Введение

Произведения величайшего драматурга всех времен давно стали предметом самых разнообразных научных исследований. Почти сверхчеловеческий дар наблюдательности великого британского гения, от которого не ускользнуло ни одно сколько-ни-будь значительное явление общественной и душевной жизни, глубина его философского мышления, широта его взгляда, тонкость его исторического понимания побудили многих естествоиспытателей, врачей и других ученых приняться за научную обработку его бессмертных произведений и рассеянных в них сокровищ мысли. Естествоиспытателей изумляло тонкое знание природы, обнаруженное этим замечательным человеком. Гартинг написал сочинение о жизни птиц, а Паттерсон — о жизни насекомых у Шекспира; Бэйсли и Пергер писали о флоре в драмах Шекспира; они нашли там упомянутыми 126 видов растений, причем время цветения каждого из них всегда определено с поразительной точностью¹. Об умопомешательстве героев в драмах Шекспира существует целый арсенал исследований, и все психиатры утверждают, что он благодаря своему тонкому чутью и проникновению в самую суть человеческой души сделал открытия, до которых наука дошла только 200 лет спустя. Правда, мы не находим у Шекспира той цельной, законченной мировой системы, какую дает нам Данте, этот творческий гений, который, черпая материал из философии своего времени, создал гигантский воображаемый мир, производящий на нас впечатление действительности. Зато взор Шекспира свободнее, легче и дальше проникает во вселенную. У Данте нас удерживают рамки по шаблону построенного мира, в творениях Шекспира мы чувствуем дыхание бесконечного. Данте замыкает собой мировоззрение, отошедшее для нас в прошлое; Шекспир является вестником нового времени, герольдом новой мировой идеи, познающей бесконечность миров, проникнутой завораживающей прелестью бесконечного, живущего как в великом, так и в малом. В исторических драмах Шекспира таинственный гений всемирной истории приоткрывает свой лик, представляя его то светлым, подобно лучезарному Фебу, то мрачным, подобно лику Медузы. Властный, увлекающий слог, гигантский размах метафор и картин, величественный полет фантазии, то поднимающейся с земли на небо, то опускающейся с неба на землю и проникающей в бесконечность времен и пространств — уж этот слог может принадлежать только гению, обнимающему одним движением весь мир.

Юристы до сих пор занимались Шекспиром главным образом с формальной стороны. Они констатировали обилие встречающихся у него юридических терминов и оборотов и изумлялись той точности, с которой драматург пользовался современным ему судебным языком, столь трудным для непосвященного. Из этого факта хотели вывести заключение, что Шекспир в молодости служил в адвокатском бюро или тесно общался с адвокатами.

Но несравненно более важным представляется идейно-юридическое содержание произведений Шекспира. Всемирно-исторические правовые идеи проникают во все его драмы и придают им грандиозный, возвышающий характер.

С этой точки зрения произведения великого писателя редко рассматривались, и только в новейшее время были сделаны попытки извлечь из них истины, имеющие отношение к истории развития права.

Первый шаг в этом направлении сделал Иеринг, один из знаменитейших юристов нашего времени. Бросая вызов общепринятому мнению, Иеринг объявил в своем Kampf ums Recht² что Шейлоку, поражение которого вызывает у нас одобрение и чувство ликования, в сущности, причинен весомый ущерб.

Иеринг говорит: «Поэт, конечно, волен создать свою собственную юриспруденцию, и мы не хотим сожалеть, что Шекспир так поступил и передал старую фабулу, ничего не изменив в ней. Но если юрист подвергнет эту юриспруденцию критике, он должен будет сказать: условие было само по себе недействительно, так как содержание его безнравственно; так должен был гласить приговор судьи. Но если мудрый Даниил признал вексель действительным, то с его стороны было жалким крючкотворством, после признания за Шейлоком права вырезать у Антонио фунт мяса, запретить связанное с этим пролитие крови». Эта мнимая несправедливость, исходящая от суда, слывущего представителем чистого закона, приводит в волнение юридический темперамент Иеринга, и, уязвленный в своем чувстве справедливости, он восклицает: «Мы имеем тут дело уже не с жидом, требующим своего фунта мяса, а с законом Венеции; право Венеции и право еврея в данном случае тождественны, и с падением второго рушится и первое. И когда Шей-лок, согбенный под тяжестью приговора, удаляется, преследуемый жестокими насмешками, мы не можем отогнать от себя мысли, что поражение потерпел закон Венеции. Мы имеем пред собой не ростовщика Шейлока, а типичную фигуру средневекового еврея, этого парии общества, тщетно взывающего к закону. Драматичность его положения основывается на том, что он питал твердое доверие к закону, которого ничем нельзя было поколебать и которое поддерживалось самим судьей, — как вдруг, подобно удару грома, над ним разражается катастрофа, открывающая ему глаза и напоминающая ему, что он еврей, для которого не существует закона».

Мне со своей стороны часто приходилось видеть роль Шейлока в исполнении лучших артистов, понимавших самым противоположным образом свою задачу. В исполнении одних Шейлок — дикий зверь, жаждущий добычи, у других он является терпеливым страдальцем, чувствующим на своих плечах тяжесть мук, составляющих печальное наследие его племени, и старающимся воздать за эти страдания с лихвой, где он только в состоянии. Одни особенно подчеркивают его жадность и мстительность, другие — непоколебимую твердость его воли и мужество, с которым он объявляет войну всему, что для общества свято, дорого и почитаемо, не обращая внимания на крики возмущения, вызванные его жестокостью и мстительностью. Но я ни разу не почувствовал ни малейшего движения симпатии или сострадания к этому справедливо и основательно наказанному мошеннику. Я (очевидно, именно потому, что являюсь юристом) внимаю всегда с затаенным дыханием мудрому Даниилу, и вздох облегчения вырывается из моей груди при произнесении приговора, которым разрезаются хитро сплетенные сети, предназначенные для погибели бедного Антонио. Я с торжеством смотрю на обвинителя, пожелавшего осквернить святой храм правосудия грязью своей низкой души, но прогнанного с позором. Страшное напряжение, в котором находится зритель, спадает, приходит освежающее чувство искупления и спасения, и этим создается настроение для глубоко поэтического пятого акта, этих чудных сцен страстной ласки и игривой веселости. Так после бурной грозы наша душа умиляется при виде прояснившегося мирного вечернего неба.

Сцена суда в «Венецианском купце» не представляет юриспруденцию, созданную поэтом специально для этого случая и служащую только художественным требованиям драмы. Она представляет нечто гораздо большее — нечто более значительное. Она представляет типическую картину развития права всех времен, она содержит квинтэссенцию права во всем его росте, она заключает в себе больше юридической мудрости, чем десять учебников пандектов, она проникает в историю права глубже, чем все научные сочинения от Савиньи³ до Иеринга.

Доказательству этого посвящается все изложенное ниже.

Примечания

1. Гартинг, Паттерсон, Бэйсли, Пергер — естествоиспытатели XIX в.

2. «Борьба за право» — одно из ключевых сочинений Р. фон Иеринга, в котором автором была изложена собственная точка зрения на эволюцию права. Имеются многочисленные русские издания этой работы (М„ 1874; К., 1893; СПб., 1893, СПб., 1895; СПб., 1896; М„ 1901; СПб., 1904; М„ 1991; Самара, 2003).

3. Савиньи, Фридрих Карл (1779—1861) — знаменитый германский юрист, основатель исторической школы права. Его перу принадлежат многотомные «История римского права в средние века» и «Система современного римского права», ставшие на долгое время образцом для авторов прочих учебников и курсов пандектного права и истории римского права.