Поэтическое слово

«Шекспир воздействует живым словом... Нет наслаждения более возвышенного и чистого, чем, закрыв глаза, слушать, как естественный и верный голос не декламирует, а читает Шекспира, — писал Гёте. — Так лучше всего следить за суровыми нитями, из которых он ткет события. Правда, мы создаем себе по очертаниям характеров известные образы, но о сокровенном мы все же можем узнать лишь из последовательности слов и речей; и здесь, как кажется, все действующие лица точно сговорились не оставлять нас в неизвестности или в сомнении. В этом сговоре участвуют герои и простые ратники, господа и рабы, короли и вестники; в этом смысле второстепенные фигуры подчас проявляют себя даже деятельнее, чем основные персонажи. Все, что веет в воздухе, когда совершаются великие мировые события, все, что в страшные минуты таится в людских сердцах, все, что боязливо замыкается и прячется в душе, здесь выходит на свет свободно и непринужденно, мы узнаем правду жизни, сами не зная, каким образом»¹.

Гёте, конечно, скромничает, когда говорит, что ему неизвестно, каким образом доходит до нас правда жизни, заключенная в пьесах Шекспира. Говоря так, он подразумевает не себя, а читателя, который впитывает смысл и звучание речей, не задумываясь над поэтическими приемами художника. Сам Гёте, естественно, тоже отдавался во власть магии шекспировского слова, но в минуты раздумий о творчестве он мог точно определить средства, примененные для достижения того или иного поэтического эффекта.

Важнейшая особенность человеческих образов в драмах Шекспира — это то, что они образы поэтические. Никто не станет отрицать своеобразной поэзии романов Бальзака, Диккенса, Толстого, рассказов Чехова. Но их произведения написаны прозой, и хотя это, казалось бы, нечто внешнее по отношению к внутренней форме творчества, различие здесь кардинальное.

Едва ли кто-нибудь представляет себе, будто образы Шекспира сначала обдуманы в плане психологическом, а потом облечены в поэтические строки. В творческом воображении Шекспира характер облекался в поэтические речи, которые он произносил. Шекспир создает образы героев как поэт, они возникают в его творческом сознании как диалогические и монологические поэмы. Гегель однажды обмолвился, что персонажи Шекспира говорят как поэты, и это глубоко верно. Причем не только в моменты высшего духовного подъема, но всегда. Их речь не может быть иной. Поэтому Лев Толстой прав: «Никакие живые люди не могут и не могли говорить того, что говорит Лир, что он в гробу развелся бы с своей женой, если бы Регана не приняла его, или что небеса прорвутся от крика, что ветры лопнут, или что ветер хочет сдуть землю в море, или что кудрявые воды хотят залить берег...

Но мало того, что все люди говорят так, как никогда не говорили и не могли говорить живые люди, они все страдают общим невоздержанием языка.

Влюбленные, говорящие о смерти, сражающиеся, умирающие говорят чрезвычайно много и неожиданно о совершенно не идущих к делу предметах, руководясь больше созвучиями, каламбурами, чем смыслом»².

Читателю может показаться странным цитирование статьи Л. Толстого против Шекспира, — ведь те же самые мысли можно было бы изложить своими словами, лишив их того осуждающего тона, который звучит в каждом высказывании Л. Толстого о Шекспире. Я нахожу это, однако, полезным. Не говоря уже о том, что цитаты из статьи Толстого вносят хоть немного драматизма в спокойное изложение предмета, в них много заслуживающего внимания. Положительное значение его отрицания Шекспира еще недостаточно оценено.

Собственно говоря, Л. Толстой сказал все самое главное о речи персонажей Шекспира. Можно было бы сразу перейти к другой теме. Но сказанное Л. Толстым в хулу составляет едва ли не главное достоинство Шекспира как художника, и это вынуждает заняться подробным рассмотрением вопроса.

Язык драмы — важнейшее из ее художественных средств. Правильно понять его природу у того или иного писателя — значит понять сердцевину его искусства. Толстой, как великий художник слова, создатель единственного и неповторимого стиля речи, особенно раздраженно реагировал именно на язык Шекспира. Рискуя в свою очередь вызвать раздражение читателя, я приведу еще несколько мест из статьи Толстого, посвященных языку Шекспира: «Лир входит в какой-то странный, неестественный гнев и спрашивает, знает ли кто его? «Это не Лир, — говорит он. — Разве Лир так ходит, так говорит? Где его глаза? Сплю я или бодрствую? Кто мне скажет: кто я? Я тень Лира» и т. п.»³.

