3.2. Шекспир в русских спорах о драме

Николай I не пожелал самолично прочитать не переписанную набело рукопись трагедии. Вместо этого он сделал шефу жандармерии Бенкендорфу следующее распоряжение: «велите сделать выдержку какому-нибудь верному, чтобы дело не распространилось» (Винокур 1999, 212). В итоге появились «Замечания на комедию о Борисе и Гришке Отрепьеве», принадлежащие одному из политических цензоров III отделения жандармерии. Автор «Записки» упрекал поэта в отсутствии оригинальности, равно как и советовал исключить по цензурным соображениям шесть важнейших мест из трагедии. Приговор тайного рецензента был не утешителен: «Литературное достоинство гораздо ниже, нежели мы ожидали. Это не подражание Шекспиру, Гете или Шиллеру; ибо у сих поэтов в сочинениях, составленных из разных эпох, всегда находится связь и целое в пиесах. У Пушкина это разговоры, припоминающие разговоры Балтера Скотта. Кажется будто это состав вырванных листков из романа Балтера Скотта! Для русских это будет черезвычайно интересно по новости рода, и по отечественным событиям — для иностранца все потеряно. Некоторые сцены, как например первая на рубеже России, когда монах Пимен пишет историю, а молодой Гришка Отрепьев спит в келье, сцена Гришки Отрепьева в корчме на литовской границе и еще некоторые места истинно занимательны и народны — но в целом составе нет ничего такого, которое показывало бы сильные порывы чувства или пламенное пиитическое воображение. Все подражание, от первой сцены до последней. Прекрасных стихов и триад весьма мало» (Винокур 1999, 213. По сути дела, с этих записок началась травля «Бориса Годунова»). В этой связи становится понятным мнение, которое выразил Николай I в своей резолюции: «Я считаю, что цель Пушкина была бы выполнена, если б с нужными очищениями переделал комедию свою в историческую повесть или роман на подобии Вальтера Скотта» (Винокур 1999, 216). Трагедию не пропустили в печать.

Спустя два года Пушкин догадался, что рецензентом «Бориса Годунова» и автором желчных «Записок» был Фаддей Булгарин¹. В его историческом романе «Дмитрий Самозванец», написанном в духе Вальтера Скотта, Пушкин узрел многократные заимствования из своего детища², а поскольку трагедия не появлялась в печати, он предположил знакомство Булгарина с рукописью «Бориса Годунова» через Бенкендорфа³. Это объясняет особую неприязнь Пушкина к Булгарину⁴, вызванную тем, что вследствие «Записки» последнего «Борис Годунов» был запрещен для печати в течение четырех лет⁵. Впрочем, известны печатные и лояльные⁶, и негативные⁷ отклики Булгарина на трагедию Пушкина.

Молва о пушкинской драме, пронесшаяся в литературных кругах после первых публичных чтений трагедии и после публикации первых отрывков «Бориса Годунова», сделала свое дело. Трагедию ждали с большим интересом. Ксенофонт Полевой, знакомый с «Борисом Годуновым» по опубликованным в печати отрывкам, еще в 1829 г. в рецензии на «Полтаву» отмечал следующее: «Мы не знаем трагедии Пушкина Борис Годунов; но судя по известным нам отрывкам, видим в ней переход к тому идеалу, который уже выразительнее осуществлен в Полтаве. Этому надлежало быть. Если поэт наш имел силу оставить блестящего современного Байрона, то мог ли он не понять великого Шекспира? Пушкин и понял его, как высокий поэт: он не стал подражать Шекспиру, но, угадав в английском поэте основные элементы его исторической трагедии, открыл их и в русском мире» (Полевой Н.А., Полевой Кс. А. 1990, 377).

