Оценка героев другими персонажами

Отзывы персонажей друг о друге — один из древнейших приемов характеристик в драме. Естественно, когда друзья, близкие и любящие положительно отзываются друг о друге. Мы не ждем ничего иного от Ромео и Джульетты. Не удивит нас ни то, что хорошие люди отрицательно отзываются о дурных, ни то, что злодей наподобие Яго презрительно отзовется о простодушии Родриго.

Мы поймем также естественность пикировок в комедиях, вроде тех, которые происходят в «Бесплодных усилиях любви», когда острословие служит как бы вызовом. Нам не покажется неестественным, что Бенедикт и Беатриче («Много шума из ничего»), постоянно бранящиеся друг с другом, на самом деле питают друг к другу склонность. Мы поймем, наконец, что Шайлок несправедлив в своем осуждении Антонио, который портит ему коммерцию, давая деньги в долг без процентов. Эти и многие другие отзывы персонажей друг о друге находятся в соответствии с характером каждого и с тем, как человек данного рода будет относиться к разным лицам из своего окружения. В этом отношении пьесы Шекспира вполне правдоподобны.

Но есть у Шекспира случаи, совершенно противоречащие психологическому правдоподобию. Мы встречаемся в его пьесах с тем, что отрицательные персонажи высоко оценивают достоинства тех, кого они ненавидят, а враги отдают должное тем, против кого они боролись не на жизнь, а на смерть.

Второе может показаться более естественным, ибо в жизни случается, что противники понимают достоинства тех, с кем они враждуют. Но как бы то ни было в жизни, посмотрим, что происходит в этом отношении у Шекспира.

Когда цезарианцы одерживают победу над Брутом и узнают о его самоубийстве, Антоний прославляет павшего:

Ом римлянин был самый благородный.
Все заговорщики, кроме него.
Из зависти лишь Цезаря убили,
А он один — из честных побуждений,
Из ревности к общественному благу.

(V, 5, 68. МЗ)

Мы могли бы этому поверить, если бы в нашей памяти не оставалась великолепная речь того же Антония на Форуме, у трупа Цезаря. В речи Антония Брут предстает низким предателем. Как согласовать это с его же надгробным словом Бруту?

В свою очередь, когда в трагедии «Антоний и Клеопатра» погибает Антоний, Октавий, который всю жизнь завидовал ему и ненавидел его, так говорит о его смерти:

Не может быть. Обвал такой громады
Вселенную бы грохотом потряс.
Земля должна была бы, содрогнувшись,
На городские улицы швырнуть
Львов из пустынь и кинуть горожан
В пещеры львиные. Его кончина
Не просто человеческая смерть.
Ведь в имени «Антоний» заключалось
Полмира.

(V, I, 14. МД)

Мы узнаем здесь привычную для Шекспира манеру отождествлять смерть правителей с мировой катастрофой чуть ли не космического характера. Октавию вторят его приближенные:

Меценат
Его достоинства и недостатки
Боролись в нем с успехом переменным.

Агриппа

Он человеком был редчайших качеств;
Пороки же богами нам даны.
Чтоб сделать нас людьми, а не богами.

(V, 1. 30)

Неестественность этой сцены, когда враги, только что ожесточенно сражавшиеся против Антония, теперь воздают ему хвалу, не может не броситься в глаза, и Шекспир со смелостью гения, вместо того чтобы искать оправдания этому, наоборот, сам же подчеркивает необычность всей сцены, вкладывая в уста Агриппы вполне справедливое замечание:

      Как это странно.
Что достиженье нашей высшей цели
Оплакивать природа нам велит.

(V, I, 28)

Да, это в самом деле странно. Но объяснение этому есть, только оно не психологическое. Природа, велящая римским вельможам оплакивать Антония, — это не их человеческая природа, а та Природа, которая составляет часть мирового порядка. Оценки, которые мы слышим в этой сцене, — объективная характеристика личности Антония, и исходит она не из субъективного отношения говорящих к павшему владыке полумира, а из объективного смысла, какой имеет его гибель. Иначе говоря, устами и Октавия, и его приближенных говорит Природа. От имени ее, в соответствии со всем мировым порядком дается оценка личности Антония. И точно так же Октавий, только что стремившийся перехитрить Клеопатру и сделать ее украшением своего триумфа, узнав о ее смерти, сразу забывает о всех усилиях заманить египетскую царицу в ловушку и даже хвалит ее за то, что она нарушила его замысел:

Вот мужественный шаг. Она, проникнув
В мои намеренья, нашла по-царски
Достойный выход.

(V, 2, 337. МД)

Он сам создает апофеоз великой четы:

Бок о бок мы царицу погребем
С ее Антонием. Земля не знала
Могил с такой великою четой...

(V, 2, 361. МД)

Повторяю, все это не просто воля автора и тем более не его произвол, а определенный принцип, сочетающий идейный смысл с театральной условностью. Давая оценку погибшим трагическим героям, персонажи говорят уже не столько от себя, сколько от автора. Более того — и авторская оценка не просто эпитафия павшим героям, а выражение некоего общего мирового закона, о чем еще будет речь.

