Дискуссия (Е.Е. Крылова, В.А. Ковалев, И.И. Лисович, С.Д. Радлов, А.Н. Баранов, В.С. Макаров, В.Р. Поплавский)

Е.Е. Крылова

У меня есть несколько вопросов и замечаний. Получается, что монолог Генриха V у Шекспира как бы сочетает мифологию смирения и мифологию величия. Он известен нам по изданию «Генриха V» в первом Фолио, в предыдущих изданиях кварто этого монолога нет. И возникает вопрос: а был ли этот монолог в первоначальной редакции пьесы? Или же он появляется в последней?

Возможно, он мог появиться, например, под влиянием идеи власти Иакова I, который вступил на престол в 1603 г., а в 1605 г., как известно, пьеса была представлена при дворе, и в Фолио вошла редакция пьесы, которая могла быть сделана специально для царствования нового монарха, тем более монарха, который взял актеров свое покровительство.

Собственно, вот эта идея основная. Если говорить о сравнении этой сцены с Молением о чаше, со сценой в Гефсиманском саду, то в первоначальном варианте вместо этого монолога звучал монолог, который заканчивался смиренным «что бы я ни сделал — я все равно сделал слишком мало». Я привожу эту строку в собственном переводе с английского, потому что в русском поэтическом переводе это теряется.

И возможно, все-таки первоначальный замысел «Генриха V» был именно в рамках концепции мифологии, которая проводится у Холиншеда, и на нее в первую очередь опирался Шекспир при создании пьесы. Этот монолог также во многом заглушается более поздним, кульминационным — про день святого Криспиана. Возможно, мы видим здесь не просто эволюцию пьесы, но в идеологическом отношении — эволюцию понимания власти, и того, как она представлена в историческом произведении.

В.А. Ковалев

Большое спасибо за это замечательное наблюдение, которое, безусловно, подтверждает мою теорию, потому что я не просто так обращаюсь к Иакову I — мифология английского абсолютизма здесь действительно кристаллизуется, по сравнению с елизаветинской мифологией. Я не упомянул, что в Gestae Henrici Quinti, написанных непосредственно после событий, в частности, подчеркивается, насколько безэмоционально вел себя Генрих V — в процессии как будто статуя ехала, неподвижно, не проявляя ни жестов, ни эмоций, как будто не человек, а камень. Я думаю, это очень похоже на описание у Аммиана Марцеллина въезда императора Константина — он абсолютно недвижим, ни жестами, ни дыханием не выдавая себя. Кстати, подобный образ для коронационной процессии выбрал для себя и Иаков I — ехал абсолютно безэмоциональный, дистанцировавшись от всего. Человек умел сдерживать свои эмоции полностью, но с другой стороны это не было программным действием. Миф власти мог предусматривать и близость к народу: подойти к людям, похлопать по рукам, принимать подарки, целовать людей, принимать поцелуи. Это никоим образом не отрицает, а даже усиливает мои аргументы: я пытался подходить к вопросу с точки зрения того, что анализ мифа неизбежно сам становится мифологичным, обращается со временем в историческом, а не в мифологическом смысле.

Во-вторых, мы пока не видели, что этот образ крайнего величия был в тексте и до этого. Если даже Шекспир в начале текста не нашел нужным его детально отразить, то в любом случае он был, и, например, коронационная процессия Иакова могла навести Шекспира на мысль обратиться к этой теме монарха-Христа. Другой вопрос в том (более сведущие меня поправят), что ранние издания часто пиратские, основаны на записанных кое-как, украденных текстах. 1акой вариант, безусловно, возможен, но вариант, который предлагаете вы, мне нравится больше, поскольку он подчеркивает связи Шекспира с яковитской мифологией. Во времена правления Иакова написаны самые монархические, абсолютистские произведения Шекспира — «Буря», «Кориолан». Имела ли здесь место ставка на то, чтобы заведомо понравиться королю, — да, возможно. Но может быть, что текст выпал, потому что издатель посчитал его малозначительным.

Говоря о величии и смирении в мифологии абсолютизма, вспомним, что М.А. Бойцов пишет о «величии через смирение». Но надо заметить, что это не путь «вниз», а потом «наверх» — смириться, чтобы достичь величия. Нет, речь о том, что величие сразу проявляется в виде смирения, как смирен был Спаситель.

