражается смутно, точно блѣдный туманъ ползетъ по полямъ, оставляя за собою помертвѣлые колосья, когда надъ ними взойдетъ солнце. Онъ боится, не сказалъ ли онъ слишкомъ много; боится, высказался ли достаточно; наконецъ, сильнѣйшее опасеніе беретъ верхъ, и слова: «смерть», «могила» срываются съ его губъ. Но затронувъ пружину, которая должна произвести убійство, онъ быстро отстраняетъ себя отъ процесса преступленія. Въ интересахъ короля было бы нужно впослѣдствіи, чтобы Артуръ былъ живъ, и Джонъ прибавляетъ къ своему преступленію низость жалкой попытки свалить подъяческими пріемами и боязливыми софизмами отвѣтственность за убійство на свое орудіе, на своего сообщника. Онъ какъ-будто хочетъ ослѣпить собственную совѣсть и собственное пониманіе.
Внѣшность царственной силы и царственнаго достоинства, выказываемая Джономъ въ первыхъ сценахъ драмы, должна быть, поэтому, признана (хотя Шекспиръ и не навязываетъ намъ этого) не болѣе какъ жалкимъ маскарадомъ настоящей царственной силы и царственной чести. Этотъ фактъ, на который сдѣланъ лишь намекъ въ первыхъ сценахъ, впослѣдствіи дѣлается болѣе очевиднымъ, когда этотъ трусливый король, который съ такимъ величіемъ мѣнялъ владѣнія, торговалъ городами и дѣлалъ изъ союза любви и брачной вѣрности игрушку политики. — теперь то блѣднѣетъ, то краснѣетъ въ присутствіи своего дворянства; то напрасно старается стереть изъ прошедшаго пройденный имъ путь преступленія, то оказывается неспособнымъ вынести предсмертныя, физическія страданія. Сознавая, что онъ король, не поддержанный внутренней силою ни добродѣтели, ни справедливости, Джонъ старается поддержать свое могущество внѣшними средствами; противъ совѣта своего дворянства онъ коронуется вторично только для того, чтобы вслѣдъ за тѣмъ снять корону и передать ее въ руки итальянскаго священника. Пандульфъ, «кардиналъ прекраснаго Милана», обладающій проницательностью и умѣньемъ направить борьбу разнородныхъ современныхъ ему элементовъ въ свою пользу, есть на дѣлѣ властелинъ Англіи и по своему произволу заключаетъ миръ или объявляетъ войну.
Народъ, какъ обыкновенно въ періодъ смутъ и опасности, «слухами и грезами смущенъ». Питеръ изъ Помфрета объявилъ, что въ полдень въ день Вознесенія король сложитъ съ себя корону. Джонъ подчиняется униженію, котораго отъ него требуютъ, и даже имѣетъ настолько низости, что дѣлаетъ видъ, какъ будто это совершается по его свободной волѣ:
Сегодня Вознесенья день? А мнѣ
Сказалъ пророкъ, что въ полдень Вознесенья
Короны я лишусь. И правъ онъ былъ.
Я думалъ, что лишусь ея насильемъ,
Но, слава небу, самъ я сдалъ корону.
(Д. V, сц. 1).
Послѣ этого насъ не удивляетъ то, что, когда Филиппъ Незаконнорожденный хочетъ возбудить въ немъ мужество и рѣшимость, говоря:
Впередъ! сверкай, какъ свѣтлый богъ войны,
Когда на поле брани онъ стремится. —
Джонъ не стыдится заявить «о счастливомъ мирѣ», заключенномъ имъ съ папскимъ легатомъ, на покровительство котораго онъ разсчитываетъ для защиты противъ враговъ Англіи. Фалькенбриджъ все-таки настаиваетъ на обязанности самозащиты, во имя чести и безопасности, и король, неспособный взять на себя отвѣтственность и пользованіе своими правами, передаетъ заботы объ Англіи своему незаконнорожденному племяннику: «распоряжайся всѣмъ за это время».
Въ драмѣ «Король Джонъ» мало такого, что было бы способно укрѣплять или радовать читателя. Среди порывовъ эгоистическихъ силъ то въ ту, то въ другую сторону, среди борьбы жадностей королей съ высокомѣріемъ духовенства, среди торга городами, среди браковъ принцевъ по разсчету, среди волненія и смутъ народа выдѣляется въ блескѣ патетической красоты дѣтскій образъ Артура, граціознаго, недѣятельнаго, чуждаго хищности и преступленій взрослыхъ:
Мать, не кричи;
Я умереть желалъ бы, къ землю лечь,
Не стою ссоръ я и смятеній этихъ.(Д. II, сц. 1.)
Въ драмѣ слышенъ и голосъ материнской страсти, безсильный и пронзительный голосъ женщины среди невнимательныхъ мужскихъ силъ. Видимъ и жалость суровыхъ вооруженныхъ людей къ гибели ребенка. Только это да еще патріотизмъ Фалькенбриджа, хотя полный самохвальства, но искренній и глубокій, — вотъ единственные слѣды человѣческой добродѣтели и красоты, которые можно открыть въ вырождающемся мірѣ, изображенномъ Шекспиромъ. Жалокъ и конецъ, какъ все предшествовавшее. Король лежитъ отравленный, совершенно поглощенный физическими страданіями, — страданіями, оставляющими мало промежутка для какихъ-либо угрызеній совѣсти, если бы даже одеревенѣлая нравственная природа преступника и была способна на подобныя болѣе благородныя страданія:
Я — какъ перомъ написанныя строки,
И сушитъ ихъ мой внутренній огонь.
И корчится исписанный пергаментъ.(Д. V, сц. 7).
II
Намъ не за чѣмъ здѣсь изслѣдовать: принадлежатъ ли Шекспиру какія-либо доли первой части Генриха VI, и если оно такъ, «то какія именно доли» принадлежатъ ему. Драма эта вообще принадлежитъ къ до-Шекспировской школѣ. Геній Шекспира въ воспроизведеніи исторіи впервые ясно высказывается во второй и третьей части Генриха VI. Авторъ первой части не становится выше уровня тѣхъ личностей, которыя онъ создаетъ; онъ имѣетъ сильныя предубѣжденія противъ однихъ и предается лирическому увлеченію при восхваленіи другихъ. Но въ изображеніи характеровъ Короля; Глостера, Іорка, Ричарда, въ послѣднихъ частяхъ трилогіи, вполнѣ проявляются шекспировское безпристрастіе и шекспировская иронія. Шекспиръ не чувствуетъ ненависти къ королю Генриху; онъ, на сколько возможно, даже расположенъ къ нему; онъ только говорилъ такъ же ясно и опредѣленно, какъ это обнаружилъ самъ историческій фактъ, что этотъ слабодушный угодникъ на англійскомъ престолѣ былъ несчастіемъ для страны и для своего времени, несчастіемъ, которое по силѣ уступало лишь тому, если бы мѣсто Генриха занималъ столь же слабодушный король-преступникъ.
Когда начинается драма, славные дни царствованія Генриха V уже прошли, но воспоминаніе о нихъ сохранилось въ сердцахъ и въ могучихъ мышцахъ лордовъ и графовъ, окружающихъ короля. Лишь тотъ, кто долженъ былъ бы болѣе другихъ дорожить этимъ наслѣдствомъ славы и могущества, не сознаетъ великой отвѣтственности и великихъ преимуществъ своего положенія. Онъ остается холоденъ къ великимъ планамъ; его высшая цѣль остаться безупречнымъ. Въ немъ нѣтъ ни жадности, ни честолюбія, тѣмъ не менѣе онъ проникнутъ эгоизмомъ, именно, эгоизмомъ робкаго благочестія. Онъ добродѣтеленъ лишь отрицательно, потому что въ немъ нѣтъ энергической основы мужества, изъ котораго могло бы развиться героическое благочестіе. Изъ боязни сдѣлать что-нибудь дурное, онъ опасается сдѣлать и то, что хорошо. Не таковы качества, приписываемыя ближайшимъ спутникомъ «вѣрнаго и истиннаго», который въ своей праведности «правосуденъ и воинственъ». Генрихъ бездѣятеленъ въ присутствіи зла и плачетъ. Онъ хочетъ, чтобы «одежды его остались чистыми; но одежды воиновъ — угодниковъ Божіихъ, которые не боятся запачкаться въ борьбѣ, сіяютъ высшей и болѣе яркой чистотой. «Очи его были, какъ пламя огня, и на главѣ его было много вѣнцовъ... И воинства небесныя шли вслѣдъ за нимъ на бѣлыхъ коняхъ, облаченныя въ виссонъ бѣлый и чистый» (Апокал. XIX, 11—14). Эти небесные воители имѣютъ на землѣ своихъ представителей, но Генрихъ не былъ однимъ изъ нихъ. Ревность къ дѣлу должна проявиться прежде милосердія, и затѣмъ, когда выступитъ милосердіе, оно проявится какъ самоотверженіе3. Но Генрихъ былъ чуждъ ревности къ дѣлу; онъ любезенъ къ людямъ, но не любилъ людей.
Есть доля ироніи въ той сценѣ, какою начинается вторая часть Генриха VI. Суффолькъ (Ланцелотъ этой трагедіи4) привезъ изъ Франціи принцессу Маргариту, и въ радости безупречнаго короля, когда онъ цѣною двухъ съ трудомъ завоеванныхъ провинцій пріобрѣтаетъ эту страшную жену, которая «спеленаетъ его, какъ ребенка» («Генрих VI», ч. II; д. I, сц. 3.)5, есть нѣчто жалкое, нѣчто трогательное и нѣчто смѣшное. Отношеніе короля къ Маргаритѣ въ продолженіе всей драмы тонко и глубоко задумано. Онъ льнетъ къ ней, какъ къ чему-то болѣе сильному, чѣмъ онъ самъ; онъ боится ея, какъ школьникъ боится строгаго учителя:
Эксетеръ.
Вотъ королева, вижу: взоръ ея6
Сверкаетъ ярымъ гнѣвомъ — я уйду.К. Генрихъ
И я, и я съ тобой.
(«Генрих VI», часть III, д. I, сц. 1).
Однако, его собственное безстрастіе даетъ ему нѣкотораго рода превосходство надъ женою; и послѣ того, какъ она облила его потокомъ своего гнѣва и своего презрѣнія, Генрихъ кротко утираетъ брызги этого потока, невыносимо снисходительный и готовый извинить всѣ испытанныя имъ ругательства и оскорбленія.
О, Маргарита бѣдная моя!
Тебя приводитъ въ бѣшеную ярость
Любовь ко мнѣ и сыну.(Д. I, сц. 1).
Находясь среди этихъ «лордовъ-волковъ», король постоянно боится не того, что они разорвутъ его въ клочки, а того, чтобы они не бросились другъ на друга. Сцены насилія, нарушающія монастырскую тишину, какую бы ему хотѣлось видѣть царствующей по всей землѣ, ненавистны и ужасны для Генриха. Онъ ѣдетъ на соколиную охоту съ королевой, Суффолькомъ, кардиналомъ и Глостеромъ; нѣкоторые изъ всадниковъ едва способны на одинъ часъ скрыть свое соперничество и взаимную вражду. Генрихъ мало интересуется охотою, но все даетъ пищу его созерцательному благочестію, онъ страдаетъ невоздержностью въ высказываніи благочестивыхъ чувствъ, и вотъ соколы вызываютъ его на назидательныя мысли.
Но какъ взвился вашъ соколъ
И какъ превысилъ прочихъ. Вотъ какъ можно
Найти во всемъ начало божества:
И тварь, и человѣкъ стремятся кверху.(«Генрих VI», ч. II, д. II, сц. 1).
Немного спустя, перы въ присутствіи Маргариты, обмѣниваются ругательствами. Генрихъ ужасается, но думаетъ, что можетъ помочь дѣлу нравственными размышленіями, соотвѣтствующими случаю:
Перестань,
Мой другъ, не подстрекай ихъ злобы.
Блаженны миротворцы на землѣ.Кардиналъ.
Я именно ищу того блаженства,
И радъ возстановить въ отчизнѣ миръ,
Смиривъ мечомъ Протектора.(«Генрих VI», часть II, д. II, сц. 1).
Гнѣвный споръ въ это время прерывается крикомъ: «чудо! чудо!» и является обманщикъ Симкоксъ съ своею женою. Генрихъ, со своей глупой склонностью къ назиданію, радуется проявленію Божеской благодати въ возвращеніи зрѣнія слѣпорожденному:
Велика
Господня благодать, которой онъ
Сподобился, хотя съ возвратомъ зрѣнья
Умножатся одни его грѣхи.(Д. II, сц. 1).
(Это означаетъ: «если-бы мы имѣли счастье быть лишенными всѣхъ нашихъ чувствъ и желаній, мы имѣли бы большую вѣроятность быть совершенно безгрѣшными, но все-таки будемъ благодарить Бога за его таинственную благость къ этому человѣку!»). Когда же Протекторъ, съ небольшимъ усиліемъ проницательности и здраваго смысла, обличилъ обманщика и велѣлъ его высѣчь, король приходитъ въ крайній ужасъ:
Король.
О, Господи! ты видишь все, а терпишь.
Маргарита.
Мнѣ было такъ смѣшно глядѣть, какъ этотъ
Бездѣльникъ побѣжалъ.(Д. II, сц. 1).
Но этотъ слабодушный благочестивецъ, который опечаливается отъ обнаруживанія обыкновеннаго плутовства, отдаетъ самъ на жертву убійцъ самыхъ лучшихъ людей Англіи. Его совѣсть говоритъ ему, что Глостеръ невиненъ; онъ надѣется, что герцогъ будетъ въ состояніи оправдаться, но судьи Глостера — Суффолькъ съ нахмуренными бровями, желчный Букингамъ и «Суровый Іоркъ» — чьи руки готовы схватить и самый мѣсяцъ» (Д. III, сц. 1)7.
Генрихъ неспособенъ выступить противъ этихъ грозныхъ личностей и потому, надѣясь на Бога, который все сдѣлаетъ къ лучшему, онъ удаляется изъ парламента, проливая слезы и оставляя Глостера на произволъ судьбы:
Милорды, поступайте, какъ вы сами
Признаете за лучшее, какъ будто-бъ
Я самъ былъ здѣсь, средь васъ.(Д. III, сц. 1).