«Борис Годунов» был хорошо встречен публикой⁸, но критика была разной, в том числе и негативной⁹. М.П. Алексеев так охарактеризовал эти критические отзывы: «Большинство первых критиков «Бориса Годунова» не видело никакой связи между отдельными сценами трагедии и утверждало, что она непригодна для сцены» (Алексеев 1972, 252—253)¹⁰. Звучали упреки бессвязной разорванности композиции¹¹, в невозможности определения литературного рода «Бориса Годунова», в сомнительном выборе главного героя, которым вместо Бориса у Пушкина становится Самозванец¹², в наличии мест, противоречащих изящному вкусу. Один из критиков красноречиво живописал «слабости» трагедии Пушкина: «Это, сударь, настоящие Китайские тени. Действие перескакивает из Москвы в Польшу, из Польши в Москву, из кельи в корчму... Есть нечто подобное в драматических произведениях Шекспира, да все-таки посовестнее. К тому же, Шекспир писал тогда еще, когда одноземцы его и понятия не имели об изящном вкусе»¹³. С критикой этого анонимного пересмешника выступил даже рецензент булгаринской «Северной пчелы»: «Не позволительно с такими слабыми средствами хотеть быть судьею гениев великих, Шекспира например»¹⁴. Общую тенденцию первой критики весьма удачно охарактеризовал И.В. Киреевский в «Обозрении русской словесности за 1831 год», опубликованном в «Европейце» (1832), когда писал, что «они в трагедии Пушкина не только не заметили, в чем состоят ее главные красоты и недостатки, но даже не поняли, в чем состоит их содержание». Часть критиков смотрели на нее через призму Лагарпа, «другая, в честь Шлегелю, требует от Пушкина сходства с Шекспиром и упрекает за все, чем наш поэт отличается от английского трагика, и восхищается тем, что находит в них общего». По убеждению И.В. Киреевского: «Если бы, вместо фактических последствий цареубийства, Пушкин развил нам более психологическое влияние на Бориса, как Шекспир в Макбете; если бы вместо русского монаха, который в темной келье произносит над Годуновым приговор судьбы и потомства, поэт представил нам шекспировских ведьм... тогда, конечно, он был бы скорее понят и принят с большим восторгом» (Киреевский 1911, 46).

Сравнивая Шекспира и Пушкина, Н.А. Полевой отметил сходство пушкинской трагедии и шекспировской драмы «Король Ричард II» «в положении действующих лиц»: «Так же как Годунов, сильный Ричард самовластно управляет Англиею; бедный изгнанник восстает против него, и в несколько месяцев Ричард был низвергнут и умерщвлен, а противник его начал царствовать под именем Генриха IV» (Полевой 1839, 200)¹⁵. Впрочем, восторженная оценка драмы Шекспира, занявшая несколько страниц статьи Н.А. Полевого, была высказана им для того, чтоб принизить достоинства трагедии Пушкина. В связи с этим неубедительными выглядят уверения автора в обратном: «Впрочем, мы не для того выставляем здесь Шекспира, чтобы по его гению осудить нашего поэта... Но мы говорим о Шекспировом Ричарде для пояснения слов наших, что «Борис Годунов» не выдерживает суда критики, рассматриваемый как драматическое создание. Пример Шекспира надобен был нам для определения, что как извлекает из чего-нибудь подобного великий драматический гений» (Полевой 1839, 204—205). В обращении Пушкина к драме Н.А. Полевой видит общую тенденцию «разнообразного века», но особенно задается вопросом: «Но какая же Драма займет нашего поэта? Классическая невозможна; об ней и говорить нечего. Обратится ли он к мелкой дроби драматической, мещанской трагедии? Или захочет создать Драму эпическую, Южного происхождения, которая оживляла мистерии Кальдерона... Или, наконец, осуществит он для отечества Драму Северную, коей высокий тип представляет Шекспир... И где возьмет он краски: в изобретениях ли своих, или истории, то в отечественной ли? Желая решить все сии вопросы, находим что Пушкин решился создать драму северную, историческую; что образцом его была Шекспирова историческая драма» (Полевой 1839, 176—177). Под видимым одобрением выбора Пушкина из уст критика звучит еще один упрек в его несостоятельности как оригинально мыслящего автора: «Мысль: создать драму историческую показывает удивительно сметливый гений Пушкина, ибо он не решился на создание драмы, основанием которой была бы мысль, им самим изобретенная» (Полевой 1839, 182).