«Лир проклинает Гонерилу, призывая на нее или бесплодие, или рождение такого урода-ребенка, который отплатил бы ей насмешкой и презрением за ее материнские заботы и этим показал бы ей весь ужас и боль, причиняемую детской неблагодарностью.

Слова эти, выражающие верное чувство, могли бы быть трогательны, если бы сказано было только это; но слова эти теряются среди длинных высокопарных речей, которые не переставая, совершенно некстати произносит Лир. То он призывает почему-то туманы и бури на голову дочери, то желает, чтобы проклятия пронзили все ее чувства, то обращается к своим глазам и говорит, что если они будут плакать, то он вырвет их, с тем, чтобы они солеными слезами пропитали глину, и т. п.»⁴.

Толстой ничего не утрирует. Его перевод точен. Но текст приобретает пародийное звучание потому, что, излагая поэтические образы прозой, Толстой создает резкий контраст между возвышенным строем выражений и обыденной интонацией. В таком изложении это действительно смешно. Но читатель, помнящий поэтические речи Лира, согласится, что его ничто не возмущало и не смешило в них, когда он читал пьесу. У Шекспира форма выражения была в ладу с мыслью. Поэзия стерпит и не такие гиперболы, над какими потешается Толстой.

Поэзия — естественная форма для драмы Шекспира. Современники ценили в Шекспире его поэтический дар, называли его «сладостным», «медоточивым», их увлекала музыка поэтической речи персонажей. Поэтому не побоимся сказать вместе с Толстым, что Шекспир иногда руководствуется «больше созвучиями... чем смыслом». А как может быть иначе? На то и поэзия. Шекспир опасался тех, «кого не тронут сладкие созвучья».

Шекспир мыслил поэтически, а в поэзии мысль — это образ. Образ обретает силу не только благодаря тому, что он вызывает в нашем сознании яркую картину, но и от силы чувства, вложенного в него. Поэзия без чувств пуста. А поэзия Шекспира производит сильное впечатление, ибо она до краев наполнена чувствами. Когда чувства достигают большой силы, убыстряется дыхание, биение сердца и пульса. Ритм жизнеощущения становится иным. Поэт воссоздает душевные волнения не только подбором слов и образов, но и ритмом речи, звучанием фраз. Поэтическая речь этим и отличается от обыденного словоговорения. Ритм — такое же важное средство выразительности, как слово, образ, мелодия. Эти элементы настолько существенны, что следует отдавать предпочтение «неточному» стихотворному переводу перед самым дословным прозаическим переводом.

Подчас нам кажется, что герои Шекспира прибегают к обыденной речи, но это иллюзия. Даже там, где слово лишается украшений и не входит в систему поэтических фигур, оно остаётся частью поэзии всей пьесы. Речи Гамлета и Лира имеют многочисленные ритмические рисунки. Быстрота темпа, размеренность, плавность, прерывистость — все это поэтические средства выражения эмоций. Любой из стихотворных монологов Гамлета распадается на разные ритмические куски, и уже по одному звучанию речи постигается настроение говорящего.

До сих пор в книге речь шла о Шекспире как художнике сцены, мастере драмы. Но Шекспир не только драматург. В равной мере он великий поэт. Подобно тому, как его драматургия выросла на почве, подготовленной длительным развитием этого искусства, так и поэзия не была просто выражением личного лирического дара Шекспира. Он явился восприемником двух замечательно богатых художественных традиций своего народа — драматической и поэтической. Его творчество слило эти два потока воедино.

Вспомним, что Шекспир в молодости выступил с поэтическими произведениями — поэмами «Венера и Адонис» и «Лукреция». Они имели значительный успех у современников. Но скажем прямо — не создай Шекспир своих драм, память об этих поэмах затерялась бы.

Английская драма, как и драма других народов, была поэтической с самого начала. Средневековые церковные пьесы писались в стихах, и стих оставался, языком драмы на протяжении всех веков, предшествующих Шекспиру. Стихотворная речь в драме всегда в общем соответствовала господствующим формам поэзии данного времени. Так, в аллегорической драме позднего средневековья и в самом начале Возрождения, когда гуманисты использовали старый драматургический жанр моралите, поэтическая речь отличалась той двойственностью, которая вообще присуща этому виду драмы, — все конкретное имело также и некое второе, символическое значение.