Когда Генрихъ узнаетъ о смерти дяди, онъ падаетъ въ обморокъ, онъ подозрѣваетъ, что съ благороднымъ старикомъ поступили преступно, но судъ принадлежитъ Богу; возможно, что его подозрѣніе ложно; какъ ужасно было бы, если онъ запятналъ бы чистоту своего сердца ложнымъ подозрѣніемъ; да проститъ ему въ такомъ случаѣ Богъ! Такимъ образомъ, успокаивая свою боязливую, раздраженную совѣсть, Генрихъ неспособенъ дѣйствовать и оставляетъ вещи идти ихъ путемъ.
Эта болѣзненная щепетильность совѣсти, отличающая Генриха VI, въ то время, какъ онъ забываетъ высшія обязанности своего сана, заставляетъ его размышлять съ безпокойствомъ, на сколько дѣйствительно его право на престолъ, право, перешедшее къ нему отъ дѣда чрезъ великаго побѣдителя при Азинкуртѣ. Онъ обращается отъ Іорка къ Барвику, отъ Барвика къ Нортумберлэнду, не зная самъ, что думать. Клиффордъ смѣло разрубаетъ узелъ, и мужество Генриха возстановляетея:
Славный Генрихъ!
Законны ли твои права иль нѣтъ,
Я все-жъ клянусь служить тебѣ защитой.(«Генрих VI», ч. III, д. 1, сц. 1).
Но въ присутствіи вооруженной силы, король не въ состояніи поддержать свое рѣшеніе и кончаетъ сдѣлкою, которой, подъ условіемъ лишенія его сына права на престолъ, онъ обезпечиваетъ миръ въ продолженіе своей жизни. Мы сочувствуемъ раздраженной Маргаритѣ. Но въ поведеніи Генриха не проявляется активный эгоизмъ, онъ только принялъ миръ, заплативъ за него того цѣною, которую отъ него требовали.
Несчастному королю приходится тяжело между Горкомъ съ одной стороны и орудіемъ Іорка, Джэкомъ Кэдомъ — съ другой. Король думаетъ не только о себѣ, онъ страдаетъ за мятежниковъ такъ же, какъ и за себя. Онъ хочетъ вступить въ переговоры съ Кэдомъ или, еще лучше, послать къ нему благочестиваго епископа, чтобы сговориться съ мятежниками. Между тѣмъ приближается Іоркъ и требуетъ удаленія совѣтника короля Сомерсета. Генрихъ со спокойной уступчивостью смотритъ, какъ Сомерсетъ собирается жертвовать собою и отправляетъ Букингама съ порученіемъ вступить въ дружелюбные переговоры съ его противникомъ. За Генрихомъ остается, по крайней мѣрѣ, то достоинство, что онъ не скрываетъ, какъ это дѣлалъ Джонъ, униженія своего положенія подъ напыщенными словами:
Ступай ему на встрѣчу, Букингамъ,
И попроси сказать тебѣ причину
Подобнаго поступка. Объяви,
Что я отправлю герцога Эдмонда
Не медля въ Тоуэръ. (Сомерсету)
Ты пробудешь тамъ,
Мой добрый Сомерсетъ, до распущенья
Имъ войска.Сомерсетъ.
Я готовъ, мой повелитель,
Пойти для блага родины, не только
Въ тюрьму, но и на смерть.К. Генрихъ.
Не будь лишь рѣзокъ
Въ твоихъ словахъ, любезный Букингамъ,
Вѣдь Іоркъ горячъ и не снесетъ обиды.Букингамъ.
Исполню, повелитель, — и надѣюсь
Устроить такъ, что все пойдетъ наладъ.К. Генрихъ.
Пойдемъ, жена, намъ надо поучиться,
Какъ должно управлять; отчизна можетъ
До сей поры лишь клясть мое правленье.(«Генрих VI», ч. II, д. IV, сц. 9).
Наступаетъ конецъ несчастному царствованію. Генрихъ желалъ быть подданнымъ и онъ становится имъ на короткое время передъ своею смертью. Во время битвы, когда Ричардъ преслѣдуетъ Клиффорда, какъ гончая собака, Генрихъ удаляется, садится на камень, размышляетъ о счастливой жизни пастуховъ и молится, чтобы побѣда досталась тому, «кому велитъ Господь». Онъ кротко проситъ бѣглецовъ взять его съ собою.
Нѣтъ, лучше, добрый Эксетеръ, возьми
Меня съ собой. Остаться мнѣ не страшно;
Но я пойду съ охотою, куда
Захочетъ королева. Ну идемъ же!(«Генрих VI», ч. III, д. II, сц. 5).
Когда его арестовали, Генрихъ искренно заботятся о чистотѣ совѣсти охотниковъ, взявшихъ его подъ стражу. Онъ разспрашиваетъ ихъ съ совершенно неподдѣльнымъ и безкорыстнымъ безпокойствомъ, не клялись ли они ему въ подданствѣ. Во всякомъ случаѣ, онъ не будеть теперь убѣждать ихъ освободить его, и поэтому они не войдутъ «въ новый грѣхъ». Онъ не заботится о своей судьбѣ; его вѣнецъ — довольство, и онъ увѣренъ, что новый король не совершитъ ни болѣе, ни менѣе того, что захочетъ Богъ.
Въ тюрьмѣ Генрихъ дѣйствительно счастливъ; теперь онъ больше ни за что не отвѣчаетъ; впервые наслаждается онъ спокойнымъ уединеніемъ; онъ подобенъ птицѣ, поющей въ клѣткѣ. Свои послѣдніе дни онъ проведетъ въ благочестивыхъ занятіяхъ для устраненія грѣха и для прославленія своего Творца. Безстрастіе Генриха не есть безстрастіе высшаго рода; онъ лишь неспособенъ къ какому-либо волненію. Его примиреніе съ судьбой не есть тотъ миръ, который служитъ почвою для здоровой дѣятельности, тотъ божественный миръ, который «превыше человѣческаго пониманія». «Спокойствіе есть благодать не само по себѣ, но лишь тогда, когда оно есть прививка къ стволу вѣры, ревности, самоуниженія и усердія»8. Если бы Генрихъ сознавалъ благородство настоящаго королевскаго величія, его довольство въ тюрьмѣ было бы достойно удивленія, теперь же оно не поражаетъ насъ ни широтою мысли, ни живостью. Выиграно лишь то, что наступилъ конецъ. Генрихъ уступилъ мѣсто дому Іорка и бѣдственнаго времени осталось меньше. Слова великаго герцога Іорка подтверждаются нашимъ чувствомъ справедливости и признаніемъ дѣйствительнаго факта:
Государь, сказалъ я, нѣтъ,
Нѣтъ, ты не государь...
...Прочь съ дороги!
Не будешь ты властителемъ того,
Кто самъ роденъ, чтобы быть твоимъ монархомъ9.(«Генрих VI», ч. II, д. V., сц. 1).
III
Въ трагедіи: «Король Ричардъ III» мы находимъ нѣкоторыя характеристическія черты, которыя ставятъ эту пьесу совсѣмъ особо отъ другихъ трагедій Шекспира. По замыслу и изображенію характера она нѣсколько похожа на идеалистическіе пріемы Марло, чего мы не встрѣчаемъ въ другихъ произведеніяхъ Шекспира. Какъ въ произведеніяхъ Марло, здѣсь выступаетъ одна преобладающая личность, отличающаяся нѣсколькими рѣзкими и необычно развившимися качествами. Въ очеркѣ этого характера нѣтъ ничего таинственнаго, но много демонической силы. Нѣкоторыя мѣста написаны совершенно въ лирико-драматическомъ стилѣ; какое-нибудь чувство овладѣетъ въ одно и то же время двумя или тремя дѣйствующими лицами, и они высказываютъ его или въ одно время или послѣдовательно одинъ за другимъ, — подобно тому, какъ музыкальный мотивъ повторяется оркестромъ или послѣдовательно отдѣльными инструментами.
Елизавета.
На свѣтѣ нѣтъ вдовы меня несчастнѣй.
Дѣти.
На свѣтѣ нѣтъ сиротъ несчастнѣй насъ.
Герцогиня.
Нѣтъ матери несчастнѣе меня!
О, горе мнѣ, — я мать всему ихъ горю.(Д. II, сц. 2).
Въ драмѣ «Ричардъ III» правдоподобіе мѣстами подчинено эффекту симфонической оркестровки или скульптурной позы. Какой-то ужасъ и красота заключаются въ той сценѣ, гдѣ три женщины, двѣ королевы и герцогиня, садятся на землю въ скорби и отчаяніи и громко рыдаютъ въ крайнемъ горѣ: насъ поражаетъ союзъ ужаса и красоты, какъ въ произведеніяхъ Блэка10.
Сначала мать двухъ королей, потомъ вдова Эдуарда, и, наконецъ, грозная, какъ Медуза, королева Маргарита, одна послѣ другой принимаютъ одну и ту же позу и высказываютъ одно и то же горе. Несчастіе сдѣлало ихъ равнодушными ко всякимъ церемоніямъ королевскаго сана и, на время, къ ихъ частнымъ раздорамъ; онѣ сидятъ, составляя неподвижную, но въ то же время страстную группу, во всемъ величіи простой женственности и величайшаго бѣдствія. Читатели, знакомые съ иллюстраціями Блэка къ книгѣ Іова, вспомнятъ величественное и ужасное впечатлѣніе. производимое художникомъ, когда онъ одушевляетъ цѣлую группу личностей общей страстью, которая вызываетъ во всѣхъ ихъ одно и то же необычное движеніе головы и членовъ.
Источникомъ и центромъ демонической силы, отличающей драму является характеръ Ричарда. Подобно главнымъ дѣйствующимъ лицамъ въ драмахъ Марло, Ричардъ скорѣе дѣйствуетъ на наше воображеніе своею дерзостью и силою, чѣмъ вкрадывается въ него, подобно незамѣтно дѣйствующему раствору, путемъ магіи и таинствъ искусства. Характеръ его не развивается передъ нашими глазами; онъ уже съ самаго начала законченъ. Въ насъ не возбуждено любопытство узнать, что такое Ричардъ, какъ мы желали бы проникнуть до глубины души Гамлета. У насъ нѣтъ никакого сомнѣнія на счетъ Ричарда; но мы чувствуемъ сильное влеченіе наблюдать его при различныхъ обстоятельствахъ и въ разныхъ положеніяхъ; мы возбуждены и привлечены присутствіемъ этой почти сверхъестественной силы и энергіи, не смотря на то, что эта сила и энергія направлены ко злу.
Кольриджъ говоритъ, «что гордость ума — отличительный признакъ Ричарда». Это вѣрно, но его характеристическая черта заключается не въ области ума, а скорѣе въ его демонической силѣ воли. Ричардъ есть продуктъ той же самой силы, которая производитъ бурю и кораблекрушенія; онъ — свирѣпая стихійная сила, бушующая въ мірѣ; только эта стихійная сила сконцентрировалась въ человѣческой волѣ. Потребность дѣятельности представляетъ въ Ричардѣ влеченіе, которое подчиняетъ себѣ всѣ другія влеченія. Ему необходимъ «просторъ на этомъ свѣтѣ» (Рич. III, д. I, сц. 1); его воля должна разражаться на людяхъ и на вещахъ. Все, что совершается въ трагедіи, происходитъ отъ Ричарда, здѣсь нѣтъ, какъ замѣчаетъ Гэдсонъ, взаимодѣйствія. «Эта драма представляетъ не столько сопоставленіе характеровъ, дѣйствующихъ въ одномъ направленіи, взаимно развивающихъ другъ друга, какъ результатъ одного характера, дѣйствующаго въ продолженіе нѣкотораго времени, хотя и быстро, — характера, для котораго другія личности служатъ только пунктами его обнаруженія и его проводниками, какъ бы это было нѣкоторое количество электричества, нашедшаго себѣ исходъ черезъ другія существа и разрушающаго въ этомъ процессѣ ихъ способность дѣйствовать11.
Тѣло Ричарда изуродовано и исхудало; его рука «суха, какъ сукъ гнилой»; тѣмъ не менѣе это — величественная фигура въ силу своей энергичной воли и громадной умственной силы. Всѣ препятствія уступаютъ ему — мужество мужчинъ и раздраженная вражда женщинъ. И Ричардъ относится со страстнымъ пренебреженіемъ къ людямъ, потому что они слабѣе и глупѣе его, уродливаго выкидыша природы. Онъ лицемѣритъ не для того только, чтобы достигнуть успѣха, но потому, что его лицемѣріе есть циническая насмѣшка надъ человѣчествомъ или грубое оскорбленіе ему. Мэръ Лондона проникнутъ буржуазнымъ уваженіемъ къ набожности и къ установленнымъ обрядамъ религіи. Ричардъ идетъ къ нему на встрѣчу съ молитвенникомъ въ рукахъ и поддерживаемый съ каждой стороны епископомъ. Мрачная насмѣшка, презрительное оскорбленіе вѣры гражданъ въ церковь и въ короля льститъ въ Ричардѣ злому сознанію его могущества. Чтобы провести простака, достаточно грубаго лицемѣрія12.
Къ своему орудію, Букингаму, Ричардъ относится при случаѣ съ открытымъ презрѣніемъ. Букингамъ не можетъ не отставать отъ Ричарда на его дерзкомъ пути впередъ; отстаетъ и задыхается:
Не стану больше съ хитрымъ Букингамомъ
Я тайнами дѣлиться по-сосѣдски,
Безъ устали со мной онъ все бѣжалъ
И вздумалъ духъ перевести не кстати.(Д. IV, сц. 3).
Герцогъ, его «(правая рука, оракулъ, совѣтникъ, прорицатель» (Д. II. сц. 2), приходитъ къ королю, прося исполненія обѣщанія, дать ему графство Гирфордъ. Ричардъ вдругъ становится глухимъ, презрительно не обращая вниманія на просьбу Букингама, продолжаетъ говорить совершенно о другомъ. Наконецъ, онъ обращается къ своей «правой рукѣ»: —
Букинг.
Государь!
Ричардъ.
Который часъ?
Букинг.
Осмѣлюся напомнить
Я ваше обѣщанье, государь!Ричардъ.
Который часъ?
Букинг.
Сейчасъ ударитъ десять.
Ричардъ.
Такъ не мѣшай ударить.
Букинг.
Государь,
Я васъ не понимаю.Ричардъ.
Какъ дуракъ,
Ты всѣмъ мѣшаешь. Ты своею просьбою
Соображенья путаешь мои,
А къ щедрости не склоненъ я сегодня.(Д. IV, сц. 2).