Но были и сочувственные отклики¹⁶. Таковым можно считать рецензию на «Бориса Годунова» в «С.-Петербургском Вестнике», где редактор за подписью Яковлев, отмечает: «Много сцен в Борисе Годунове прекрасных (жаль только, что некоторые из них слишком коротки, или слишком сокращены), но сцены, от коих верно бы не отказался и Шекспир, суть: в корчме на литовской границе, в замке воеводы Мнишка, и на площади перед собором московским. В этой последней сцене лицо Юродивого обращает на себя особенное внимание читателя» (Аладьин 1831, 62—64).

Удивительную судьбу пушкинского «Годунова» отметил В.Г. Белинский, писавший в одном из своих первых критических выступлений: «Странная участь «Бориса Годунова»! Еще в то время, когда он неизвестен был публике вполне, когда из этого сочинения был напечатан один только отрывок, он произвел величайшее волнение в нашем литературном мире. Люди, выдающие себя за романтиков, кричали, что эта трагедия затмит славу Шекспира и Шиллера; так называемые классики в грозном таинственном молчании двусмысленно улыбались и пожимали плечами; люди умеренные, не принадлежащие ни к которой из вышеупомянутых партий, надеялись от этого сочинения много для нашей литературы. Наконец «Годунов» вышел, все ожидали шума, толков, споров — и что же? Один из с.-петербургских журналов о новом произведении знаменитого поэта отозвался с непристойною бранью; «Московский телеграф», который (как сам себя неоднократно объявлял) не оставляет без внимания никакого замечательного явления в литературе, на этот раз изложил свое суждение в нескольких строках общими местами и упрекнул Пушкина в том, как ему не стыдно было посвятить своего «Годунова» памяти Карамзина, у которого издатель «Телеграфа» силился похитить заслуженную славу. В одном только «Телескопе» «Борис Годунов» был оценен по достоинству» (Белинский 1953—1959, Т. I. С. 149—150)¹⁷. В целом Белинский довольно высоко оценивал достоинства трагедии Пушкина. В статье «Разделение поэзии на роды и виды» (1841) он писал: «Его «Борис Годунов» есть творение, достойное занимать первое место после шекспировских драм» Белинский 1953—1959, Т. V, 59).

В.К. Кюхельбекер, автор пьесы «Шекспировы духи», достаточно прохладно воспринял «Бориса Годунова» (Винокур 1999, 282).

Г.О. Винокур ссылается на его дневник, в котором Кюхельбекер 27 июня 1834 года сделал следующую запись: «Есть в «Сыне Отечества» еще разбор «Бориса Годунова», который лучше разбора, сочиненного г. Плаксиным¹⁸, — автор некто Средний-Камашев. Главный упрек Камашева Пушкину, что предмет поэтом обработан слишком поверхностно, — к несчастью справедлив» (Винокур 1999, 271). Статья, автором которой был писатель-историк Иван Средний-Камашев, появилась в 40-м и 41-м номерах «Сына Отечества» за 1831 год и, по словам Г.О. Винокура, «принадлежит к числу наиболее серьезных отзывов современников о трагедии Пушкина» (Винокур 1999, 271). Полемизируя с мнением многих современников по поводу того, что Пушкин якобы «уронил себя», написав «Бориса Годунова», Средний-Камашев считает, что Пушкин и не был велик: «Пушкин никогда не был литературным гением, разумея под этим словом лицо, подобное Данту, Шекспиру, Байрону, Гете» (цит. по: Винокур 1999, 274). По мнению автора статьи, Пушкин всего-навсего первый у себя на родине, во вселенском масштабе он «маленький Дант, Шекспир, Байрон, Гете в тесном кругу русской литературы» (Ibid.). Средний-Камашев указывает на подражательный характер не только раннего творчества Пушкина, в котором он «не был вполне самостоятельным», но и его «Бориса Годунова», который, по его словам, «тоже образовался под влиянием чужих элементов» (Ibid.). Однако нельзя не согласиться с характеристикой общеевропейской идейной атмосферы, в которой, по мнению Камашева, возник «Борис Годунов»: «В последнем периоде европейской литературы, еще со времени Гердера, затаилась мысль об историческом направлении века. Шлегель развил ее: следствием этого был Шекспир, освобожденный из-под двухвековых наростов пыли, Шекспир возвеличенный, прославленный. С другой стороны, Вальтер-Скотт явился со своими романами; все принялись за летописи. Гете, хотя не непосредственно, но также способствовал развитию этого духа, который нашел себе опору даже в современной Философии. Таким образом, История сделалась чистым языком судеб для слуха современников; ее пыльные свитки ожили, и хроники обратились в источник поэзии. Человек последних столетий, увлеченный романтизмом времени, нашел для себя новую жизнь в языке событий, в движении царств и поколений, жизнь, непосредственно вытекающую из источника духа, являющегося в образах народов, законодателей, героев, с особыми обычаями, особыми мыслями и чувствами; ибо привязанность ко всему историческому есть действительно порождение романтизма» (цит. по: Винокур 1999, 272—273).

