Глава XXIII. Генри Перси. — Мастерство характеристики. — Готспер и Ахиллес

Шекспир противопоставил Фальстафу того героя, которого его союзник Дуглас характеризует эпитетом «король чести». Это такая же величественная и дивная фигура, как греческий Ахиллес или св. Георгий скульптора Донателло. Это — знаменитый «северный Готспер», такой же национальный герой англичан, как молодой принц Гарри.

Шекспир взял из хроники и из баллады о Дугласе и Перси только имя и несколько хронологических дат. Ради более поэтического впечатления он сделал Генри Перси, который был в действительности сверстником не принца Гарри, а самого короля-отца, на 20 лет моложе, чтобы поставить рядом с главным героем пьесы достойного соперника, который одно время, по-видимому, даже превосходит его.

Перси честолюбив, как никто из остальных героев. Именно он заявляет, что готов сорвать честь с рогов блестящей луны или вытащить ее за волосы из морской глубины. Но он отличается вместе с тем откровенностью, доверчивостью, простотой и совершенно лишен дипломатических способностей. Он порывист и вспыльчив. Он остывает только в момент смерти. Он не посвящает свою жену во все свои дела, хотя она молится на него и называет его «самым великим и дивным из всех мужчин». Перси думает, не совсем без оснований, что женщины не умеют молчать. А с другой стороны, недостойная подозрительность короля возбуждает его к мятежу, и он в своей наивности поверяет свои планы отцу и дяде Ворстеру, которые ему изменяют в решительную минуту.

Шекспир углубился с такой страстью в изучение этого характера, что подобно живописцу обрисовал мельчайшие подробности его внешности. Он наделил его особенной походкой и особенным способом выражения. Он изображал его с такой, если можно выразиться, влюбленностью, что фигура героя очаровывала и увлекала молодежь всей страны как идеальный образец для подражания.

Генрих Перси появляется в третьей сцене второго действия с письмом в руке. Он читает:

«Что касается собственно до меня, мой лорд, мне было бы весьма приятно быть с вами, по той любви, которую питаю к вашему дому». — Было бы приятно, — так отчего же он не с нами? По любви к нашему дому, — да ведь это доказывает, что он любит больше свою житницу, чем наш дом. Посмотрим далее. — «Предприятие ваше опасно...» — Разумеется, опасно и простудиться, и спать, и пить, но я вам скажу, мой глупый лорд, что из крапивы опасности мы вырвем цветок безопасности. — «Предприятие ваше опасно, друзья, которых вы назвали, неверны, само время неудобно, и весь ваш заговор слишком легок, чтобы перевесить такое сильное сопротивление». — Ты думаешь, думаешь? Так и я, в свою очередь, думаю, что ты глупый, трусливый мужик, что ты лжешь. Что же это за пошляк такой! Клянусь Богом, наш заговор едва ли не лучший из всех когда-либо бывших, наши друзья верны и неизменны; отличный заговор, отличные друзья, и столько надежд на успех; чудесный заговор, отличнейшие друзья. Что же это за ледяной бездельник?

Вы ясно видите его фигуру и слышите его голос. В то время, как он читает письмо, он ходит взад и вперед по комнате и вы угадываете но его словам, что у него особенная походка. Генрих Перси носит недаром кличку Готспера. Едет ли он верхом или идет пешком, все его движения порывисты. Вот почему его жена восклицает после его смерти (II, 3):

Он был настоящим зеркалом, перед котором убиралось благородное юношество! Только безногие не перенимали его походки.

Телодвижения и жесты Перси находятся в полном соответствии с интонацией его речи. В его монологах чувствуется, как фразы спотыкаются друг о друга, как он обрывает слова на половине, как он от нетерпения лепечет, и как вся его речь носит печать холерического темперамента.

Скороговорка — природный недостаток его — сделалась говором храбрых, потому что даже те, которые могли говорить тихо и плавно, уничтожали в себе это преимущество, чтобы только уподобиться ему, так что по говору и походке, по образу жизни, по забавам, по воинскому искусству, по причудам — он был целью, зеркалом, образцом и книгой, образовывавшими других.