Гуманистическая драма 1560—1570-х годов формировалась под значительным влиянием ренессансного классицизма. Образцами служили Сенека, Плавт, Теренций, а также пьесы итальянских гуманистов. На английский язык переносились приемы точного и выразительного слова классической драмы. Синтаксис речи стал правильным. Иначе не могло быть хотя бы потому, что первые комедии, например, возникли как тексты для представлений школьников и их писали учителя вроде Николаса Юдола, автора «Ральфа Ройстера Дойстера» (1553).

Сюжеты драм, как мы знаем, становились все более романическими, а пьесы писали рифмованными двустишиями, с монотонной метрикой. На первых порах это сходило. Но останься все таким же, английскую ренессансную драму постигла бы судьба итальянской. Новая и интересная для своего времени, она не пережила бы его.

Явился гений, который возгласил: да будет свет! — и английская драма озарилась сиянием подлинной поэзии. Великая роль обновителя английской драмы принадлежит Кристоферу Марло (1564—1593). Он превратил драму из стихотворной в поэтическую. Одаренный огромным лирическим даром, Марло сделал речи героев выражением больших страстей. Для того чтобы достичь этого, он сломал традиционную форму драматической речи. Прежде всего он отказался от рифмы. Его герои заговорили белым стихом, свободным и гибким, дающим возможность менять интонацию, ритм, разнообразить звучание. Марло сохранил то, что можно назвать условностью драматической речи. Если люди не говорят в жизни рифмованными стихами, то в такой же мере не говорят они и стихами белыми. Марло отнюдь не стремился приблизить речь драмы к обыденной. Наоборот, стихотворные реплики персонажей старой драмы даже при наличии рифмы были гораздо ближе к повседневному говору. Белый стих имел то преимущество, что он давал возможность обогатить драматическую речь эмоционально.

Но более гибкая метрика, которую ввел Марло, была лишь одним из средств, — он усилил звуковой эффект речи приемами риторики. Его герои в подлинном смысле слова красноречивы. Их речи благозвучны, то гневны, то величавы. Они все говорят возвышенно⁵.

Самое же главное, — хотя трудно сказать, что важнее, ибо каждый из компонентов играл свою роль, — самое главное нововведение Марло состояло в том, что он обогатил поэтическую образность речи. Его вдохновенное воображение находило цветистые, смелые, неожиданные сравнения, он уснастил монологи героев метафорами, звучавшими необыкновенно оригинально и впечатляюще.

Одновременно с Марло выступил Томас Кид, поэт, более Марло искушенный в том, как сделать драму захватывающе интересной. Он тоже обновил язык драмы, но его работа шла в другом направлении. Поэтический гений Марло зажигался от малейшей искры. Ему было достаточно любого повода, чтобы поэзия мощным потоком полилась из уст его героев. Кид теснее связывал речь с действием. Его сила была не столько в монологах, как у Марло, сколько в диалогах, полных большого напряжения и драматической силы.

Нововведения предшественников Шекспира повернули развитие в неожиданном направлении. До них в театр приходили смотреть интересную историю, показанную в сценическом действии. Теперь в театр стали приходить еще и затем, чтобы слушать — слушать поэзию. Поэзия гуманизма Возрождения дошла до народа.

К рядовому итальянцу эпохи Возрождения новая философия и культура пришла через храмовые росписи, созданные художниками-гуманистами. Они прежде всего радовали глаз, доставляли эстетическое наслаждение. Люди умели читать язык фресок, разбирались в тонкостях искусства их создателей. Точно так же для англичан эпохи Шекспира театр стал тем местом, где со сцены в речах персонажей звучали новые мысли. Наслаждаясь красотой слова, музыкой поэтической речи, зрители шекспировского театра незаметно для себя впитывали новое отношение к миру.

Шекспир и в этом отношении обязан предшественникам. Его синтезирующий художественный гений и тут проявил себя в том, что он собрал все потоки речевой и поэтической культуры, чтобы создать сплав, богатство которого только недавно начали понимать в полной мере, хотя инстинктивно ощущали его красоту с давних пор.

Примечания

1. Гёте. Собрание сочинений в тринадцати томах, т. X. М., ГИХЛ, 1937, стр. 583.

2. Л.Н. Толстой, т. 15, стр. 310.

3. Л.Н. Толстой, т. 15, стр. 292.

4. Л.Н. Толстой, т. 15, стр. 292.

5. А. Парфенов. Кристофер Марло. М., «Художественная литература», 1961, стр. 113.