Цинизмъ и дерзость Ричарда имѣютъ въ себѣ нѣчто мрачно шуточное; это — bonhomie, какую можно ожидать отъ юмористовъ Пандемоніума. Его грубость есть шуточный пріемъ съ опредѣленной цѣлью. Когда его мать съ королевой Елизаветой приходитъ, «готовя проклятья» и желая «задушить горькими рѣчами» того, кого зоветъ «проклятымъ сыномъ» (Д. IV, сц. 4), Ричардъ приказываетъ трубить, чтобы заглушить крикливые женскіе голоса.
Трубите въ трубы! бейте барабаны!
Чтобъ не слыхало небо глупыхъ бабъ,
Шумящихъ на помазанника Божья!
Трубить сильнѣе!(Д. IV, сц. 2).
Въ другой разъ хитрость можетъ для него быть полезнѣе, чѣмъ грубость, Ричардъ становится на колѣни, прося у матери благословенія, но говоритъ потомъ нъ сторону слова презрительной насмѣшки:
Герцогиня.
Пусть Богъ тебя помилуетъ и дастъ
Тебѣ любовь, и миръ, и кротость духа!Ричардъ.
Аминь! и пусть умру я добрымъ старцемъ!
(Въ стор.) Такимъ желаньемъ мать всегда кончаетъ,
Но герцогиня пропустила это.(Д. II, сц. 2).
Онъ разыгрываетъ свою роль передъ своей будущей женой, лэди Анной, съ коварной довѣрчивостью открывая свою грудь удару меча. Онъ знаетъ слабость женщины и вполнѣ надѣется на то, что психическимъ могуществомъ своей смѣлости и своего притворства онъ подчинить себѣ слабую руку, которая пытается поднять на него мечъ. «Безъ всякаго заступника въ мольбахъ, съ однимъ притворствомъ дьявольскимъ» (Ричардъ III, д. I, сц. 2.) онъ завоевываетъ себѣ жену. Гнусная иронія, заключающаяся въ такомъ сватовствѣ, предполагаемое этимъ надругательство надъ человѣческой любовью, достаточное, чтобы сдѣлать человѣка «вашимъ единственнымъ плясуномъ» («Гамлетъ», д. III, сц. 2), заставляетъ кровь Ричарда быстрѣе обращаться въ его жилахъ.
Въ то время, какъ Ричардъ стремится къ полученію короны, лордъ Гастингсъ угрожаетъ стать ему на пути. Что дѣлать? Букингамъ нерѣшителенъ и ощупываетъ свой путь:
Однако-жъ, герцогъ, что мы станемъ дѣлать,
Когда лордъ Гастингсъ съ нами не пойдетъ.(Д. III, сц. 1).
Ричардъ стрѣляетъ въ него отвѣтомъ, рѣзко и быстро начиная и кончая дѣло: «Голову долой ему и только». Въ такомъ простомъ и само собою разумѣющемся дѣлѣ не можетъ быть разсужденія о томъ, какъ начать, чѣмъ продолжать и какъ кончить. Вотъ идетъ на совѣтъ въ Тоуэрѣ Гастингсъ, уже заранѣе убитый; идетъ, дѣлая разныя мелкія распоряженія на нѣсколько дней и недѣль впередъ. Ричардъ, поразительный образъ котораго «появляется въ драмѣ безъ особеннаго вниманія къ правдоподобію и всегда въ самыя рѣшительныя минуты, приходитъ внезапно въ то самое время, какъ Гастингсъ собирается подать голосъ на совѣтѣ, какъ бы представитель отсутствующаго герцога. Ричардъ уже подвелъ мину подъ Гастингса и готовъ взорвать ее при случаѣ. Но въ то же время у него есть другое дѣло, почти столь же важное; это — клубника епископа Элійскаго; клубника въ Гоборнѣ отличается необыкновеннымъ своимъ вкусомъ и за нею непремѣнно надо послать. Но желаніе Ричарда прикидываться незанятымъ никакими мрачными мыслями заслуживаетъ менѣе вниманія, чѣмъ его потребность выказать циническое, презрительное отношеніе къ человѣческой жизни. Взрывъ произошелъ; Гастингсъ схваченъ; лакомства отложены до той минуты, когда будетъ отрублена голова врага Ричарда. Какой-то дьявольскій капризъ проявляется въ этомъ эпизодѣ.
Ты смѣешь говорить «когда они»?
Святымъ клянуся Павломъ! ты — измѣнникъ!
Казнить его сейчасъ. Чтобъ до обѣда
Мнѣ показали голову его13.(Д. III, сц. 4).
Пламенная энергія Ричарда всего проще, свободна отъ всякой ироніи или притворства въ великіе дни военныхъ движеній и битвъ. Тогда вся сила, заключающаяся въ немъ, высказывается въ пароксизмѣ, похожемъ по своей интенсивности на невольное судорожное движеніе; между тѣмъ все это организовано его мыслію и находится подъ ея руководствомъ. Тогда онъ отправляетъ свои самые искренніе подвиги благочестія, не читаетъ «Ave» по четкамъ, но чертитъ эту молитву оружіемъ на шлемахъ враговъ («Генрихъ VI», часть III, д. II, сц. 1). Онъ проникнутъ «яростью огненныхъ драконовъ», «тысячи сердецъ забились въ его груди» (Ричардъ III, д. V, сц. 3). Наканунѣ Босвортской битвы Ричардъ съ неудержимой горячностью разспрашиваетъ о малѣйшихъ подробностяхъ, которыя могли бы обезпечить его успѣхъ. Онъ «не такъ бодръ, какъ бывало прежде», но врядъ ли дюжины подчиненныхъ достаточно, чтобы исполнить его быстрыя приказанія. Онъ «летитъ съ быстротою пламени».
Я ужинать не буду,
Дай мнѣ сюда бумаги и чернилъ.
Мнѣ узокъ шлемъ, — исправили-ль его?
Разложено-ль оружіе въ палаткѣ?Кэтсби.
Все, повелитель мой, давно готово.
К. Ричардъ.
Ну, добрый Норфолькъ, къ мѣсту своему!
Да не зѣвай, гляди за часовыми.Норфолькъ.
Сейчасъ иду, мой государь.
К. Ричардъ.
Да завтра
До жаворонковъ встань.Норфолькъ.
Я не просплю,
Великій государь (Уходитъ).К. Ричардъ.
Эй Ратклифъ!
Ратклифъ.
Здѣсь я.
К. Ричардъ.
Послать скорѣй герольда къ лорду Стэнли,
Чтобъ онъ сюда привелъ войска свои
До солнца, — или сынъ его Георгъ
Провалится въ пучину вѣчной ночи.
Налей стаканъ вина. Подай часы!
(Кэтсби уходитъ).
Чтобъ бѣлый Серри къ утру былъ осѣдланъ,
Да копья чтобы не были тяжелы,
Послушай, Ратклифъ!(Д. V, сц. 3).
И узнавъ отъ Ратклифа, что Нортумберлэндъ и Серри бодрствуютъ, отдавъ послѣднее приказаніе, чтобы оруженосецъ пришелъ въ полночь помочь ему вооружиться, король Ричардъ уходитъ въ свою палатку.
Во всѣхъ его военныхъ дѣйствіяхъ, какъ и вообще во всей жизни Ричарда, видно не одно себялюбіе. Ричардъ, какъ Эдмундъ и какъ Яго, одинокъ, у него нѣтъ ни друга, ни брата. «Я одинокъ»14. И все, что Ричардъ дѣлаетъ, направлено лишь къ его личному первенству. Тѣмъ не менѣе основную черту его характера не составляютъ ни себялюбіе, ни честолюбіе. Эта основная черта — необходимость обнаружить и направить на міръ ту силу, которая въ немъ заключается (силу, въ которой нѣтъ ничего нравственнаго), необходимость выказать предъ собою и предъ другими грозныя средства, которыми распоряжается его воля. Шекспиръ даетъ Ричарду только одну связь съ человѣчествомъ: онъ презрителенъ въ отношеніи матери, онъ равнодушенъ къ жизни или смерти Кларенса и Эдуарда, исключая того, что въ ихъ жизни или въ ихъ смерти можетъ содѣйствовать его стремленію къ престолу; онъ безцеремонно безсердеченъ въ отношеніи къ своей слабой и несчастной женѣ; но Ричардъ проникнутъ удивленіемъ, полнымъ энтузіазма, къ своему великому отцу:
Быть сыномъ Іорка
Довольно ужъ для славы.(«Генрих VI», ч. III, д. II, сц. 1).
Воспоминаніе объ отцѣ наполняетъ его фамильной гордостью, хотя изъ нея не слѣдуетъ, чтобы онъ чувствовалъ какую-либо привязанность или преданность къ которому-либо изъ членовъ своей семьи.
Но высоко взнеслось
Мое гнѣздо — туда, въ вершину кедра,
На зло вѣтрамъ, съ могучимъ солнцемъ въ спорѣ!(Д. 1, сц. 8).
Исторія дала Шекспиру личность Ричарда. Шекспира обвиняли въ томъ, что онъ употребилъ слишкомъ мрачныя краски и преувеличилъ уродливость характера историческаго Ричарда, котораго мы находимъ у Мора и Голиншэда. Въ дѣйствительности дѣло совершенно наоборотъ. Миѳическій Ричардъ историковъ (и, вѣроятно, существовали поразительныя причины для созданія такого миѳа) является у драматурга нѣсколько менѣе свирѣпымъ и кровожаднымъ15. Въ сущности, впрочемъ, Ричардъ Шекспира принадлежитъ къ разряду демоническихъ характеровъ (нѣчто болѣе ужасное, чѣмъ разрядъ характеровъ преступныхъ). Ричардъ не слабъ, такъ какъ онъ искренно преданъ злу. Ричардъ не служитъ двумъ господамъ. Онъ не малодушный преступникъ, подобно Джону; онъ не потерялъ, подобно Макбету, способности къ веселью и къ вѣрѣ, потому что сталъ измѣнникомъ и безчестнымъ человѣкомъ. Ричардъ бѣшено веселъ и твердо вѣритъ въ адъ. Поэтому-то онъ силенъ. Онъ извращаетъ нравственный порядокъ вещей и пытается жить въ этомъ извращенномъ мірѣ. Ему не удается; онъ самъ разбивается въ куски при столкновеніи съ законами міра, которые онъ оскорбилъ. Но въ то время, какъ Джонъ заслуживаетъ вполнѣ нашего презрѣнія, мы не можемъ не относиться съ извѣстною долею удивленія къ болѣе смѣлому злодѣю, который совершаетъ дерзкій опытъ, ставя зло своимъ благомъ.
Такой опытъ окончательно удаться не можетъ, утверждаетъ энергически Шекспиръ, на основаніи утвержденія опыта и исторіи. Тѣни жертвъ похитителя престола встаютъ между лагерями, являются для Ричарда эринніями и вдохновляютъ Ричмонда надеждой и побѣдоносной храбростью. Наконецъ, Ричардъ трепещетъ въ минуту гибели, трепещетъ, склоняясь надъ пропастью, въ которой для него нѣтъ даже утѣшенія любви:
Отчаянье грызетъ меня. Никто
Изъ всѣхъ людей любить меня не можетъ.
Умру я... кто заплачетъ обо мнѣ?(Д. V, сц. 3).
Но шумъ сраженія возбуждаетъ его къ рѣшимости: «Взнуздать коня! Стройтесь, бейте сборъ!» (д. V, сц. 4), и онъ умираетъ въ бѣшеномъ порывѣ дѣятельности. Ричмондъ побѣждаетъ и побѣждаетъ явно, какъ поборникъ и представитель нравственнаго порядка вещей, который Ричардъ хотѣлъ отмѣнить:
Господь! Господь! Тебя боецъ твой молитъ:
Взгляни съ небесъ на воиновъ моихъ,
Вложи имъ въ руки тяжкій мечъ отмщенья,
И пусть его ударъ неотразимый
Врагамъ надменнымъ шлемы сокрушитъ,
Карай своихъ злодѣевъ черезъ насъ
И дай намъ восхвалить свою побѣду!
Мой бодрый духъ тебѣ вручаю я
И глазъ моихъ я окна опускаю,
И въ снѣ и въ бдѣньи — охрани меня!(Д. V, сц. 3).
Женскія личности этой трагедіи — королева Елизавета, королева Маргарита, герцогиня Іоркская, лэди Анна и вмѣстѣ съ ними другія женщины историческихъ трагедій Шекспира могли бы составить интересный предметъ для отдѣльнаго этюда. Женщины, участвующія въ этихъ историческихъ событіяхъ, не достигаютъ высшаго счастья женщины. Въ грубой борьбѣ интересовъ партій, націй, онѣ лишены радостей жизни и того, что для нихъ составляетъ предметъ радости. Подобно Констанціи Елизаветѣ, Маргаритѣ, королевѣ-женѣ Ричарда II. Катеринѣ Аррагонской — однѣ изъ нихъ оплакиваютъ потерю дѣтей, другія — потерю мужей, братьевъ, и всѣ — недостатокъ любви. Въ другихъ случаяхъ, какъ жена Генриха Перси (которая также доживаетъ до минуты, когда ей приходится оплакивать смерть мужа и дрожать за судьбу отца16, онѣ — жены людей дѣйствія, для которыхъ онѣ хотя и дороги, но «лишь отчасти, въ извѣстной степени»; онѣ участвуютъ лишь во внѣшнихъ элементахъ радостей мужей; жена
Должна дѣлить съ тобой постель и пищу,
Порою разговаривать.(Юл. Цез., л. II, сц. 1).
Сватовство Генриха V за Екатериной французской проникнуто дѣловитостью и здоровою привязанностью, но это вовсе не такое сватовство, которое было бы въ состояніи удовлетворить сердце чувствительной и пылкой женщины. Самъ Шекспиръ любилъ совсѣмъ иначе, чѣмъ Готспоръ и Генрихъ; если бы тому не было достаточныхъ другихъ свидѣтельствъ, это можно заключить изъ замѣчательныхъ насмѣшекъ, вложенныхъ въ уста Генриха, надъ способомъ любить, встрѣчающимся у литераторовъ, у людей съ сильнымъ воображеніемъ. «Во всякомъ случаѣ, милая Катя, если выбирать, то лучше выбрать человѣка неподдѣльнаго и съ испытаннымъ постоянствомъ, потому что такой по неволѣ будетъ тебѣ вѣренъ, не имѣя дара волочиться за другими; молодцы же съ безконечной болтовней, которые умѣютъ такъ подриѳмовать себя къ расположенію женщинъ, сумѣютъ также легко отъ нихъ и отдѣлаться. Всякій краснобай — хвастунъ, а риѳма годится только для баллады» (Д. V, сц. 2). Была ли это насмѣшка надъ самимъ собою или надъ такимъ истолкованіемъ его личности, за которымъ онъ признавалъ нѣкоторую долю истины, если стать не на его точку зрѣнія? Мы знаемъ, что, въ то время, когда поэтъ покупалъ земли около Стратфорда, онъ описывалъ придворнаго Озрика, какъ «владыку огромнаго пространства грязи». Не было ли и это подобною ироніей?