И.И. Лисович

Дело в том, что Вы ссылаетесь на исторические тексты, но если мы посмотрим агиографические — Вы говорите о смирении, но Вы помните, например, что в житии Франциска Ассизского говорится о стигматах? И тогда вообще возникает вопрос (в том числе в биографиях святых) о том, что Христос действительно образец для христианина, но ни один христианин не должен считать себя Христом, потому что ни один из них не сможет на себя взять то, что взял Он. Сюда же включается и дискуссия о том, кем был Христос: Богом? Земным человеком? Или Человекобогом? А этот вопрос церковной догматики, так что если мы возьмем ситуацию с Англией, Генрих V был католиком, но в шекспировское время, в условиях Реформации мы помним, что происходит с культом святых. Для христианина время идет к Царствию Божию, а здесь царство земное, здесь могут быть только проекции, здесь не может быть копии Христа здесь и сейчас. Мы также помним, что Антихрист очень похож на Христа и его примут за Христа — вот еще одна опасность, в которую может попасть человек, которого выдвигают на это: он может стремиться и находить некие аналогии, но стать Христом он не может.

В.А. Ковалев

Не могу с Вами согласиться, — если мы обратимся к любому тексту о коронационной процессии, мы видим четкий ритуал, воспроизводящий образ Христа. Небесный Иерусалим — ангелы спускаются — венчают его. По его жесту фонтаны начинают бить вином, повторяются чудеса Иисуса Христа. Въезжает он как земной Христос, а потом становится уже Христом апокалиптическим, являясь в конце процессии в преображенном виде. Мы здесь говорим, собственно, не о церкви, мнение церкви — это мнение небольшой группы людей. Процессия ориентирована прежде всего не на них, а на двор, на придворных, которые сопровождают короля в процессии, на городскую верхушку, которая тоже его сопровождает, и на горожан, которые наблюдают за этим со стороны. Монарх, если так можно сказать, — земная проекция Христа в данных обстоятельствах и только в ходе данного ритуала. Между театром и ритуалом есть принципиальная разница — в театре есть роли, в ритуале роль и есть тот, кого играют.

С.Д. Радлов

Как человека, который занимается прежде всего текстологией, как автора и издателя комментариев к «Сонетам» Шекспира, меня в первую очередь, конечно, интересует текст. Любые попытки соотнесения художественного текста и большой истории очень интересны и полезны, особенно столь содержательные и обеспеченные эрудицией. Эта шекспировская пьеса недооценена. Фильм, который снял Лоуренс Оливье в 1944 г., с его атакой французской кавалерии, конечно, производит красивое впечатление, но это, наверное, худшее, что выдающийся актер и режиссер сделал на территории шекспировского театра.

Я думаю, что когда мы говорим о большой истории, об исторических картинах, мы должны удерживать в сознании текст, который Пролог произносит от лица Шекспира — хотя очень опасно пытаться уловить идею Шекспира. Это очень коварный момент, потому что на любую идею находится нечто, что дает возможность не столько даже возразить, сколько предложить иную оптику, совершенно другой взгляд на происходящее. Пролог извиняется за «убожество» происходящего, и каждое действие начинается с того, что — я вольно пересказываю — мы пытаемся изобразить большую историю. Это написано не теологом, а драматургом.

К теме религиозности Шекспира — я позволю себе только одну реплику. В XVII в. количество обвинений Шекспира в богохульстве, в нарушении вообще всех нравственных форм, было огромно. В XIX в. это было доведено до логического результата, когда появилось собрание брата и сестры Лэм. Они просто вырезали огромные куски текста, которые как им кажется, находились в противоречии с этикой и моралью. При этом я совсем не утверждаю, что Шекспир был атеист, я убежден, что это был человек глубоко верующий. В чудесном высказывании романтика, который сказал «he is nothing by himself», в этой способности видеть вещи с тысячи разных сторон, наверное, и заключается один из миллиардов секретов его бессмертия — вместе с колоссальной поэтической силой, вместе с невероятной изобразительной мощью, со способностью, в отличие от например, Марло, очень ясно показать развитие персонажа.

Я хотел задать один скромный вопрос: в 1919 г. Джералд Гулд написал работу о «Генрихе V»¹, где отстаивал идею, что в пьесе заложен колоссальный сарказм по отношению к самой идее монархической власти, который будет уловлен теми, кто внимательно читает текст. О чем идет речь? Например, есть замечательное высказывание Гауэра о том, что король наш приказал каждому отрезать голову своему пленнику: была вероятность, что пленные французы поднимут бунт, и дело дошло до вещи страшной: он начал давать крестьянам-солдатам приказ резать, как свиней, людей высокого рода. По тем временам это довольно радикально. Но есть и другой невероятно красивый и драматический монолог, который произносит Уильямс — не очень положительный персонаж, и он говорит: представьте себе, если король отправил нас воевать за неправое дело, то все эти отрубленные здесь головы, руки и ноги соберутся и взовут о несправедливости? Гулд показывает, что мы можем здесь увидеть и певца абсолютизма, и человека, ненавидящего абсолютизм, и человека, который относится к нему осторожно. Здесь мы должны учитывать разное мышление и помнить о том, что это художественный текст.