Все эти внешние черты Шекспир не нашел в хронике. Он так живо представлял себе индивидуальные качества Готспера, что создавал даже его внешность по их образцу. Перси так вспыльчив, что говорит восклицаниями; он так необузданно страстен, что становится рассеянным и забывчивым. Он не может вспомнить имен, которые хочет привести. Когда заговорщики принимаются за дележ страны, он вдруг вскакивает с проклятием на устах: он не захватил с собой своей карты. Когда он рассказывает, он так проникается своей темой и спешит с такой страстностью высказать основные мысли, что забывает массу второстепенных подробностей (I, 3);

Да видите ли, меня сечет и бичует, как розгами, стрекочет, как крапивой, терзает, как муравьями, только что услышу об этом гнусном хитреце Болингброке! Во время Ричарда — как называете вы это место — да будет оно проклято! — оно в Глостершире — ну, где еще засел безумный герцог, его дядя, его дядя Йорк, — где я в первый раз преклонил колена перед этим улыбающимся королем, перед этим Болингброком, когда вы возвращались с ним из Равенсборга?

Когда кто-нибудь с ним беседует, он сначала слушает внимательно, но затем его мысли принимают другое направление. Он совершенно забывает, где находится и о чем идет речь. Он рассеян. Когда леди Перси заключает свою длинную, трогательную просьбу словами (II, 3):

У моего супруга есть какая-то тяжелая забота; я должна ее узнать, — иначе он не любит меня.

Он, вместо всякого ответа, восклицает:

Эй, кто там есть! Отправился Вильям с пакетом?

    Слуга.

Да уж с час тому назад, мой лорд.

    Перси.

А Ботлер — привел лошадей от шерифа?

И когда Перси все еще не отвечает, жена грозит ему с кокетливой нежностью:

Послушай, Гарри, я ей-богу переломлю твой мизинец, если ты не скажешь мне всей правды.

Эти слова рисуют в высшей степени пластично отношения обоих супругов.

Эта рассеянность далеко не случайная или исключительная. Принц Генрих считает именно ее самой характерной его чертой (II, 4):

Я еще не усвоил себе привычек Генри Перси, этой северной горячки, что убьет тебе шесть или семь дюжин шотландцев на завтрак, умоет руки да и скажет: «Черт ли в этой покойной жизни! Мне давай дела!» — «Милый Гарри, — скажет жена, — сколько же ты убил нынче?» — «Напоите моего чалого! — закричит он, а через час ответит. — Безделицу, малость! Штук сорок!»

Шекспир потратил все свое искусство на то, чтобы придать речам и описаниям Перси ту пластичность, которая не превышала способности поэтического творчества, и наделить его той естественностью, которая возносила преднамеренную грубость незаконного сына Фолконбриджа в более чистую сферу. Готспер оправдывается против обвинения, что не желал выдать пленных, и начинает свою защиту характеристикой придворного, явившегося к нему с этим требованием (I, 3):

Я помню, что по окончании битвы, когда распаленный яростью и жаркой сечей, я стоял, опершись на меч, утомленный, едва переводя дыхание, явился какой-то лорд, разодетый в пух, разряженный, как жених, раздушенный, как торгаш модами, с недавно выкошенным подбородком, очень похожим на сжатое поле.

Готспер, Ворчестер и Дуглас. Рисунок Джильберта

Но Перси не довольствуется этой общей характеристикой; он не ограничивается теми словами, которые придворный говорил относительно пленных, а приводит целые отрывки из его пустой болтовни:

Меня взбесило, что он был так раздушен и говорил, как фрейлина, о пушках, о барабанах, о ранах — да сохранит нас Боже от этих пометок! Он уверил меня, что при ушибах внутренностей спермацет — наидействительнейшее лекарство; что чрезвычайно жалко, когда выкапывают из недр невинной земли гадкую селитру, которая губит подлейшим образом так много прекраснейших людей, и что он сам давно был бы воином, если бы не скверные пушки.

Причем здесь «спермацет»? К чему вообще эти подробности при передаче такого незначительного и смешного факта? Причина ясна. Эти детали вызывают, благодаря своей жизненности, полную иллюзию. Так как сразу трудно угадать, что, собственно, заставляет Перси упомянуть об этом ничтожном обстоятельстве, это последнее не производит впечатления вымысла. Это ничтожное слово вызывает все остальные представления. Если то была правда, то и все остальное — правда. И вот мы видим явственно, как Генри Перси стоит на поле битвы при Гольмедоне, покрытый пылью и кровью; как рядом с ним придворный кавалер затыкает себе нос, когда мимо проносят трупы, и дает молодому полководцу свои медицинские советы, приводящие его в бешенство.