Личность королевы Маргариты болѣзненно останавливаетъ наше вниманіе и господствуетъ надъ нашимъ воображеніемъ почти такъ же, какъ фигура Ричарда. «Изгнанная подъ угрозою смертной казни, она возвращается въ Англію, чтобы присутствовать при междоусобіяхъ Іоркскаго дома. Шекспиръ олицетворяетъ въ ней древнюю Немезиду, онъ придаетъ ей нечеловѣческіе размѣры и выставляетъ ее чѣмъ-то въ родѣ сверхъестественнаго видѣнія. Она свободно проникаетъ во дворецъ Эдуарда IV; она тамъ высказываетъ свою ненависть въ присутствіи семьи Іоркъ и ихъ придворныхъ. Никто и не думаетъ арестовать ее, хотя она изгнанница, и она безпрепятственно уходитъ, какъ пришла. То же магическое кольцо, которое дало ей доступъ во дворецъ Эдуарда, раскрываетъ его передъ нею и въ другой разъ, когда Эдуардъ умеръ и его сыновья умерщвлены въ Тоуэрѣ по приказанію Ричарда. Прежде она явилась, чтобы проклинать своихъ враговъ; теперь она является пожинать плоды своего проклятія. Подобно мстительной фуріи или классическому Року, она возвѣщаетъ каждому его судьбу17.
Нельзя покончить съ этой трагедіей, не сказавъ ничего объ Эдуардѣ IV. Онъ не интересовалъ Шекспира. Эдуардъ — снисходительный къ себѣ, сладострастный король. Шекспиру хотѣлось сказать о немъ лишь одно, именно, что его пріятное самообольщеніе, будто онъ установилъ миръ незадолго до своей смерти, было слабымъ и недостаточнымъ вознагражденіемъ за цѣлую жизнь, проведенную въ нѣгѣ и роскоши, вмѣсто того, чтобы въ продолженіе ея положить твердыя и прочныя основанія существенному миру. Нѣсколько мягкихъ словъ и поданныя другъ другу руки не исправятъ опустошеній, совершенныхъ въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ раздора; не исправятъ и разложенія здоровыхъ человѣческихъ отношеній, совершающагося въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ слабой, изнѣженной жизни. Едва осуществилось это замиреніе, входитъ Ричардъ:
Зачѣмъ же братъ нашъ Глостеръ не спѣшитъ
Закончить тотъ союзъ благословенный.(Д. II, сц. 1).
Глостеръ является къ умирающему королю, чтобы возвѣстить объ убіеніи Кларенса въ Тоуэрѣ. Это — оцѣнка и осужденіе Шекспиромъ этого снисходительнаго къ себѣ короля18.
IV
Въ драмѣ: «Король Ричардъ II» нѣтъ той бурной титанической силы, которую мы видимъ въ королѣ Ричардѣ III; за то по тонкости очертанія характеровъ, она превосходить болѣе популярныя произведенія. Передъ нами незамѣтно выясняются рядомъ тонкихъ и характеристическихъ ударовъ кисти, два главные образа въ «Королѣ Ричардѣ II»; образъ короля павшаго, и образъ короля утвердившагося, похитителя престола — Болинброка. Эти образы не овладѣваютъ насильно нашимъ воображеніемъ, подобно образамъ, встрѣчающимся въ Ричардѣ III, но привлекаютъ его прежде, чѣмъ оно сознаетъ это, постепенно требуютъ себѣ болѣе и болѣе нашего вниманія, и заслуживаютъ чтобы ихъ требованіе было удовлетворено. Стоитъ попытаться изслѣдовать, что находитъ Шекспиръ наиболѣе важнымъ въ характерахъ этихъ двухъ царственныхъ личностей; въ характерѣ слабаго короля, неспособнаго управлять, и въ характерѣ сильнаго короля, вытѣснившаго слабаго съ его престола.
Есть такое состояніе ума, которое мы характеризуемъ словомъ «мальчишество». Мальчишескій умъ «не имѣетъ опредѣленныхъ убѣжденій и не можетъ уловить послѣдствій поступковъ». Онъ еще не вполнѣ овладѣлъ дѣйствительностью; его «поражаютъ явленія, но онъ не въ состояніи понять вещи такъ, какъ онѣ есть». Слова личности, которая осталась мальчикомъ въ указанномъ смыслѣ, могутъ быть умны, но они не имѣютъ реальнаго содержанія; онъ можетъ сегодня говорить блестящимъ образомъ о вопросѣ съ одной точки зрѣнія, завтра — съ другой точки зрѣнія, прямо противоположной. У него нѣтъ послѣдовательности въ мысляхъ19. Ему недостаетъ еще серіозности ума; это — недозрѣлый умъ. Если мы распространимъ эту характеристическую черту мальчишества съ умственныхъ способностей на всѣ особенности характера, мы поймемъ большую часть того, что хотѣлъ изобразить Шекспиръ въ личности Ричарда II. Не только умомъ, но и чувствами онъ поглощенъ міромъ внѣшнихъ явленій и не можетъ уловить вещей, какъ онѣ есть; все въ немъ непослѣдовательно и отрывочно. Воля его совсѣмъ неразвита; въ ней нѣтъ ни элемента повелѣвающаго, ни элемента исполнительнаго; онъ подчиненъ всякому случайному побужденію и мгновенному настроенію. Онъ относится къ жизни въ родѣ того, какъ художникъ къ своему произведенію, но онъ не художникъ и въ жизни. При художническомъ отношеніи къ жизни человѣкъ беретъ матерьялъ, представляемый обстоятельствами и орудіемъ твердой воли и могучей творческой силы создаетъ изъ него какую-либо новую благородную форму человѣческаго существованія.
Ричардъ, для котораго все лишено реальнаго содержанія, обладаетъ тонкимъ чутьемъ къ условіямъ «положенія». Лишенный всякой твердости и всякаго достоинства, приличныхъ настоящему государю, онъ обладаетъ тонкимъ чутьемъ положенія, въ которомъ находится государь. Не выясняя вовсе себѣ дѣйствительности, что такое Богъ и что такое смерть, онъ можетъ, если это понадобится, принять надлежащую позу въ отношеніи къ Богу и къ смерти. Вмѣсто того, чтобы понимать вещи такъ, какъ онѣ есть, и совершать героическія дѣла, онъ весь предается той граціи, нѣжности, красивости или патетичности, которую даютъ положенія, ему представляющіяся. Жизнь для Ричарда — представленіе, рядъ образовъ и ему всего необходимѣе приспособить свою личность къ эстетическимъ требованіямъ его положенія. Онъ способенъ сыграть граціозно всякую роль, которую призовутъ его играть обстоятельства. Но когда онъ исчерпалъ все эстетическое наслажденіе, которое могутъ доставить ему положенія, ему представляющіяся въ жизни, ему больше дѣлать нечего. Онъ въ жизни дилетантъ, а не художникъ20.
Ничто не нарушало прекрасныхъ грезъ юности Ричарда. Сынъ Чернаго Принца, красивый лицомъ и формами тѣла, хотя уже теперь и немолодой, король съ дѣтства, онъ не встрѣчалъ ни въ людяхъ, ни въ обстоятельствахъ противодѣйствія, которое могло бы вызвалъ къ дѣятельности его волю. Въ его личности, какъ въ его поступкахъ, заключалась необычная прелесть; Готспоръ, вспоминая о немъ, называетъ его «пышнымъ, чуднымъ розаномъ». Но король недовольнаго народа и безпокойныхъ дворянъ долженъ имѣть кое-какія качества, превосходящія качества красиваго цвѣтка. Ричардъ не пріобрѣлъ власти надъ собою и вслѣдствіе этого міръ потерялъ для него тѣмъ болѣе всякое реальное содержаніе. Онъ былъ окруженъ льстецами, которые помогли ему обратить атмосферу, его окружающую, въ свѣтлый туманъ, въ которомъ сглажены всѣ шероховатости жизненныхъ событій. Въ первой сценѣ пьесы онъ съ тонкимъ чутьемъ театральнаго достоинства исполняетъ роль короля; онъ держитъ себя великолѣпно и безукоризненно. Маубрэй упрямъ и не хочетъ возвращать залогъ вызова Болинброка; Ричардъ говоритъ:
Умѣй смирить
Вражду! Отдай залогъ. Львы, укрощаютъ
И леопардовъ.(Д. I, сц. 1).
Но Маубрэй удерживаетъ залогъ. «Мы рождены для власти, а не для просьбъ», объявляетъ Ричардъ съ королевскимъ достоинствомъ, но онъ соглашается, что повелѣть выше его силъ. Такъ что-жъ? развѣ онъ не держалъ себя великолѣпно? развѣ онъ не высказался въ метафорѣ, достойной короля: «Львы укрощаютъ и леопардовъ»?
Въ это самое время Болинброкъ, имѣя въ виду свою отдаленную цѣль, дѣлаетъ первый шагъ для ея достиженія. Вызовъ Маубрэя заключаетъ въ себѣ болѣе глубокое значеніе. У Болинброка такъ мало непріязненнаго чувства къ его врагу, что одно изъ первыхъ его дѣлъ, когда онъ пріобрѣлъ власть, есть возвращеніе Маубрэя изъ ссылки21. Но выступить защитникомъ Англіи, при всѣхъ преступленіяхъ противъ ея интересовъ, присвоить себѣ природное право верховнаго судьи — вотъ первый шагъ къ будущей королевской власти, и Болинброкъ ясно видитъ, что смерть Глостера можетъ служить ему точкою опоры для того рычага, которымъ онъ хочетъ пошатнуть тронъ Англіи. И король отчасти сознаетъ стремленія своего двоюроднаго брата. Онъ уже начинаетъ робѣть передъ своимъ смѣлымъ противникомъ.
Какъ высоко паритъ его рѣшимость.
(Д. I, сц. 1).
Ричардъ старается скрыть свое безпокойство и обмануть Болинброка: но онъ не лицемѣритъ смѣло и цѣлесообразно. подобно горбатому Ричарду. Онъ обнаруживаетъ свою слабость и свое недовѣріе, требуя отъ обоихъ изгнанниковъ клятвы не примиряться другъ съ другомъ въ изгнаніи и не устраивать заговора противъ своего короля.
Болинброкъ покоряется приговору, разстается съ толпою англійскаго народа съ той любезной и снисходительной фамильярностью, которая льститъ (между тѣмъ какъ фамильярность Ричарда, лишенная всякаго достоинства, не нравится народу)22, онъ прощается со своей страною, какъ сынъ съ матерью, которой остается преданнымъ по естественной связи и къ которой въ свое время онъ опять вернется. Джонъ Гонтъ умираетъ. Это — послѣдній представитель великаго поколѣнія временъ Эдуарда III мы не встрѣтимъ больше такого патріотизма среди англичанъ до временъ битвы при Азинкуртѣ. Съ пророческимъ вдохновеніемъ умирающаго онъ смѣло предостерегаетъ своего племянника23 и укоряетъ его за измѣну древней англійской чести. Ричардъ отличается поверхностной чувствительностью, онъ блѣднѣетъ, слушая дядю, но, собравшись съ мыслями, онъ быстро переходитъ отъ волненія испуга къ мальчишеской дерзости. Для него сѣдой воинъ, только что пророчествовавшій и умирающій передъ нимъ, не что иное какъ «старый, дерзкій, сѣдой глупецъ», «который, прикрывшись болѣзнью» (Д. II сц. 1) осмѣливается ледяными увѣщаніями заставлять блѣднѣть королевскія щеки Ричарда. То, что онъ говоритъ, непріятно королю, а зачѣмъ королю обращать вниманіе на некрасивые или непріятные факты?
Затѣмъ, узнавъ, что Джонъ Гонтъ умеръ, Ричардъ сейчасъ же находитъ подходящія къ этому торжественному случаю красивыя и приличныя рѣчи.
Съ древа жизни
Спадаетъ прежде самый зрѣлый плодъ;
Такъ и теперь; его ударилъ часъ,
А мы должны свершить свой путь земной24.(Д. II, сц. 1).
Первымъ шагомъ на этомъ земномъ пути является рѣшимость конфисковать:
Имущество, доходы и добро,
Которыми владѣлъ покойный герцогъ.
Даже Іоркъ, сдержанный Іоркъ, готовый быть пріятелемъ со всѣми, только бы выгородить себя, — удивленъ и осмѣливается возразить противъ преступнаго и безумнаго поступка. Но Ричардъ, какъ всѣ снисходительныя къ себѣ личности, только на половину вѣритъ въ возможное будущее, онъ предпочитаетъ сдѣлать свое настоящее пріятнѣе, а будущее пусть само о себѣ позаботится. Онъ слишкомъ долго жилъ на удачу, слишкомъ долго жертвовалъ завтрашнимъ здоровьемъ для сегодняшняго удовольствія:
Толкуй себѣ, какъ знаешь; мы беремъ
Его добро, посуду, деньги, домъ
И все, чѣмъ онъ владѣлъ.(Д. II, сц. I).
Но вотъ начинается буря. Болинброкъ снарядилъ экспедицію и собирается сдѣлать высадку на берегъ Англіи (еще раньше, чѣмъ онъ могъ узнать о смерти отца и о томъ, что Ричардъ захватилъ его права и владѣнія). Король поспѣшно возвращается со своей «военной прогулки» по Ирландіи25. Первыя слова, которыя каждый изъ нихъ произноситъ, вступая на родную почву, выставлены несомнѣнно Шекспиромъ для контраста. «Какъ далеко отсюда до Берклея»? (Д. II, сц. 3.) Изгнанникъ не говоритъ нѣжностей почвѣ Англіи, снова вступая на нее. Всѣ его способности полны энергіи и направлены къ достиженію его цѣли. Но Ричардъ, который провелъ всего нѣсколько дней въ Ирландіи, весь предается чувству, вызываемому его положеніемъ:
Я плачу отъ восторга, возвращаясь
На родину. О милый, милый край!