До сих пор мы говорили о случаях, которые могут быть также более или менее объяснены с точки зрения простой достоверности. Во всех своих речах короли, вожди и полководцы, когда борьба между ними закончена, отдают должное друг другу, хотя история знает мало примеров такого великодушия.

Но у Шекспира есть также случаи, где едва ли можно подыскать психологическое оправдание. В «Как вам это поправится» завистливый и злобный Оливер, настраивая борца, нанятого им, чтобы тот расправился с Орландо, отзывался о брате так: «...это самый упрямый юноша во всей Франции. Он честолюбив, завистлив, ненавидит всех, кто одарен каким-либо достоинством, и тайно и гнусно злоумышляет даже против меня, своего родного брата» (I, 1, 147). Но вот Оливер остается один, и мы слышим от него такие слова: «Надеюсь, я увижу, как ему придет конец, потому что всей душой — сам не знаю почему — ненавижу его больше всего на свете. А ведь он кроток; ничему не учился, а учен, полон благородных намерений, любим всеми без исключения, всех околдовал и так всем вкрался в сердце — особенно моим людям, — что меня они ни во что не ставят...» (I, 1, 170).

Какой из этих двух характеристик должен был верить зритель? Первая является клеветой. Ирония Шекспира проявляется в том, что злобный Оливер приписывает доброму Орландо все свои отрицательные черты, вплоть до замысла убить брата. Оливер говорит дурное о брате борцу Чарльзу, чтобы объяснить ему, почему надо расправиться с Орландо. Что он чернит брата, вполне правдоподобно. Зачем же после этой хулы, оставшись наедине, Оливер расточает комплименты ненавистному Орландо? Может быть, его слова выражают зависть к достоинствам брата? Но какой негодяй хотел бы быть добрым, кротким, исполненным благородных намерений? Нет, речь Оливера неправдоподобна. Зачем же она вложена в его уста? Только затем, чтобы первая речь, произносимая Оливером в этой сцене, содержащая осуждение брата, не была принята кем-нибудь из зрителей за правильную характеристику Орландо. Зритель должен знать, что Орландо — хороший парень и что Оливер оклеветал его. Вот почему, за неимением другого персонажа, который тут же опроверг бы ложь, драматург возлагает эту задачу на самого Оливера.

Здесь перед нами просто театральный прием, чистая условность, и мы встречаем ее не только в комедии, где условности громоздятся одна на другую, но и в трагедии, причем такой, которая считается образцом шекспировского реализма, — в «Отелло». Уже в самом начале мы узнаем, что Яго ненавидит мавра (I, 1, 6, 7). «Я его смертельно ненавижу», — слышим мы от Яго еще раз в этой сцене (I, 1, 155). Но что же он говорит об Отелло? «Мавр простодушен и открыт душой» (I, 3, 145). И еще:

Хоть я порядком ненавижу мавра,
Он благородный, честный человек...

(II, 1, 296. БП)

Правда, Яго знает за Отелло два проступка. Самый главный: мавр обошел его по службе и выбрал своим помощником Кассио. Это больше всего разозлило Яго, и он готов немедленно мстить. Другую вину, приписываемую им Отелло, он знал давно и долго терпел: мавр будто был близок с его женой, — подозрение, ни в малейшей степени не подтверждаемое в пьесе.

В отзывах об Отелло у Яго замечается такая же двойственность, как и у Оливера. Успокаивая Родриго, что для него не все потеряно, он уверяет: «Не может быть, чтобы мавр долго любил ее... Эти мавры переменчивы. То, что ему теперь кажется сладким, как стручки, скоро станет горше хрена» (I, 3, 351). Но, рассуждая сам с собой, Яго столь же решительно утверждает совершенно противоположное:

Он благородный, честный человек
И будет Дездемоне верным мужем,
В чем у меня ничуть сомненья нет.

(II, 1, 297. СП)

Выходит, что Яго честит Отелло только в глазах других, а про себя думает о нем хорошо! За этим не кроется никакой психологической тонкости. В обоих случаях слова Яго имеют значение театральное. Когда Яго говорит с Родриго, он высказывает то, что естественно сказать в данной ситуации для одурачивания простодушного поклонника Дездемоны. Это оправдано по ходу пьесы. Но добрые слова, если они прорываются у Яго, — поправки для зрителя, который не должен быть одурачен, как Родриго.

Публике полагается знать истину. Следовательно, эта речь — театральная условность Мы еще лучше поймем ее, если вспомним, что все речи наедине персонажи произносили на авансцене, окруженные публикой, и они представляли собой как бы беседу актера со зрителями. Монологи такого рода могли быть неискренними, но должны были быть истинными. Актер, произносящий речь такого рода, выступает как бы в роли объективного рассказчика. Он выходит за рамки роли и словно сбрасывает с себя часть своей сущности, чтобы сообщить зрителям не свое мнение, а истину.