В целом литературная критика дала противоречивые оценки «шекспировского влияния» на драму Пушкина: «В последующей русской критике «Бориса Годунова» и его историко-литературных изучениях значение Шекспира для создания этой драмы то преувеличивалось, то отрицалось вовсе» (Алексеев 1972, 254). Чаще всего исследователи указывали на связь мотивов и сцен «Бориса Годунова» с историческими хрониками Шекспира. Так, например, Н.И. Стороженко отмечал схожесть монолога Бориса при вступлении на престол со сценой избрания королем Ричарда III (д. III, сц. 7), слова умирающего Бориса царевичу Федору напоминают монолог Генриха IV (ч. II, д. IV, сц. 4 и 5), тогда как весь монолог царя «Достиг я высшей власти» можно признать результатом как знакомства с «молитвой преступного и кающегося короля в III акте Гамлета» (Стороженко 1880, 224), так и «знакомства Пушкина с Макбетом¹⁹ и страданиями последнего по поводу убийства Банко» (ср.: Тимофеев 1887, 71—76). М.М. Покровский привел ряд пушкинских параллелей с шекспировскими хрониками (Покровский 1910, 6, 10, 11—14). Все эти указания на схожесть образов, характеров и ситуаций «Бориса Годунова» и шекспировских «Хроник» имеют под собой достаточно оснований, но в оценке их значения и прямого влияния на пушкинскую трагедию надо соблюдать особую осторожность. Об этом нас предупреждал Г.О. Винокур, который утверждал, что «при оценке этих сопоставлений необходимо учитывать неизбежность одинаковых ситуаций в произведениях, написанных на одну и ту же тему о царе-узурпаторе, совершающем преступление в борьбе за власть. Так, например, отношения между Джоном и мальчиком Артуром в «Короле Джоне» похожи на отношения Бориса и младенца Димитрия, монолог Солсбери в той же трагедии (д. V, сц. 2) очень напоминает монолог Басманова об измене царю (сцена: «Ставка»). Этих сопоставлений никто не делал, но они не менее, а может быть, даже более вероятны, чем общепринятое сопоставление характеров Бориса с характерами Клавдия («Гамлет») или Макбета. Такого рода общие сравнения, разумеется, лишены всякого историко-литературного значения: цари-преступники в известном отношении все похожи друг на друга» (Винокур 1999, 335—336).

Остановимся подробнее на этой проблеме.