Привѣтствую тебя, хоть ты и вспаханъ
Еще пока копытами коней
Моихъ враговъ. Какъ мать, встрѣчая сына,
Любуется имъ, плача и смѣясь,
Такъ точно я съ восторгомъ и слезами
Стремлюсь тебя къ груди моей прижать.(Д. III, сц. 2).
Эти сантиментальныя изліянія составляютъ красивый эпизодъ въ сценической внѣшности жизни Ричарда, но едва ли могутъ служить замѣною истинному и мужественному патріотизму. Ту же землю, которую Ричардъ привѣтствуетъ съ такою чрезмѣрною чувствительностью, ту же Англію прославлялъ съ могучимъ энтузіазмомъ Джонъ Гонть.
И эта Англія, отчизна столькихъ
Преемственныхъ монарховъ по рожденью,
Прославленныхъ по рыцарскимъ дѣламъ
И подвигамъ...(Д. II, сц. 2).
Это была та же Англія, которую Ричардъ отдалъ на откупъ, «какъ маленькую ферму». Ну такъ что-же? Развѣ Ричардъ не обращался къ Англіи съ фразами, полными нѣжной чувствительности и не прижималъ ея, какъ бы въ насмѣшку, на словахъ, къ своей королевской груди?
Болинброкъ успѣлъ склонить на свою сторону войско Уэльса. На сторонѣ Ричарда стоятъ, какъ онъ говоритъ, силы выше вещественной плоти и крови. Онъ выступитъ подобно солнцу, всходящему на восточномъ горизонтѣ и однимъ проявленіемъ своего королевскаго величія разсѣетъ весь мракъ измѣны, гнѣздившейся среди ночи. Онъ помазанникъ Божій:
Весь бурный океанъ
Не можетъ смыть божественнаго мира
Съ вѣнчаннаго чела. Дыханье смертныхъ
Не въ силахъ сдуть избранника небесъ.(Д. III, сц. 2).
Да, онъ возложитъ всѣ свои надежды на Бога, это очень благочестиво и не трудно. Ричарду, на каждаго изъ воиновъ, сражающихся за Болинброка,
По ангелу пошлетъ сражаться небо.
(Д. I, сц. 2).
Въ это самое время Салисбюри входитъ объявить возмущеніе въ Уэльсѣ. Ричардъ былъ слишкомъ медленъ и опоздалъ на сутки. Какой безцеремонный приговоръ надъ риторическимъ благочестіемъ короля! Баталіонъ ангеловъ борется за него — это правда; но за Болинброка сражаются за то крѣпкіе валлійцы! Онъ, конечно, посланникъ Божій; но посланникъ Божій опоздалъ на сутки.
И вотъ Ричардъ предается то полному отчаянію (хотя утѣшается предстоящими ему эстетическими наслажденіями, которыя можно извлечь изъ положенія побѣжденнаго короля), то мечтательной увѣренности, лишенной всякаго реальнаго основанія. Въ Ричардѣ совершается, какъ хорошо замѣтилъ Кольриджъ, «постоянный избытокъ аффективныхъ волненій при полнѣйшей невозможности ихъ сдерживать; оттого происходитъ напрасная трата энергіи, которую ему слѣдовало бы употребить на дѣла въ страстныхъ порывахъ и усиліяхъ, ограничивающихся лишь рѣшеніями на словахъ и угрозами. Слѣдствіемъ этого является нравственное истощеніе и быстрый переходъ отъ недостойнаго отчаянія къ ни на чемъ неоснованной надеждѣ; причемъ одинъ аффектъ замѣняется прямо-противоположнымъ подъ давленіемъ чисто внѣшнихъ случайностей»26.Какимъ-то отсутствіемъ реальности заражены всѣ аффекты Ричарда; его чувство есть лишь тѣнь истиннаго чувства. То онъ хочетъ быть величественнымъ. хочетъ быть королемъ, то спрашиваетъ себя: важное ли дѣло потерять королевство? Если онъ и Болинброкъ одинаково служатъ Богу, то Болинброку никогда не удастся сдѣлаться чѣмъ-либо инымъ, какъ его товарищемъ по служенію Богу. То онъ щеголяетъ своею гордостью, то своимъ бѣдствіемъ:
Ни слова
Мнѣ больше о надеждахъ: говорите
О смерти, о гробницахъ и червяхъ!
. . . . . . . . . .
Сядьте лорды
Со мною на землю, поведемте рѣчь
О бѣдныхъ короляхъ.(Д. III, сц. 2).
То онъ рисуетъ картину, какъ Богъ шлетъ «войска заразъ», чтобы наказать похитителя трона, то уступаетъ Болинброку и привѣтствуетъ своего «доблестнаго брата». Онъ и гордъ, и смирененъ, и храбръ, и трусливъ; но все это — и гордость, и смиреніе и храбрость, и трусливость, — все это лишь страсти, проявляющіяся въ грезахъ.
Но Шекспиръ придалъ образу Ричарда нѣкоторую прелесть. Если бы міръ, насъ окружающій, не былъ міръ реальный, къ которому серьезные умы должны обращать свои аффекты, мы могли бы открыть въ Ричардѣ нѣкотораго рода неопредѣленную привлекательность. Въ немъ есть какая-то особенная пылкость; не обладая нисколько настоящею царственною силою, онъ сознаетъ чутьемъ, въ чемъ должна бы собственно состоять царственная сила; не будучи истинно религіознымъ, онъ проникнутъ блѣдною тѣнью религіозности. Къ тому же немногіе изъ насъ отрѣшились отъ нереальныхъ побужденій. «Много надо времени, чтобы прочувствовать и понять вещи такъ, какъ онѣ есть; мы привыкаемъ къ этому только постепенно»27.
Въ какое безцвѣтное промежуточное состояніе между адомъ и раемъ перейдетъ душа, подобная душѣ Ричарда, послѣ его смерти? Мученья ада и наслажденья рая назначены лишь тѣмъ, которые имѣли серьезныя качества. Ричардъ былъ не что иное, какъ красивый призракъ. Нѣтъ ли какого-нибудь призрачнаго, невещественнаго міра духовъ, предназначеннаго для сантиментальныхъ личностей, для мечтателей и для дилетантовъ? Ричардъ, какъ будто исчезъ изъ міра; Болинброкъ какъ-будто не только отнялъ у него его власть, но и посягнулъ на его личность, похитилъ у него и умъ, и волю. Ричардъ открываетъ, что онъ не что иное, какъ тѣнь; но самое это открытіе имѣетъ уже въ себѣ что-то чуждое реальности и призрачное. Не служитъ ли символомъ чего-то, похожаго на это, сцена съ зеркаломъ? Передъ тѣмъ, чтобы окончательно сложить съ себя королевское достоинство, съ своей страстью къ «ложно-поэтическому паѳосу28. Ричардъ хочетъ еще разъ взглянуть на свое изображеніе и увидѣть на своемъ лицѣ морщины, прорѣзанныя перенесеннымъ имъ горемъ. Болинброкъ, сдерживая свое презрѣніе, велитъ принести зеркало. Ричардъ смотритъ и видитъ, что горе не измѣнило ни его прекрасныхъ губъ, ни лба. Тогда онъ восклицаетъ:
Въ немъ все еще оттѣнокъ бренной славы.
Столь бренной, какъ и самое стекло.
и бросаетъ на полъ зеркало.
И, какъ оно, готовой разлетѣться
Въ единый мигъ на тысячу кусковъ.
Вотъ такъ! Замѣть себѣ, король безмолвный,
Значенье этой шутки: вотъ какъ скоро
Моя печаль разрушила лицо.Болинброкъ.
Печали тѣнь разрушила въ стеклѣ
Тѣнь вашего лица.Король.
Какъ? повтори!
Печали тѣнь? да! это правда...(Д. IV, сц. 1).
Правъ ли профессоръ Флатэ, когда онъ утверждаетъ (презрительно отвергая критику Гервинуса и Крейссига), что Ричардъ воскресаетъ нравственно, когда онъ униженъ, какъ король? Сожалѣетъ ли онъ, дѣйствительно, о своихъ ошибкахъ? Когда онъ пьетъ чашу страданій, раскаивается ли онъ дѣйствительно и рѣшается ли онъ дѣйствительно и рѣшается ли серьезно начать новую жизнь? Не такъ легко отдѣлаться отъ привычекъ, вошедшихъ въ самую природу человѣка. Ричардъ въ тюрьмѣ остается тѣмъ же Ричардомъ, который былъ на тронѣ. Къ своимъ бѣдствіямъ онъ относится столь же нереальна, какъ и къ своему счастью въ лучшіе дни. Монологъ Ричарда въ замкѣ Помфретъ (Д. V, сц. 5) можетъ быть приписанъ другому лицу изъ пьесъ Шекспира — Жаку. Любознательный умъ Жака составляетъ его отличіе. Онъ разыгрываетъ свою роль съ цѣлью понять міръ съ точки зрѣнія своей поверхностной мудрости шута. Ричардъ разыгрываетъ свою роль съ цѣлью достигнуть эстетическаго наслажденія любителя въ практическихъ вопросахъ жизни, тонко, понимая различныя положенія. Но и тотъ и другой живутъ въ мірѣ призраковъ: одинъ — въ мірѣ призрачной мудрости, другой — въ мірѣ призрачной страсти. Гэдсонъ (Hudson) правъ, когда говоритъ: «Ричардъ такъ привыкъ искать наслажденій, что онъ является по необходимости и искателемъ наслажденій даже во время горя и хочетъ обратить самое горе въ предметъ роскоши; его мысль настолько направлена къ удовольствію, что онъ не можетъ подумать о перенесеніи страданія, какъ о долгѣ или о чести, а смотритъ на горе, какъ на особенное право предаться удовольствію опьяняющаго самосостраданія; поэтому онъ носится со своимъ горемъ, лелѣетъ его, развиваетъ его, погружается въ него, какъ-будто это пріятное страданіе есть для него радостное убѣжище отъ ранъ самообвиненія, дорогой способъ отдѣлаться отъ всякой мужественной мысли»29.
Но хоть одно или два сердца сохраняютъ до конца нѣсколько дѣйствительной любви къ этому призрачному, привлекательному Ричарду; это — жена, проникнутая жалостью при сознаніи умственнаго и нравственнаго униженія Ричарда, увяданія ея «чуднаго розана», и его конюшій, преданность котораго господину связана съ преданностью «чудной лошади» его господина. Этотъ разсказъ о «чудной лошади» придуманъ поэтомъ. Имѣлъ ли здѣсь Шекспиръ въ виду небольшую черту паѳоса безсилія? Или эта черта скрытой ироніи? Ричардъ встрѣчаетъ еще маленькую искру привязанности, но и она вызвана лишь частью самимъ Ричардомъ, частью же его лошадью. Мечты сверженнаго короля оживляются въ послѣдній разъ и обвиваютъ своими гирляндами это обстоятельство. Затѣмъ внезапно наступаетъ мракъ. Внезапно вспыхиваетъ чахоточная страсть Ричарда; онъ выхватываетъ у слуги топоръ и наноситъ около себя смертельные удары. Еще минута и его нѣтъ болѣе; красивое, но безполезное существованіе прекратилось.
V
Болинброкъ говоритъ мало въ драмѣ «Ричардъ II»; но мы съ самаго начала чувствуемъ, что главная сила сосредоточена въ немъ. Онъ обладаетъ всѣми элементами могущества, но въ немъ нѣтъ ничего непосредственнаго, безсознательнаго. Онъ неустрашимъ, но его храбрость управляется разсудкомъ; онъ никогда не доходитъ до того могучаго, боеваго безумства, которое мы встрѣчаемъ у грека Ахилла или у англичанина Генриха, сына Болинброка. Онъ честолюбивъ, но его честолюбіе не есть то неудержимое желаніе проявить свою волю въ мірѣ и обнаружитъ пламенную энергію, которое мы видимъ у Ричарда III; нѣтъ — это честолюбіе, добивающееся опредѣленной цѣли, и оно можетъ быть сдержано до тѣхъ поръ, пока эта цѣль сдѣлается достижимою. Онъ старательно добивается расположенія дворянства и народа, и ему это удается, потому что, имѣя въ виду лишь свою цѣль, онъ не гнушается никакими средствами; но въ немъ вовсе нѣтъ задушевности и потому его никто не любить. Онъ дѣйствительно грозенъ; его враги описываютъ Англію истомленной подъ гнетомъ Болинброка (д. I, сц. 1), и онъ сознаетъ свою силу; но въ его природѣ не заключается еще иного запаса громадной силы, которой онъ не сознаетъ. Всѣ его способности хорошо согласованы и помогаютъ одна другой; его не смущаетъ какая-либо борьба противорѣчивыхъ стремленій и симпатій. Онъ рѣшился завладѣть престоломъ и не чувствуетъ къ королю никакой личной непріязни, на которую ему пришлось бы тратить свою энергію; онъ лишь нѣсколько презираетъ короля. При сверженіи Ричарда, онъ старается причинить ему какъ можно меньше страданія; онъ сдерживаетъ Нортумберлэнда, который раздражаетъ и возбуждаетъ короля требованіемъ прочесть обвинительные пункты. Болинброкъ силенъ, а потому и не жестокъ30. Онъ обдумываетъ, когда для увеличенія его силы надо употребить милосердіе и когда — строгость. Онъ способенъ простить Омерле, который впослѣдствіи будетъ сражаться за сына Генриха при Азинкуртѣ и храбро погибнетъ за него. Онъ способенъ отправить въ почетную ссылку епископа, который, вѣрный принципу наслѣдственности, отрицаетъ право Генриха на престолъ. Но Бюши, Грина и подобныхъ имъ государственныхъ паразитовъ Генрихъ поклялся искоренить и уничтожить. Въ то самое время, когда онъ прощаетъ Омерле, онъ непреклонно подписываетъ смертный приговоръ своему собственному зятю.
Болинброкъ стоитъ за честь Англіи не со страстной преданностью, а обдуманно, какъ бы это была его собственная честь. Въ характерѣ Генриха нѣтъ ни одного безконечнаго элемента, но это — сильный характеръ въ его опредѣленности. Когда онъ достигаетъ цѣли своего честолюбія, онъ ставитъ себѣ новыя цѣли, но это не какія-либо высшія и дальнѣйшія цѣли сравнительно съ тѣмъ, чего онъ уже достигъ; его честолюбіе занято теперь тѣмъ, чтобы крѣпко удержать то, чѣмъ онъ завладѣлъ съ такою энергіей. Онъ старается управлять Англіею, какъ онъ управляетъ «чудною лошадью» Ричарда II:
Великій Болинброкъ сидѣлъ на чудномъ
И огненномъ конѣ, который, будто
Гордясь своимъ хозяиномъ, шелъ тихой
И медленною поступью.(Рич. II, д. V, сц. 2).