Вот как добросовестно изучил Шекспир все те качества, недостатки, фантазии, капризы и привычки, которые зависят в данном случае от темперамента, быстрого кровообращения и телосложения, от жизни, проведенной верхом на лошади и в постоянных битвах. Он воспользовался для характеристики этого героического характера мельчайшими черточками вроде беспокойной походки, порывистой речи, забывчивости и рассеянности. Готспер характеризует себя в каждом слове, хотя никогда не говорит о себе, и сквозь незначительные внешние свойства сквозят более глубокие и значительные качества, являющиеся причинами первых. Эти последние находятся также в органической связи между собою и выражаются в словах, сказанных без всякого умысла. Мы слышим, как тот же самый герой, которого гордость, чувство чести, жажда независимости и храбрость вдохновляют к возвышенным выражениям, шутит, болтает и даже говорит чепуху, ибо каждый человек из крови и плоти шутит и болтает глупости, в чем также выражается какая-нибудь сторона его внутреннего существа (III, 1):

    Перси.

Ну, Кэт, мне хочется, чтобы и ты спела.

    Леди Перси.

Не спою, право, не спою.

    Перси.

«Право, не спою!» Милая, ты клянешься, как жена кондитера, ну что это: «право, не спою», «так верно, как живу», «как Господь меня помилует», «как день», и все эти тафтяные уверения выдаешь за клятвы, как будто никогда не ходила дальше Финсбери. Клянись мне, Кэт, как леди, — ведь ты леди — клянись хорошей, полновесной клятвой и оставь свои «право» и все эти пряничные уверения щеголям и тунеядцам. Ну, пой же.

Во французской, немецкой или датской классической пьесе герой слишком торжественен, чтобы говорить глупости, и слишком ходулен, чтобы шутить.

Несмотря на свою страстную энергию и на свое честолюбие, Готспер — натура трезвая, рационалистическая. Он относится скептически к Глендоверу, который верит в привидения и хвастает тем, что может вызывать духов (III, 1). Это глубоко искренняя натура.

    Глендовер.

Я могу вызывать духов из бездонной глубины.

    Перси.

Да это могу и я, и всякий другой; но явятся ли они на твой призыв?

    Глендовер.

Я могу научить тебя повелевать дьяволом.

    Перси.

А я могу научить тебя срамить дьявола, говоря правду. Говори правду, и ты пристыдишь дьявола. Если ты можешь вызывать его — вызови сюда, и пусть я буду проклят, если не прогоню его насмешками!

В этих словах слышится воинственная нотка рационализма, редкая в эпоху Шекспира и совершенно исключительная в эпоху Готспера. Перси обладает, однако, многими отрицательными качествами, которые являются следствием его добродетелей. Он любит вздорить и ссориться просто из желания противоречить или ради еще не добытой добычи и отказывается потом за доброе слово от своей части. Он ревнив от честолюбия; не терпит, если кого-нибудь хвалят в его присутствии; готов отравить Генриха Монмута кружкой пива, потому что не выносит, когда о нем много говорят. Он судит поспешно, только по внешнему виду. Он глубоко презирает принца за его легкомысленной образ жизни и не догадывается о той силе, которая в нем таится. Он совершенно лишен эстетического чутья; он плохой оратор и так же мало склонен к мечтательности, как и к красноречию; он предпочитает музыке вой своей собаки и находит, что стихи звучат отвратительнее немазаных колес или верчения токарного станка.

Но Перси, тем не менее, самая величественная фигура того времени. Даже король, его враг, становится поэтом, говоря о нем (III, 2):

Три раза разбивал этот Горячка, этот Марс в пеленках, этот дитя-воин великого Дугласа, взял его в плен и сделал своим другом.

Король готов каждый день променять на него своего сына и убежден, что Перси заслуживает больше принца Гарри быть наследником престола.