Примечания

1. Подробнее об этом: Винокур 1936, 203—214. Иная точка зрения у Б.П. Городецкого «Кто же был цензором «Бориса Годунова» в 1826 году?» (Городецкий 1967, 109—119), где автор приходит к мнению, что автором «записок» был не Булгарин, а Н.И. Греч, который в то время был гораздо ближе Бенкендорфу, чем Булгарин, но после статьи А.А. Гозенпуда «Из истории общественно-литературной борьбы 20—30-х годов XIX в. (Гозенпуд 1969, 252—275) это предположение является малообоснованным. Австрийская исследовательница Beatrice van Sambeek-Weideli отметила схожую с «Записками» манеру в статье Булгарина о «Евгении Онегине» в «Северной пчеле» 1826 г. (№ 132). См.: Sambeek-Weideli 1990, 68. Обобщая сведения о сотрудничестве Булгарина с III Отделением, А.И. Рейнблат приходит к окончательному выводу о булгаринском авторстве «Записок» (Рейнблат 1993, 113—146).

2. Так, в своем наброске «Опровержения на критики» Пушкин обвинил Булгарина в банальном плагиате: «Вероятно трагедия моя не будет иметь никакого успеха. Журналы на меня озлоблены. Для публики я не имею главной привлекательности: молодости и новизны лит.<ературного> имени. К тому же, главные сцены уже напечатаны или искажены в чужих <?> подражаниях. [Раскрыв наудачу исторический роман г. Б.<улгарина>, нашел я, что и у него о появлении Самозванца приходит объявить царю кн. В. Шуйский. У меня Борис Год.<унов> говорит наедине с Басмановым об уничтожении местничества, — у г. Б.<улгарина> также. Все это драматический вымысел, а не историческое сказание.]» (XI, 154). Добавим, что вслед за Пушкиным Булгарин делает героем своего романа Лжедимитрия (впрочем, некоторые исследователи упорно настаивают, что главное действующее лицо в «Борисе Годунове» народ).

3. См.: Винокур 1999, 217.

4. Даже вынашивая план написания предисловия к «Борису Годунову» в письме Плетневу, относящемуся к началу мая 1830, Пушкин пишет: «Думаю написать предисловие. Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Александру Пушкину, являясь перед Россией с Борисом Годуновым, заговорить об Фаддее Булгарине? кажется не прилично. Как ты думаешь? реши» (XIV, 89). Пушкин пишет набросок, но далее черновика дело не пошло. Подробнее см.: Винокур 1999, 245—246.

5. А.А. Гозенпуд упоминает факт: С.П. Шевырев в одном из своих писем (от 15—27 февраля 1830 г.) прямо свидетельствовал, что «в канцелярии (III Отделения) задерживают «Годунова», потому что выходит «Самозванец» Булгарина. Ему хочется опередить» («Литературное наследство», т. 16—18. С. 744). Любопытен выбор названия исторической повести о Лжедимитрии-Гришке Отрепьеве: сам автор ее с его скандальной ролью вокруг пушкинской драмы становится кем-то вроде литературного самозванца (Гозенпуд 1969, 252—275).

6. Известна, к примеру, восторженная рецензия Ф. Булгарина в «Северной Пчеле», где автор «Записок», если он действительно написал их, полностью противореча своему прежнему мнению, говорит по поводу сцены «Граница литовская»: «Я не могу удержаться, чтоб не украсить Пчелы этим отрывком, и прося извинения у издателей Северных Цветов, выписываю эту сцену, которая мне кажется совершенством по слогу, по составу и чувствам. Какое познание характеров, сердца человеческого, местных обстоятельств. Тени Шекспира, Шиллера, возрадуйтесь!» (Северная Пчела. 1828. № 4. С. 3; Винокур 1999, 228).