«Даже въ его политикѣ — какъ вѣрно замѣтилъ Гэдсонъ — онъ обладалъ въ значительной мѣрѣ того широтою взгляда, которая отличаетъ государственнаго человѣка отъ обыкновеннаго политика». Практическій складъ его ума позволилъ ему усвоить условія даннаго случая и распорядиться сообразно этимъ условіямъ. У Генриха нѣтъ и слѣда болѣзненной фантазіи Ричарда (что не слѣдуетъ смѣшивать съ воображеніемъ). Точно также онъ никогда не высказывается. Такъ какъ у него всегда въ виду реальные предметы, то его слова цѣлесообразны и имѣютъ вѣсъ безъ всякаго усилія съ его стороны. Въ сценѣ низложенія Ричарда, пока король даетъ волю своей фантазіи и сплетаетъ всѣ частности своего положенія въ причудливыя арабески, Болинброкъ не выказываетъ нетерпѣнія. Само собою разумѣется, что рана, которую онъ наноситъ Ричарду, должна дать гной: «Вы отреклись короны добровольно?» «Скажите же, согласны-ль вы отречься» (Рич. II, д. IV, сц. 1). Этими короткими, рѣшительными фразами Генрихъ спокойно настаиваетъ на своемъ. Въ позднѣйшей сценѣ, когда Омерле бросается къ ногамъ короля и признается въ своей измѣнѣ, когда Іоркъ, быстро перенесшій свою преданность отъ сверженнаго короля къ его преемнику, горячо обвиняетъ своего сына, а герцогиня на колѣняхъ умоляетъ его простить, — Генрихъ позволяетъ волнѣ страстей пѣниться у его ногъ. Онъ уже принялъ рѣшеніе и знаетъ, что сейчасъ можетъ укротить эту бурю. «Прошу васъ, встаньте, тетушка!» — «Прошу васъ, встаньте!» «Прошу васъ, встаньте, тетушка!» вотъ все, что сначала Генрихъ можетъ сказать въ промежуткахъ между этими страстными обращеніями; затѣмъ измѣнникъ прощенъ и вѣрный подданный пріобрѣтенъ навсегда. «Его прощаю я, какъ въ небѣ жду прощенья для себя». «Свидѣтель Богъ, что я его прощаю отъ всей души! (Рич. II, д. V, сц. 3).
Однако, успѣхъ Болинброка неполонъ, хотя онъ достигъ на столько успѣха, на сколько могли дать ему его способности, и не упустилъ ничего изъ-за небрежности или распущенности. Не задолго до своей смерти, когда онъ, наконецъ, сошелся съ своимъ сыномъ, онъ могъ признаться:
Богъ вѣдаетъ, мой сынъ, какимъ путемъ
Достигнулъ я вѣнца, и самъ я знаю,
Какъ зыбко, какъ невѣрно онъ держался
На головѣ моей. Къ тебѣ теперь
Онъ переходитъ тверже и законнѣй31.(«Генрих IV», ч. II, д. IV, сц. 4).
Онъ пріобрѣлъ престолъ путемъ разсчета и смѣлостью и удерживалъ его энергически. Но его приверженцы отпали отъ него, буйное сѣверное дворянство возмутилось, и возникло сильное недовѣріе къ политикѣ короля. Въ одномъ изъ сыновей Генриха повторился характеръ отца, но безъ болѣе широкихъ и нѣжныхъ чертъ этого характера. Другого сына Генрихъ не могъ понять, не будучи въ состояніи различить въ немъ почти до послѣдней минуты всю скрытую преданность и любовь. Открытому и увлекающемуся характеру трудно высказываться въ присутствіи характера разсчетливаго и сдержаннаго, который тѣмъ не менѣе жаждетъ дѣтской привязанности. Есть что-то достойное сожалѣнія по своей слѣпотѣ въ желаніи отца Генриха быть отцомъ Готспора.
Болинброкъ никогда не зналъ отдыха и освѣженія въ жизни. Умъ его былъ занятъ безпрестанною работою и заботою и день и ночь. Онъ не былъ проникнутъ ни пламенной вѣрою въ Бога, ни твердымъ убѣжденіемъ въ истинѣ какихъ-либо принциповъ. Оружіемъ политики ему приходилось предвидѣть всякую случайность въ будущемъ и готовиться къ ней. Генрихъ ни на минуту не могъ освободиться отъ заботъ; не могъ на часъ оставить все идти само собой и хоть разъ принять участіе въ здоровомъ весельѣ другихъ людей. И потому, не смотря на всю его энергію и рѣшимость, наступали для него эпохи истощенія и унынія. Онъ страдаетъ безсонницей; собираетъ въ полночь своихъ совѣтниковъ; онъ волнуется мыслію о «язвахъ», которыя такъ «глубоко проникли въ сердце» страны. Ему страстно хочется проникнуть въ тайны будущаго. Онъ едва сдерживается, чтобы не предаться безнадежности и тоскѣ:
Да, если бы мы могли читать завѣты
Грядущаго и видѣть, какъ невѣрна
Судьба людей, — что наша жизнь, какъ чаша,
Покорная лишь случаю слѣпому,
Должна поочередно наполняться
То радостью, то горемъ, — какъ бы много
Счастливѣйшихъ, навѣрно, предпочли
Скорѣе умереть, чѣмъ жить такою
Печальною, зависимою жизнью.
Что, въ самомъ дѣлѣ, вѣрно? Каждый день
У насъ въ глазахъ поднявшіяся горы
Свергаются въ широкій океанъ,
Иль вдругъ, наоборотъ, гдѣ было море,
Внезапно воздвигается земля!32.(«Генрих IV», ч. II, д. ПТ, сц. 1).
Но мысль о томъ, что все это — общій удѣлъ всѣхъ людей, приводитъ Генриха въ себя. Ричардъ II говоритъ королевѣ:
«Мы видимъ только то, что побратались
Съ несчастьемъ вплоть до смерти».(Рич. II, д. V, сц. 1).
Генрихъ не олицетворяетъ несчастія, не говоритъ романтически, что побратался съ нимъ; но онъ признаетъ неизбѣжный фактъ, а фактъ самъ по себѣ есть нѣчто прочное, на что можно опереться, на чемъ можно успокоиться; нѣчто, дающее новыя силы для дѣятельности.
Ну, ежели измѣна
Порождена необходимымъ ходомъ
Самихъ событій, тѣмъ она опаснѣй;
И мы должны подумать, не шутя,
О средствахъ обороны. Намъ сказали,
Что войско непріятеля числомъ
По крайней мѣрѣ тысячъ въ пятьдесятъ.(«Генрих IV», ч. II, д. III, сц. 2).
Его силы окрѣпли, вошли снова въ органическую связь другъ съ другомъ и снова дѣйствуютъ.
VI
Шекспиръ устроилъ судъ надъ Генрихомъ IV и высказалъ свой приговоръ, что его жизнь не была неудачею, тѣмъ не менѣе успѣхъ его былъ неполонъ. Шекспиръ зналъ и хотѣлъ показать другимъ, что все, чего достигъ Болинброкъ и еще болѣе значительное обладаніе благами жизни, можетъ быть достигнуто болѣе радостно, и болѣе благородными средствами. Безспорный энтузіазмъ, съ которымъ поэтъ относился къ Генриху V, побудилъ критиковъ видѣть въ Генрихѣ идеалъ человѣка по мнѣнію Шекспира. Конечно, слѣдуетъ смотрѣть на него, какъ на идеалъ человѣка по мнѣнію Шекспира, въ сферѣ практической дѣятельности, а потому — какъ на героя, какъ на главное лицо историческихъ трагедій.
Извѣстно, что во всемъ, относящемся къ безумной молодости Генриха, Шекспиръ отступаетъ отъ всѣхъ тѣхъ источниковъ, которые, насколько мы знаемъ, были для него доступны «По общему мнѣнію, съ принцемъ произошла необычайная перемѣна при вступленіи его на престолъ, такъ что старые лѣтописцы могли приписать эту перемѣну лишь какому-то чуду божественной благодати или нисшедшему на короля сверхъестественному «благословенію свыше»33. По-видимому, Шекспиръ, занявшись историческимъ сюжетомъ, а не фантастическимъ планомъ комедіи, нашелъ невѣроятнымъ внезапное превращеніе дерзкаго развратника (какъ описываютъ Генриха Какстонъ, Фабіанъ и др.) въ личность, обладающую величественной нравственной силой и обширной практической мудростью. Вмѣсто того, чтобы воспроизводить это невѣроятное народное преданіе о Генрихѣ, Шекспиръ предпочелъ трудную задачу — представить принца человѣкомъ, принимающимъ участіе въ дикихъ забавахъ молодежи, но въ то же время готовящимся къ тому величію, съ которымъ онъ перешелъ впослѣдствіи въ свои зрѣлые годы; человѣкомъ, который въ дѣйствительности, во внутреннемъ существѣ своемъ, былъ чуждъ недостойной жизни своихъ товарищей.
Перемѣна, которая произошла въ принцѣ, какъ ее представляетъ Шекспиръ, есть не какое-либо чудесное превращеніе, но просто переходъ отъ юношества къ возмужалости, отъ безусловной свободы къ торжественной отвѣтственности великаго правителя. Мы не должны предполагать, чтобы у Генриха былъ преднамѣренный планъ скрыть силу и благородство своего характера для того, чтобы потомъ ярче поразить людей, удивить и ослѣпить ихъ. Простившись съ Пойнсомъ и Фальстафомъ, онъ говорить монологъ:
Я знаю васъ — и знаю хорошо;
Но буду, не смотря на то, покамѣстъ
Потворствовать разгульному похмѣлью
Распутства вашего, подобно солнцу,
Которое даетъ себя на время
Скрывать отъ глазъ презрѣннымъ облакамъ
Затѣмъ, чтобъ, вновь явившись въ полномъ блескѣ,
Стряхнуть съ чела тяжелые туманы,
Скрывавшіе его до той поры,
И изумить весь міръ своимъ явленьемъ.(«Генрих IV», ч I., д. I, сц. 2).
Когда Генрихъ говоритъ этотъ монологъ, мы не должны предполагать, чтобы онъ былъ, дѣйствительно, такъ мудръ и дипломатиченъ, какъ ему угодно представить себя въ эту минуту предъ своимъ сознаніемъ и предъ своею совѣстью34. Принцъ отъ души и безъ всякой сдержанности предавался шумной и веселой жизни въ Истчипѣ; энергія и дурачество этой жизни были привлекательны; ему гораздо больше нравилось, чтобы его хлопали по спинѣ и кричали ему «Голь», чѣмъ чтобы предъ нимъ снимали шапки, сгибали колѣна и разсыпались въ утонченныхъ, призрачныхъ фразахъ, какъ это дѣлается при дворѣ. Но Генрихъ, въ то же время, сторонился отъ того, что было дѣйствительно низко. Онъ могъ искренно утверждать передъ своимъ отцомъ («Генрихъ IV», ч. II, д. III, сц. 2), что его натура по существу здорова и неиспорчена, что онъ способенъ искупитъ все свое прежнее поверхностное безпутство.
Развѣ Шекспиръ заблуждался? Развѣ невозможно участвовать энергически во временномъ образѣ жизни, сознавая, что это нѣчто временное, и сберегать въ то же время свое настоящее я для лучшей, высшей и болѣе дѣйствительной жизни? Самое сознаніе, что это только временный образъ жизни не дѣлаетъ ли человѣка способнѣе къ тому, чтобы предаться этой шалости, тщательно выполняя требованіе роли, вполнѣ и свободно наслаждаясь ею, что было бы невозможно, если бы этотъ родъ жизни имѣлъ какую нибудь вѣроятность повліять на всю личность человѣка, и повліять на нее окончательно. Возможно ли допустить для себя два послѣдовательные способа существованія: одинъ — временный, при данныхъ обстоятельствахъ, другой — окончательный и лежащій внѣ всякихъ условій? возможно-ли легко перейти отъ одного къ другому? Именно потому, что одинъ изъ нихъ признанъ за совершенный и непоколебимый; этому способу существованія нечего опасаться вліянія отрицательнаго рода жизни. Не своимъ ли собственнымъ опытомъ дошелъ Шекспиръ до убѣжденія, что можно допустить послѣдовательность двухъ, по-видимому, непримиримыхъ способовъ жизни, и не дало-ли именно это ему право попытаться показать успѣшное совершеніе этого въ своемъ произведеніи?35
Основная черта характера Генриха, это — возвышенное пониманіе реальнаго содержанія фактовъ жизни. Для Ричарда II жизнь была красивой и призрачной церемоніей, полной прекрасныхъ и патетическихъ положеній; Генрихъ IV смотрѣлъ на міръ, какъ на нѣчто весьма реальное и ставилъ себѣ задачею добиться въ немъ господства мужествомъ и ловкостью. Однако Болинброкъ, со всею своею осторожностью и политикой, со всею своею ловкостью и своимъ честолюбіемъ проникъ въ содержаніе фактовъ жизни лишь очень поверхностно, тогда какъ его сынъ, одаренный истинною геніальностью въ открытіи самаго возвышеннаго содержанія фактовъ и всякихъ фактовъ, уловилъ основныя и существенныя силы, дѣйствующія, въ жизни, а потому ему не пришлось создавать для себя жизнь крѣпкую, но полную заботъ; жизнь сама проникла его и расцвѣтала въ немъ въ формѣ величественнаго блаженства существованія. Генрихъ, вслѣдствіе этого, былъ вполнѣ свободенъ отъ всего, что чуждо реальности, точно такъ же, какъ отъ всякаго преувеличеннаго эгоизма. Человѣкъ, который проникъ въ міровыя начала добра, или вѣрнѣе, который проникнутъ этими началами, тотъ, чьи ноги опираются на скалу, и чей путь уже начертанъ, можетъ спокойно пренебречь не разъ благоразуміемъ и многими искусственными приличіями свѣта. Генрихъ вполнѣ пренебрегаетъ всѣмъ, что призрачно, — призрачными обычаями, призрачной славой, призрачнымъ героизмомъ, призрачнымъ благочестіемъ, призрачными военными дѣйствіями, призрачною любовью. Фактъ, какъ онъ есть, такъ драгоцѣненъ самъ по себѣ, что украшать его нечего.