Хочу привести пример из другой пьесы — в «Отелло» персонаж говорит: мы сами вольны превратить нашу жизнь во что угодно. Этот грандиозный текст может показаться иллюстрацией гуманизма, но его произносит Яго, чтобы вытянуть кошель с деньгами у Родриго. В этом смысле надо понимать, что у рассмотрения одного — даже принципиального — фрагмента произведения вне взаимоотношений или связи с другими произведениями есть свои подводные камни.

По поводу соотношения текста Шекспира с реальными обстоятельствами — с историческими процессами и т. д. — мы помним, что количество ошибок в произведениях Шекспира огромно. В «Антонии и Клеопатре» он очень близко повторяет Плутарха в переводе Томаса Норта, но писался этот текст для театра, с определенными задачами, и рассматривать это исключительно в исторической оптике трудно.

В.А. Ковалев

Хочу поблагодарить Вас за столь блестящее выступление, Конечно, я не рассматриваю «Генриха V» как дешевую пропаганду: «Любите короля!». Это совершенно не так, там много совершенно различных линий и элементов, по поводу них тоже можно спорить. В конце концов, они могли быть написаны, чтобы сбросить эмоциональный накал, чтобы зрители немножко посмеялись и отдохнули, но что касается этого момента об отрубленных головах, именно этот момент подводит нас к проблеме, является ли грехом убийство короля. Отсюда и идет эта линия, что все равно все грехи лежат на Короле: Шекспир подводит нас к мысли, что все совершенное на службе короля — это его грех.

А.Н. Баранов

У меня, собственно, короткий вопрос к Вам как к историку: процессии во времена Генриха V и во времена после Генриха VIII, когда католическая религия сменилась англиканской, поменялись в чем-то или нет?

В.А. Ковалев

Как ни удивительно, не поменялись вообще никак, до Иакова I во время коронации псалмы все равно продолжали петь по-латыни. Ярые защитники реформированной церкви, читали по латыни и этот привычный ритуал никого не смущал. Изменения были другого плана: процессия не менялась структурно, сохранялись те же этапы, сохранялись епифании, превращения короля в Бога, но менялись символические фигуры. То, что Иаков одновременно представал в виде Христа и Аполлона, это никого совершенно не смущало: Фичино писал, что Аполлон и есть явленный Христос. Протестантизм не находил никакого воплощения в коронационных процессиях — при Эдуарде сделали акценты на проповеди, пытался придать преображению короля чисто кальвинистский акцент: нет реального преображения, как нет пресуществления — только напоминание. Показательно, что до Ганноверской династии ритуал почти не меняется.

А.Н. Баранов

Хотя я не могу эту мысль аргументировать, у меня есть сильное подозрение по поводу того монолога, который вы нам представили. Сама по себе эта тема ответственности не имеет прямого отношения к абсолютизму и тем более английской национально-патриотической тематике. На мой взгляд, эта тема присутствует — не в виде монолога, а отдельными кусочками, также и в «Гамлете» и в других пьесах.

В.А. Ковалев

Долг короля, именно долг перед Господом — это, конечно одна из основных тем Иакова I: в Basilikon Doron, который он сначала написал для принца Генри, а потом переделал для принца Карла, а также в «Истинном законе свободных монархий». Прямые цитаты из «Истинного закона...», правда, есть только в «Макбете».

В.С. Макаров

Маленькая ремарка по поводу сцены с убийством французских пленных: вначале идет диалог Флюэллена и Гауэра о том, что подлые трусливые французы напали на обоз и убили мальчиков, и только после этого каждому английскому солдату было приказано в отместку убить своих пленных — ну может быть, это несколько неуклюжая попытка оправдания.

Как мы знаем, в последнее время исторические пьесы Шекспира часто классифицируют по тетралогиям. Как бы вы связали эту политическую мифологию, если помнить, что первая пьеса первой тетралогии — «Ричард II» с сюжетом падения монарха и открытия нового человека, который стоит за этим христоподобным монархом, а последняя пьеса — как раз «Генрих V»?