7. Так, М. Загорский (Загорский 1940, 95—96), выясняя причастность Булгарина к официальной критике «Бориса Годунова», провел текстологическое сопоставление «тайного» отзыва с его высказываниями насчет Шекспира в статье «Театральные воспоминания моей юности», где Ф. Булгарин жалуется: «Теперь только и речей, что о Шекспире, а я же верю, что Шекспиру подражать не можно и не должно. Шекспир должен быть дня нашего века не образцом, а только историческим памятником. Наш век требует другого языка, других идей, другого плана в трагедии и вовсе иной завязки» (Пантеон русского и всех европейских театров. 1840, ч. I, № 1. С. 91). Нелюбовь к Шекспиру, непонимание сути его творчества у Булгарина сродни его эстетической глухоте к творчеству Пушкина. Вообще Фаддей Булгарин отличался исключительной способностью меняться во мнениях в зависимости от того, что требовала окружающая ситуация. Еще одним подтверждением мстительности Булгарина может стать рецензия на немецкий перевод «Бориса Годунова» в книге «Russische Bibliothek fur Deutsche von Karl von Knorrung»; Reval; 1831. Напечатанная в «Северной пчеле», № 266, 1831, она под предлогом анализа этого перевода дает низкую оценку самой трагедии Пушкина.

8. В № 1 «Литературной Газеты» за 1831 г. (от 1 января) за подписью издателя, коим являлся Дельвиг, была помещена заметка следующего характера: «Бориса Годунова, соч. А.С. Пушкина, в первое утро раскуплено было, по показаниям здешних (т.е. петербургских) книгопродавцев, до 400 экземпляров. Это показывает, что неприветливые журналисты напрасно винят нашу публику за равнодушие к истинно-хорошему в нашей литературе» (Литературная Газета. 1831. № 1. С. 9).

9. См., например, анонимную сценку с натуры в газете «Листок» (1831, № 22. С. 6) «О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина. Разговор помещика, проезжающего из Москвы через уездный городок, и вольнопрактикующегося в оном учителя российской словесности. Москва. В университетской типографии 1831 г.» [Без подписи]; [глумливые стихи М.А. Бестужева-Рюмина] // Гирлянда. 1831. № 24—25. С. 185; Я.П. Бурнашев за подписью «W.B.» опубликовал в петербургской французской газете «Le Furet de St. Petersbourg», 1831, № 6, 21 января критическую заметку о «Борисе Годунове»; см. также рецензии: [В. Н. Олин] // Колокольчик. 1831. № 6. С. 83—84; [Полевой Н.А.] Борис Годунов, сочинение Александра Пушкина / / Московский телеграф. 1831. № 2. С. 244—246; [Полевой Н.А. Статьи] / / Московский телеграф, 1833, № 1. С. 117—147, № 2. С. 289—327.

10. О «разорванности» действия «Бориса Годунова» и об этом отличии трагедии Пушкина от хроник Шекспира писал С.Н. Дурылин (Дурылин 1951. С. 71); Ю.И. Слонимский рассматривал сцену «Ночь. Сад. Фонтан» как отдельное драматическое образование, «маленькую трагедию» внутри большой трагедии (Слонимский 1963, 490). Ст. Рассадин зашел еще дальше, представив структуру «Бориса Годунова» как соединение трех разнохарактерных трагедий в чистом виде и драматической хроники (Рассадин Ст. 1977, 33).

11. Еще А.А. Бестужев отмечал это отличие «Бориса Годунова» от трагедий Шекспира, когда в письме Н.А. Полевому от 13 августа 1831 г. писал, что в сравнении с пьесами Шекспира и Шиллера в «Борисе Годунове нет последовательности в развитии действия: «Ничего, кроме прекрасных отдельных картин, но без связи, без последствия» (Русский вестник. 1861. Т. XXXII. № 3. С. 304).

12. Схематичность, неразвитость образа Бориса объяснялись в критике невольным следованием Пушкина классической французской системе (им же самим отвергаемой), где характер показывался не в развитии, а только в момент душевного кризиса. (См.: Батюшков 1900, 1—34; Винокур 1999). Однако С. Бонди / ссылаясь на слова самого поэта, говорит о том, «что он сам в процессе работы заметил и хотел исправить этот недостаток. П.А. Вяземский сообщал ему (в письме от 6 сентября 1825 г.) замечания Карамзина о «дикой смеси набожности и преступных страстей» в характере исторического Бориса: «Он беспрестанно перечитывал Библию и искал в ней оправдание страстей». Пушкин в своем письме (13 сентября 1825 г.) благодарит за сообщение: «Оно мне очень пригодилось... Я его засажу за евангелие, заставлю читать повесть об Ироде и тому подобное». И тут же делает необычайно интересное признание, бросающее свет на замысел трагедии и подтверждающее сказанное мною выше: «Я смотрел на него с политической точки, не замечая поэтической его стороны» (Бонди 1983, 215). Нам известно, что Пушкин так и не исполнил своего обещания, данного П.А. Вяземскому. О царе Ироде мы слышим из уст юродивого, представляющего мнение народа. Спор же о том, кто является главным героем трагедии Пушкина, был начат еще современниками поэта и идет до сих пор. Одни, ссылаясь на то, что Борис непосредственно присутствует лишь в 6-ти из 23-х сцен трагедии, считали главным героем пьесы Самозванца и видели в самом названии драматическую условность («Здесь сказалось непосредственное влияние Шекспира». — Рассадин Ст. 1977, 34), другие (преимущественно в советской критике) народ, Л.М. Лотман в комментарии к «Борису Годунову» высказала предположение, что «именно в образе царя, избранного и свергнутого, заключено ядро проблематики произведения» (Лотман Л. 1996, 133). Но Пушкин, как всегда, проницательнее всех исследователей: он сделал главным героем государство Российское с его бедой, с трагическими испытаниями, внутренними и внешними, с ее царями, самозванцами, народом. Этот замысел в полной мере выразился в черновом названии драмы: «Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Писал раб божий Алекс<андр> сын Сергеев Пушкин в лето 7333 на городище Воронине» (VII, 290).

13. «О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина. Разговор помещика, проезжающего из Москвы через уездный городок, и вольнопрактикующегося в оном учителя российской словесности». Москва. В университетской типографии 1831 г. С. 5—6, Без подписи. Предположение П.А. Вяземского, что автором был В.С. Филимонов, впоследствии не подтвердилось.

14. Северная пчела. 1831 28 июня. С. 2—3. Любопытный факт, что в этой рецензии было впервые переведено на русский язык знаменитое стихотворение о Шекспире, принадлежащее Бену Джонсону, что отметил М.П. Алексеев (Алексеев 1972, 253).

15. Подробно об отношении Полевого к Шекспиру см. в статье: Левин Ю.Д. в сб. «Шекспир и русская культура». С. 207—214.

16. См.: Аладьин 1831, 62—64. За подписью Яковлев; Белинский В.Г. Рецензия на разговор помещика с учителем» // Листок, 1831, № 45. С. 149—150. См. также: Шаликов / / Дамский Журнал. 1831, № 6. С. 94—95; Глинка 1831, 153—154. Псевдоним — «Мечтатель».

17. В своих более поздних статьях 40-х годов Белинский демонстрирует тонкое понимание «народного» духа трагедии (см. В.Г. Белинский «Десятая статья о Пушкине»). В рецензии на «Очерки жизни и избранные сочинения А.П. Сумарокова» С. Глинки (1841) Белинский приводит цитаты о Шекспире из «очерков» и с особенной язвительностью отзывается о произведенном С. Глинкой многостраничном сопоставлении «Димитрия Самозванца» Сумарокова и «Бориса Годунова» Пушкина: «Да и где бедному Пушкину было бороться с Сумароковым, если сей трагик победил самого Шекспира!» (Белинский 1953—1959, Т. V, 517).

18. Имеется в виду длинная педантичная статья В. Плаксина в «Сыне Отечества», опубликованная в четырех номерах журнала за 1831 г. (№№ 24, 25—26, 27 и 28).

19. Из монолога мы узнаем, что на совести Бориса есть «единое пятно», как замечает И. Ронен, эта эмблема преступления, возможно, пришла к Пушкину из «Макбета», акт 5, сц. 1, где леди Макбет восклицает: «Yet here's a spot <...> Out, damned spot! out, I say!» См.: Ронен 1997, 6.