Отъ холодности, осторожности и условныхъ приличій, которыя господствовали при дворѣ его отца (эта атмосфера какъ разъ подходила къ темпераменту Іоанна Ланкастерскаго) Генрихъ убѣгаетъ въ кипящія жизнью улицы Лондона и въ таверну, гдѣ царствуетъ Фальстафъ. Тамъ, по крайней мѣрѣ, среди дворниковъ, носильщиковъ, кабачныхъ слугъ, купцовъ, паломниковъ, крикливыхъ, крѣпкихъ женщинъ, онъ пользуется свободой и веселостью. «Если счесть порокомъ желать безъ мѣры славы, — заявляетъ Генрихъ, — то клянусь, я самый страшный грѣшникъ» («Генрих V», д. IV, сц. 3). Но слава, которой добивается Генрихъ, — не та честь, къ которой стремится Готспоръ.
Клянуся небомъ, для меня равно
Сорвать ли честь съ роговъ луны блестящей,
Иль кинуться за нею въ глубину36.(«Генрихъ IV», ч. I, д. IV, сц. 3).
Слава, которой хочетъ Генрихъ, заключается въ совершеніи великихъ дѣлъ, а не въ словахъ, которыя раздаются по поводу этихъ дѣлъ. Фальстафъ, презрительно относящійся къ чести, пробирается по полю, неся тѣло Готспора, страстнаго любителя славы, и привычный къ роскошно задуманной лжи и къ изумительнымъ шуткамъ, толстый рыцарь присваиваетъ себѣ побѣду. Генрихъ не старается пристыдить стараго грѣшника. Единственная честь, которой добивается Генрихъ, это — честь прибавить къ списку историческихъ дѣлъ еще одно славное дѣло. И этотъ героизмъ допускаетъ рядомъ съ собою весьма низменныя проявленія человѣческой природы.
Принцъ Генрихъ.
Я еще болѣе заставлю краснѣть мое величіе, признавшись, что готовъ утолить теперь жажду самымъ простымъ пивомъ.
Поинсъ.
Принцевъ надо воспитывать такъ, чтобы они не смѣли и подумать о такомъ жалкомъ напиткѣ.
Принцъ Генрихъ.
Мысль о немъ, однако, пришла, мнѣ въ голову; значитъ, я уже рожденъ не съ королевскими привычками; тѣмъ болѣе, что размышленія о такихъ ничтожныхъ предметахъ заставляютъ меня сожалѣть о величіи моего сана37.
(«Генрих IV», часть II, д. II, сц. 2).
Стройный и мускулистый Генрихъ (въ противоположность датскому принцу, который «толстъ и склоненъ къ одышкѣ»38, въ настоящую минуту очень утомился, страдаетъ отъ жажды и не стыдится въ этомъ признаться; его аппетитъ, по крайней мѣрѣ, еще не удовлетворенъ. «Клянусь Богомъ, Катя, — говоритъ Генрихъ — я не умѣю ни томиться, ни вздыхать. Я не краснорѣчивъ и не искусенъ въ увѣреніяхъ; я могу только дать клятву, которую никогда не даю безъ нужды, но, давъ однажды, ни за что не нарушу... Я говорю тебѣ, какъ прямой солдатъ: если можешь полюбить меня за это — я твой, если же нѣтъ, то, конечно, я могъ бы тебѣ сказать, что умру, но, клянусь Богомъ, это будетъ не отъ любви, хотя я и люблю тебя искренно» («Генрих V», д. V, сд. 2).
Какъ въ его любви мы видимъ искреннюю простоту и сердечность, то же мы встрѣчаемъ въ его набожности. Онъ не мучится, какъ его сынъ, святоша Генрихъ, разными утонченными сомнѣніями; это — болѣзнь черезчуръ впечатлительной совѣсти, которая не знаетъ дѣятельности, направленной къ благороднымъ цѣлямъ и способной излѣчить совѣсть отъ ея излишней впечатлительности. Генрихъ сдѣлалъ то, что было должно сдѣлать; онъ старался исправить грѣхи отца; онъ построилъ «двѣ церкви, гдѣ сонмъ суровыхъ иноковъ поетъ и день и ночь молитвенные гимны за кровь Ричарда». Онъ сдѣлалъ все, что подобало въ отношеніи къ Богу и въ отношеніи къ человѣку; конечно, и Богъ точно также не оставитъ его и сдѣлаетъ, съ своей стороны то, что подобаетъ Богу. Если Генрихъ чуждъ эгоизма, если онъ скроменъ, прямодушенъ, веселъ духомъ, практически благочестивъ, если онъ привыкъ судить о вещахъ по естественной, а не искусственной мѣркѣ — то все это представляетъ лишь различные факты развитія основной черты его характера, его возвышенной способности проникать въ реальное содержаніе фактовъ.
Но его способность проникать въ реальное содержаніе фактовъ даетъ въ результатѣ не только прямодушіе и искреннюю честность его натуры. Эта способность вдохнула въ него энтузіазмъ, который былъ бы чрезвычайно напряженъ, если бы не былъ такъ матерьяленъ. Слившись съ жизненной силой міра, Генрихъ становится самъ одною изъ самыхъ величественныхъ и благодѣтельныхъ силъ. Изъ простого веселаго товарища своихъ солдатъ, онъ обращается въ генія пламенной битвы. Изъ скромнаго, спокойнаго совѣтника въ средѣ своихъ помощниковъ и прелатовъ, онъ превращается, въ случаѣ надобности, въ грознаго судью. Когда Генрихъ берегъ корону съ подушки отца и надѣваетъ ее себѣ на голову, онъ совершаетъ это безъ малѣйшаго смущенія или радости. Онъ серьезно вступаетъ въ періодъ возмужалости. Онъ вполнѣ реализировалъ въ своемъ воображеніи эту долгую, полную заботъ, безрадостную жизнь отца, который добился и доставилъ ему это «золотое бремя». Его сердце полно нѣжности къ этому печальному отцу, которому онъ въ состояніи былъ доставить такъ мало утѣшенія. Но теперь онъ беретъ то, что ему слѣдуетъ, — корону, и всѣ силы міра неспособны отнять ее у него.
Отецъ, ты заслужилъ мои рыданья —
И ихъ воздастъ сыновній долгъ и нѣжность
Тебѣ вполнѣ, безцѣнный мой отецъ;
Но въ то же время я беру по праву
И твой вѣнецъ; онъ мой, — его даруетъ
Мнѣ кровь моя (надѣваетъ корону).
Пускай теперь возстанутъ,
Какъ грозная гигантская рука,
Всѣ силы міра — имъ не разлучить
Меня съ моей наслѣдственной короной.(«Генрих IV», ч. II, д. IV, сц. 4).
Здѣсь мы встрѣчаемъ не эстетическое чутье «положенія», но лишь самое глубокое и благородное пониманіе смысла факта.
Та же самая благородная, безкорыстная преданность правдѣ дѣлаетъ легкимъ, естественнымъ, даже неизбѣжнымъ для Генриха утвержденіе въ его санѣ верховнаго Судьи, который передъ тѣмъ подвергъ его карѣ закона; и также неизбѣжно, что онъ совсѣмъ покончилъ съ Фальстафомъ и товарищами своей прежней временной жизни беззаботныхъ забавъ. Такой жизни долженъ былъ наступить конецъ; и такъ какъ толстый рыцарь — слишкомъ хорошій товарищъ и неистощимый плутъ, чтобы съ нимъ молено было вести лишь дальнее знакомство, то Генрихъ долженъ стать въ отношеніи къ нему чужимъ:
Я не знаю,
Тебя, старикъ. Молись: твои сѣдины
Нейдутъ шуту и гаеру(«Генрих IV», ч. II, д. V, сц. 4).
Генрихъ строгъ къ своему прежнему я и устранилъ его совсѣмъ; поэтому онъ строгъ и къ Фальстафу. Здѣсь нѣтъ колебанія. Но, удаляя Фальстафа на разстояніе десяти миль отъ своей особы (такъ какъ обаяніе Фальстафа едва ли можетъ дѣйствовать на такомъ разстояніи), король рѣшаетъ, что Фальстафъ будетъ обезпеченъ всѣмъ необходимымъ39.
Я обезпечу вашу жизнь, чтобъ праздность
Не побудила васъ на зло; а если
Услышу вѣсть о вашемъ исправленьи
Васъ возвратятъ обратно.(«Генрих IV», ч. II, д. V, сц. 5).
Незадолго передъ отправленіемъ англійскаго войска во Францію, король узнаетъ объ измѣнѣ Кембриджа, Скрупа и Грея. Онъ не показываетъ вида, что знаетъ объ ихъ замыслахъ. Окруженный измѣнниками, онъ смѣло входитъ въ залу совѣта въ Саутгэмптонѣ (вѣтеръ попутный и передъ отплытіемъ осталось еще совершить только одно дѣло). Наканунѣ былъ арестованъ человѣкъ, бранившій короля. Генрихъ приказываетъ освободить его:
Мнѣ кажется, онъ былъ
Тогда въ нетрезвомъ видѣ, и теперь
Навѣрное опомнился. Пускай же
Его освободятъ.(«Генрих V», д. II, сц. 2).
Но Скрупъ, Грей, Кэмбриджъ вмѣшиваются. Они настаиваютъ, что настоящее милосердіе требовало бы наказанія такого преступника. И когда они, не сознавая того, сами выдаютъ себя правосудію, Генрихъ обвиняетъ ихъ. Гнѣвъ Генриха имѣетъ въ себѣ нѣчто грозное и ужасное, напоминающее апокалипсическое слово о «гнѣвѣ агнца». Онъ тѣмъ болѣе ужасенъ, что чуждъ всякаго эгоистическаго чувства. Короля возмущаетъ не столько то, что тѣ люди, которыхъ онъ безгранично благодѣтельствовалъ, замышляли на его жизнь, какъ то, что они отреклись отъ человѣческой честности, ослабили связь товарищества и унизили высокую традицію человѣческаго достоинства:
О, какъ низко
Уронена теперь тобой моя
Довѣрчивость! Въ тебѣ соединялось,
По-видимому, все, за что мы можемъ
Любить людей: за честь ли — ты былъ честенъ;
За умъ ли — ты уменъ; за знатность рода —
Ты знатенъ и богатъ; за благочестье—
Ты славился и имъ. Нѣтъ человѣка,
Который бы казался столь воздержнымъ,
Столь чуждымъ злыхъ страстей, столь постояннымъ,
Столь скромнымъ въ обращеньи, столь искуснымъ
Въ умѣньи отличить слова отъ дѣла,
Столь твердымъ въ убѣжденьяхъ, какъ казался
Такимъ ты всѣмъ, кто зналъ тебя. Примѣръ твой
Убьетъ мою довѣрчивость къ другимъ.
Невольно запятнавъ ее сомнѣньемъ,
Какъ злымъ пятномъ. Я буду горько плакать
О томъ, что сдѣлалъ ты, затѣмъ, что грѣхъ твой
По тяжести возможно лишь назвать
Вторымъ грѣхопаденьемъ.(«Генрих V», д. II, сц. 2).
Нѣтъ ничего удивительнаго, что грозная, нравственная настойчивость этихъ словъ потрясла совѣсть людей, еще доступныхъ нравственному чувству; нѣтъ ничего удивительнаго, что такое страшное открытіе высокихъ реальныхъ основъ жизни вызвало на свѣтъ преданность, которую сохранило еще сердце измѣнника. Но хотя слезы показываются на глазахъ Генриха, онъ не можетъ смягчиться:
Мы вамъ не будемъ мстить за то, что лично
Касается до насъ, но предадимъ
Всей строгости закона за проступокъ
Противу королевства, чей покой
Мы цѣнимъ выше насъ. Примите-жъ смерть,
Несчастныя, заблудшія созданья,
Съ терпѣньемъ и покорностью. Пусть Богъ
Пошлетъ вамъ силъ загладить безъ боязни
Проступокъ вашъ!(«Генрих V», д. II, сц. 2).
И совершивъ дѣло божественной справедливости, очистивъ страну отъ измѣны, Генрихъ отправляется во Францію, сіяя блескомъ величественнаго дѣла.
Въ ночь предъ сраженіемъ Генрихъ ходитъ среди солдатъ и, переодѣвшись, переходитъ отъ человѣка къ человѣку. Его не истощила и не утомила, подобно его отцу, забота о планѣ жизни. Если на него и находитъ минута упадка духа, то онъ все-таки силенъ, потому что и во время упадка духа, сознаетъ существованіе дѣйствующихъ внѣ его и превыше его началъ силы и добра. Чувство веселости можетъ въ немъ испытывать приливы и отливы, но струю его жизни питаетъ источникъ, бьющій изъ скалы жизни, и не имѣющій приливовъ и отливовъ. Онъ принимаетъ свою слабость, свое утомленіе, какъ долю тѣхъ лишеній, той потери силъ и того самоотверженія, на которыя онъ готовъ для пользы Англіи. Какъ бы вспомнивъ свою прежнюю любовь къ шалостямъ, онъ начинаетъ ссору съ Вильямсомъ и обмѣнивается залогами поединка съ солдатомъ. Когда настаетъ утро, онъ опять свѣжъ:
Онъ смотритъ бодро.
И съ царственнымъ величіемъ
. . . . . . . . . .
Какъ солнце растопляетъ онъ собою
Недвижный холодъ страха.(Д. III, сц. 7).
Молитвой онъ отдаетъ должное той долѣ своей природы, которая обращена къ небеснымъ предметамъ, и этимъ оканчиваетъ съ этой долей. Во время битвы Генрихъ не разсылаетъ, подобно своему разсчетливому отцу, нѣсколько подложныхъ королей, чтобы отвлечь отъ себя центръ боя. При Азинкуртѣ не употребляется хитростей; это была «честная битва». Если Генрихъ на минуту перестаетъ со спокойною рѣшимостью располагать своими силами, то лишь тогда, когда становится геніемъ военнаго бѣшенства.
Я въ первый разъ сержусь съ тѣхъ поръ, какъ
прибылъ
Во Францію. Герольдъ, скачи сейчасъ
Къ тѣмъ всадникамъ на горкѣ и скажи,
Что, ежели они хотятъ сражаться,
То тотчасъ бы сошли, а если нѣтъ,
То пусть оставятъ поле. Намъ противно
На нихъ смотрѣть. Когда жъ они посмѣютъ
Ослушаться, то мы заставимъ ихъ
Разсыпаться, какъ камни изъ пращей,
И сверхъ того убьемъ безъ милосердья
Всѣхъ взятыхъ въ плѣнъ. Пускай имъ скажутъ это.(Д. IV, сц. 7).