В.А. Ковалев

Ваш вопрос выглядит очень соблазнительно, особенно если применить его к христианской тематике — сказать, что это драмы о некоем умирании и возрождении монарха, преображающегося в новом виде. Это было бы, конечно, излишне лихим обобщением, особенно в моем исполнении — объединить все пьесы в единую канву — гибель последнего Плантагенета. Ну и финал второй тетралогии — снова Ричард, только незаконный монарх, его убийство и восстановление справедливости в Англии. Но более интересный момент в том, что два любимых персонажа яковитской историографии — это Генрих V и Генрих VII. Первый — прямая противоположность Иакову, абсолютному пацифисту, а второй — основатель новой династии.

В.Р. Поплавский

Я в основном продолжу ту линию обсуждения, которую задал Сергей Дмитриевич, но где-то радикализирую ее. Дело в том, что такая живая дискуссия, которая у нас возникла, имеет одну конкретную причину: мы все пытаемся задавать докладчику вопросы с точки зрения того, что Ваше выступление открыло в Шекспире, а мне кажется, Ваша работа не об этом: не о том, что как какие-то исторические данные соотносятся с его текстом. Вы идете наоборот, Шекспир для вас — скорее отправная точка, а вам интереснее копать в самих исторических источниках, что вы делаете плодотворно.

Но если эту проблему разворачивать в сторону Шекспира, то появляется вопрос. В Шекспире можно найти много перекличек, обилие цитат из всего, что он читал и слышал. Ниточку можно потянуть откуда угодно, нужно чтобы она нам помогла понять новое в одном произведении, или в циклах, если речь идет об исторических хрониках. Без концепции, которая бы каким то образом претендовала на то чтобы прояснить что-то в замыслах Шекспира, хотя это очень субъективно, получается, что Вы эти вопросы как будто принципиально обходите. А без них не обойтись, потому что на любой Ваш интереснейший аргумент всегда найдется контраргумент: а как это соотносится, например, с бурной молодостью принца Гарри. Здесь есть интереснейшие переклички с другими королями, которые все рассуждают о роли монарха и его величия. Мне кажется, что в этом смысле вы себе задачу не рискнули сделать более масштабной, либо нечетко сформулировали предмет анализа.

Пьеса ведь интереснейшая. Я еще раз хочу поблагодарить докладчика и всех устроителей нашего сегодняшнего мероприятия, потому что, мне кажется, оно открыло интереснейшую проблему, ведь «Генрих V» — пьеса, действительно, стоящая на обочине. Ее не просто хуже знают, редко ставят. Вообще проблема власти в шекспировской драматургии стало обсуждаемой у нас совсем недавно. За весь советский период невозможно было вообще обсуждать ее в остроте драматической. Но и теперь, когда наша жизнь стала по-шекспировски драматичной, ее как будто стесняются, потому что идеальных персонажей вообще трудно изображать. И еще труднее изображать идеальных монархов. Неужели это просто раболепие Шекспира перед королем Иаковом? Или это что-то другое, учитывая, что пьеса писалась еще до восшествия Иакова.

Попытка ответить на этот вопрос, мне кажется, и должна двигать исследователем. Если предположить, что Шекспир очень хотел, искренне хотел найти модель идеального монарха в определенный период своей жизни и творчества. Это было лично ему необходимо, а не потому, что был такой социальный заказ. И действительно, в тетралогии, как это замечательно в своё время показал Л.Е. Пинский, он к этому итогу нас и приводит.

А что тогда происходит после того, как эта пьеса уже создается? Т. е., получается, что это последняя пьеса Шекспира на политическую тему, где фигурирует монарх, который, хотя бы теоретически может быть идеальным, потому что после «Генриха V» через комедии Шекспир приходит к Юлию Цезарю — к пьесе, в которой концептуально идеальный правитель в принципе невозможен. Не повод ли это подумать о том, что в отношении автора к этой проблеме происходит некая трансформация? Это я только намечаю один из возможных путей анализа темы. Мне кажется, что «Генрих V» может стать поводом не только для одного доклада, а включить в себя весь комплекс проблем, может быть, Шекспир и проблема власти.

Поэтому, я еще раз хочу поблагодарить Вас за то, что вы нам открыли ворота в тему, которая ныне считается неисчерпаемой.

Примечания

1. См.: Gould G. A New Reading of Henry V // The English Review. 1919. Vol. XXIX. P. 42—55.