Таким образом, Готспер является с начала до конца, с ног до головы, типическим героем феодализма, равнодушным к образованию и культуре, готовым из верности к собрату по оружию все поставить на карту, не преданным ни труду, ни государству, ни королю. Он — мятежник не ради общего блага, а ради личной независимости, гордый, свободный и упрямый вассал. Сам нечто вроде вице-короля, он низложил одного государя и готов развенчать другого, которого сам избрал, но который не сдержал своего обещания. Покрытый славой и жаждая все новых военных почестей, он гордится своей независимостью и говорит правду из гордости. Этот заикающийся, рассеянный, неблагоразумный, остроумный, то простоватый, то хвастливый герой — великолепная фигура. На его груди гремит панцирь, шпоры звенят на его ногах, с его уст срываются веселые шутки, и он идет, окутанный золотой дымкой славы.

Как бы ни был индивидуален Перси, Шекспир хотел в нем изобразить истинно национальный тип. Готспер — с ног до головы англичанин. Он соединяет в себе национальную вспыльчивость и грубость со здравым умом. Он англичанин в своем не галантном, но сердечном отношении к жене, он рыцарь не романского, а северного типа; он напоминает старого викинга, когда жаждет борьбы ради нее или во имя чести, не мечтая о похвалах какой-нибудь дамы.

Но прежде всего Шекспир хотел изобразить в лице Перси тип истинного мужчины. Он настолько мужчина в полном смысл этого слова, что является в новейшей литературе единственным дополнением к Ахиллесу античной поэзии. Ахиллес — герой древности, Генрих Перси — герой средних веков. Честолюбие обоих чисто эгоистическое и лишено общественной подкладки.

Но оба одинаково великолепны и одинаково героичны. Первобытная непосредственность — вот единственное, чего не достает Перси в сравнении с греческим полубогом. Его душа немного сузилась, немного почерствела, когда он ее облек в броню эпохи феодализма. Он не только герой, но и солдат. Выказывать много храбрости — для него обязанность и привычка. Он принужден размениваться на мелкие распри и ограничивать свою жизнь военными походами. Перси не умеет плакать, как Ахиллес, и устыдился бы, вероятно, этой слабости. Он не умеет также играть на лире, как Ахиллес, и если бы ему пришлось признаться, что музыка приятнее его слуху воя собаки или мяуканья кошки, он бы не узнал самого себя. Но все эти недостатки уравновешиваются непреклонной, бодрой энергией его характера, предприимчивостью его мужественной души и его основательной, здоровой гордостью. Вот те качества, которые позволяют ему без ущерба для его личности стать рядом с полубогами.

Так глубоко коренятся основные черты характера Готспера. Странный в своем поведении, он типичен по своему существу. В нем сплетаются и самые разнообразные свойства: необузданный аристократический дух эпохи феодализма, склонный к насилию, предприимчивая энергия англосаксонской расы и строгая простота и искренность мужской природы, т. е. целый ряд великих и глубоких черт, типичных для целой эпохи, для целого народа и для половины человеческого рода. Этот характер, отделанный до мельчайших подробностей, которые способно уловить человеческое восприятие, совмещает в себе вместе с тем все то бесконечно великое, на чем останавливается мысль человека, отыскивая главнейшие факторы и идеалы исторических эпох.

При всем этом Генри Перси не главный герой пьесы. Ведь его личность служит только контрастом к воплощению иного принципа, исполненного непритязательной скромности, играющего своим высоким саном, беспечно презирающего все внешние почести, чуждого хвастовства и показного блеска. В пьесе говорится очень метко: Генрих Уэльский срывает лавровые листы, зеленеющие вокруг шлема Готспера, чтобы из них сплести венок для своей головы. В ответ на вопрос Перси, где же теперь находится беспутный принц Уэльский со своей шайкой, Шекспир делает настоящую характеристику своего любимого героя. Даже один из врагов принца живописует с истинным вдохновением картину его похода (часть 1, IV, 1):

Все в доспехах, в оружии, в перьях, как страусы; все бьют крыльями, как орлы, только что выкупавшиеся; все блестят золотыми панцирями, как иконы; полны жизни, как месяц май; пышны, как солнце в середине лета; резвы, как козлята, бешены, как молодые быки. Я видел — молодой Генрих в шлеме, в богатом вооружении, в набедренниках вскочил, как окрыленный Меркурий, на коня и крутил его так ловко, так легко, как будто бы ангел слетел с облаков на огненном Пегасе, чтобы подивить мир благородным искусством наездничества.