Совершенно согласно съ духомъ пьесы и съ характеромъ Генриха, что пьеса оканчивается не какими-нибудь громкими заявленіями геройства, но полушуточнымъ, хотя въ сущности серьезнымъ, сватовствомъ французской принцессы англійскимъ королемъ. Съ небольшой ироніей, на которую обратилъ вниманіе одинъ изъ критиковъ этого произведенія40, сдѣланъ намекъ на тѣ событія, которыя должны слѣдовать послѣ славнаго царствованія Генриха. «Припомни мое слово, восклицаетъ король — что при помощи святого Діонисія и святого Георгія мы непремѣнно смастеримъ мальчишку полу-француза, полу-англичанина, который отправится со временемъ въ Константинополь и схватитъ турка за бороду». (Д. V, сц. 2). Этотъ мальчикъ, которому поручали идти въ Константинополь и сражаться съ турками, былъ безпомощный Генрихъ VI.
Историческія драмы являются какъ бы документами, наполненными фактами о Шекспирѣ. Нѣкоторые изъ этихъ фактовъ теперь можно различить. Мы узнали кое-что объ убѣжденіяхъ Шекспира касательно того, какимъ образомъ достигнуть въ жизни лучшаго практическаго успѣха. Мы знаемъ, чѣмъ бы попытался быть самъ Шекспиръ, если бы въ его характерѣ не было элементовъ, сходныхъ болѣе съ Гамлетомъ, чѣмъ съ Генрихомъ. Мы можемъ вывести въ извѣстной степени заключеніе, какимъ образомъ Шекспиръ постарался бы руководить своею природой и въ какомъ отношеніи онъ пытался бы укрѣпить ее, когда онъ имѣлъ бы въ виду достиженіе практическаго господства надъ событіями и надъ предметами.
Примечания
1. См. объ этомъ предметѣ Benno Tschischwitz Shakspere Forschungen III. — Shakspere's Staat und Königthum. Авторъ останавливается на понятіяхъ Шекспира о нравственномъ и религіозномъ характерѣ отношенія короля къ его народу. Онъ хорошо говоритъ: «Для Шекспира санъ короля не есть вовсе вѣнчанная вершина пирамиды, но живой центръ органическаго цѣлаго, къ которому направленъ жизненный потокъ всего организма», стр. 84. См. главу VI въ этой книгѣ о «Драмахъ изъ римской исторіи».
2. «Шекспиръ» Гервинуса, пер. К. Тимофеева, т. II, стр. 83.
3. J.H. Newman. Verses on Various Occasions, p. 60.
4. Ланцелотъ одинъ изъ героевъ поэмъ цикла Артура; онъ — любовникъ королевы Дженевры. Прим. перев.
5. А.Л. Соколовскій переводитъ «мальчика», но это не точно именно здѣсь, для «baby» Прим. перев.
6. А.Л. Соколовскій переводитъ эту строку:
«Вотъ, лордъ, супруга ваша; взоръ ея» и т. д. Но по-русски обращеніе къ королю со словами «лордъ» болѣе чѣмъ странно. У Шекспира обращенія совсѣмъ нѣтъ: Неге comes the Queen, whose looks betray her anger. Прим. перев.
7. Все мѣсто изъ рѣчи Глостера, сюда относящееся, переведено А.Л. Соколовскимъ не совсѣмъ точно:
«Глаза Бьюфорта,
Сверкая краснотой, являютъ ясно
Всю злость его души! Суффолька взоръ
Нахмуренъ, грознымъ облакомъ подъ гнетомъ
Ужасной непріязни; Букингамъ
Невольно обнаруживаетъ рѣчью
Избытокъ черной зависти, кипящей
Въ его душѣ; Суровый Іоркъ, чьи руки
Готовыя схватить и самый мѣсяцъ,
Я сдерживалъ доселѣ, точно также
Сгубить меня стремится клеветою».
Ближе было бы:
«Красные, сверкающіе глаза Бьюфорта высказываютъ злость его души; туча на нахмуренныхъ бровяхъ Суффолька — бурю его ненависти; желчный Букингамъ облегчаетъ словами тяжесть зависти, обременяющей его сердце; а суровый Іоркъ, который хотѣлъ бы схватить луну, чьи жадныя руки я пригнулъ назадъ, грозитъ моей жизни лживымъ обвиненіемъ». Прим. перев.
8. J.H. Newman, Parochial and Plain Sermons, vol. V, p. 71.
9. Не входя въ споръ объ авторѣ «First Part of the Contention» и «The True Tragedie» (старыя произведенія, соотвѣтствующія второй и третьей части короля Генриха VI), все-таки полезно упомянуть, какъ раздѣляются мнѣнія по этому вопросу. Въ пользу того, что Шекспиръ авторъ этихъ произведеній: Johnson, Steevens, Knight, Schlegel, Tieck, Ulrici, Delius, Oechelhäuser, H. von Frisen. Въ пользу того, что авторы ихъ Гринъ и Марло: Malone, Collier, Dyce, Courtenay, GerVinus, Kreyssig и французскіе критики. Clark and Wright, Halliwell, Lloyd и другіе предполагаютъ, что въ этихъ старыхъ пьесахъ есть часть работы Шекспира. См. Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft, т. III, стр. 42, примѣчаніе, изъ котораго я частію и заимствовалъ этотъ списокъ. См. также въ т. I статью «Christopher Marlowe und Shakespeare's Verhältniss zu ihm. См. въ предшествующихъ примѣчаніяхъ на стран. 57 и 100 мнѣнія Гранта Уайта и Миссъ Ли.
10. Поэтъ и граверъ, знаменитый оригинальнымъ и мрачнымъ характеромъ иллюстраціи «Ночныхъ мыслей» Юнга, «Книги Іова» и друг. Род. 1757. ум. 1828. Прим. перев.
11. H.N. Hudson, Shakespeare, his Life, Art and Characters», vol. II, p. 156.
12. Планъ этого поступка задуманъ Букингамомъ, но Ричардъ исполняетъ свою роль съ очевиднымъ удовольствіемъ. У Шекспира не было историческаго источника, касательно присутствія епископовъ. См. Skottowe's Life ot Shakspeare, vol. I, 195—96.
13. Эта сцена, включая эпизодъ съ блюдомъ клубники, взяты изъ исторіи Мора (Sir T. More). См. Courtenay's Commentaries on Shakspear, vol. II, pp. 84—87.
14. Въ переводѣ г. Соколовскаго эти слова: I am myself alone («Генрих VI», ч. III, д. V, сц. 6) выпущены. Прим. перев.
15. См. подробный разборъ этого произведенія у W. Oechelhäuser въ Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft, т. III, стр. 87—33 и стр. 47—63. Очеркъ характера Ричарда, сдѣланный Голиншэдомъ, едва ля представляетъ гармоническое цѣлое. Начиная отъ смерти Эдуарда IV, Ричардъ Голиншэда похожъ на Шекспировскаго Ричарда, только заключаетъ въ себѣ менѣе слѣдовъ человѣчности. «Если, поэтому, существуютъ дѣйствительно у Голиншэда два различныя изображенія характера и дѣйствій Ричарда, то Шекспиръ, конечно, выбралъ изъ нихъ то, которое наиболѣе мрачно и опирается на слова Мора, но онъ не сдѣлалъ этого изображенія еще мрачнѣе, какъ часто утверждали; онъ даже смягчилъ это изображеніе, укрѣпилъ нити, которыя еще связываютъ чудовище съ человѣкомъ, а не разорвалъ ихъ совершенно».
16. См. патетическую сцену въ «Генрихѣ IV», часть II, д. II, сц. 3.
17. A. Mezières, Shakespeare, ses Oeuvres et ses Critiques, стр. 139.
18. Otto Ludwig замѣчаетъ идеалистическое отношеніе ко времени въ «Королѣ Ричардѣ III. Но развѣ не таково же отношеніе Шекспира ко времени въ другихъ историческихъ драмахъ? «Ни въ одной изъ пьесъ Шекспира, авторъ не сдвинулъ событій болѣе насильственно; точно также ни въ одной изъ нихъ онъ не относился болѣе идеалистично ко времени. Здѣсь нѣтъ ни вчерашняго, ни завтрашняго дня, не существуетъ ни часовъ, ни календаря». Shakespeare-Studien, стр. 450—451.
19. John Henry Hewman. Idea ot a University. Preface.
20. «Ему безполезны и даже вредны хорошія стороны его природы; онъ представляетъ поражающую картину безпримѣрнаго банкротства въ умѣ и въ характерѣ, точно такъ же, какъ во внѣшнихъ фактахъ жизни, и это банкротство есть слѣдствіе одного обстоятельства, именно того, что природа, давъ ему характеръ дилетанта, поставила его на мѣсто, которое болѣе другихъ требуетъ художника». Kreyssig. Vorlesungen über Shakespeare, изд. 1874 г. т. I, стр. 189. См. далѣе о «дилетантизмѣ» Ричарда.
21. Крейссигъ утверждаетъ, что это великодушіе, въ дѣйствительности, тонкое лицемѣріе; Болинброкъ, быть можетъ, уже зналъ о смерти герцога Норфолька въ то время, когда отдавалъ приказаніа о его возвращеніи изъ ссылки.
22.
А между тѣмъ безсмысленный король
Все время проводилъ свое въ забавахъ
Съ пустыми вертопрахами, игралъ
Великимъ саномъ; окружилъ себя
Толпою скомороховъ, коихъ шутки,
Внезапно вспыхнувъ, гаснутъ, какъ солома,
Безъ пользы и слѣда. Онъ отдалъ блескъ
Монаршаго вѣнца на поруганье
Толпѣ мальчишекъ, глупо забавляясь
Ихъ дерзкими остротами, и сталъ
Изъ повелителя — рабомъ народа.(«Генрихъ IV», часть. I, д. III, сц. 2).
Такимъ образомъ, Генрихъ IV описывалъ своего предшественника въ назиданіе принцу Генриху, котораго фамильярность съ будущими подданными не была ни въ духѣ отца, ни въ духѣ Ричарда II.
23. Дауденъ, вѣроятно, по ошибкѣ называетъ Ричарда grand nephew герцога Ланкастерскаго. Послѣдній былъ братомъ Чернаго Принца. Прим. перев.
24. А.Л. Соколовскій вовсе не уловилъ того тона, который вложенъ въ эти строки Шекспиромъ, по объясненію Даудена. Онъ переводитъ:
Что за дѣло,
Что зрѣлый плодъ упалъ; ему приспѣло
Давно ужъ время.
Поэтому мы позволимъ себѣ внести другой, болѣе близкій переводъ. Прим. перев.
25. F. Kreyssig, Vorlesungen über Shakespeare, т. 1, стр. 191.
26. Lectures upon Shakespeare (ed. 1849), vol. I, p. 178.
27. John H. Newman. Parochial and Plain Sermons, «Unreal Words» vol. V, p. 48.
28. Kreyssig.
29. Shakespeare: his Lefe, Art and Characters, vol. II, p. 55.
30. Mezières, Shakespeare ses Oeuvres et ses Critiques, стр. 205. Vorlesungen über Shakespeare, т. I, стр. 194 (изд. 1874).
31. О королѣ въ этой сценѣ хорошо говоритъ Гэдсонъ: «Хотя до самой его смерти мы видимъ у него хитрую политику, составляющую его руководящую страсть, тѣмъ не менѣе въ этой страсти прорывается истинное чувство, выказывающее, что онъ не исключительно политикъ; что подъ прочною тканью его разсчетливости, скрывалось и нравственное чувство и зерно религіи». Shakespeare: his Life, Art and Characters, vol. II, p. 71.
32. Мы удержали пер. А.Л. Соколовскаго, но это очень свободная передача текста. Прим. перев.
33. Hudson. «Shakespeare: his Life, Art and Characters», vol. II, p. 78. См. также C. Knight's Studies of Shakspere. В. IV, chap. II, p. 164.
34. Kreyssig. Vorlesungen über Shakespeare (изд. 1874), т. I, стр. 211. Рудольфъ Женэ. Шекспиръ, его жизнь и сочиненія; перев. подъ ред.» А.Н. Веселовскаго, изд. 1877 г., стр. 171.
35. Рюмелинъ, доказывающій что Шекспиръ писалъ, чтобы расположить въ свою пользу jeunesse dorée (золотую молодежь) этого періода, намекаетъ, что въ Принцѣ выставлены графъ Саутгэмптонъ! Рюмелинъ предполагаетъ, что оригиналы многихъ историческихъ личностей Шекспира сидѣли рядомъ съ актеромъ и для насъ, — увы! — безвозвратно потеряны (подобными предположеніями приходится «реалистической» критикѣ поддерживать свои мнѣнія!). Shakespeare. — «Studien», изд. 1874, стр. 127.
36. Крейссигь сравниваетъ страсть Готспора къ чести съ равнодушіемъ къ ней Фальстафа. «Можетъ ли честь приставить ногу?» — Нѣтъ. — «Или руки?» — Нѣтъ. — «Или вылѣчить рану?» — Нѣтъ. («Генрих IV», ч. I, д. V, сц. 1). Генрихъ въ этомъ случаѣ одинаково далекъ отъ Фальстафа и отъ Готспора. Vorlesungen über Shakespeare, т. I, стр. 244—245.
37. Джекъ Кэкъ въ своемъ стремленіи къ величію объявляетъ: «Нить дрянное пиво будетъ считаться преступленіемъ... Когда я буду королемъ, а я имъ буду». Желаніе Генриха показалось бы тогда въ, высшей степени унизительнымъ.
38. А.И. Кронбергъ переводитъ: «онъ потенъ и усталъ», что вовсе не соотвѣтствуетъ словамъ Шекспира: fat and scant of breath». Прим. перев.
39. Замѣчательно, что, хотя мы часто встрѣчаемъ Фальстафа во второй части Генриха IV, мы видимъ Принца только одинъ разъ въ его обществѣ: это было бы выше силъ человѣческихъ отказать себѣ въ удовольствіи и назиданіи зрѣлища, какъ толстый рыцарь обнимаетъ и цѣлуетъ свою Доль Тершитъ: Генрихъ не можетъ не прійти.
40. H.N. Hudson.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |