Глава LIХ. Уныние и презрение к людям

Тоска — тоска!

Душа Шекспира, которая, как музыкальный инструмент, звучала такими веселыми и трогательными, забавными и страстными, печальными и гневными напевами, теперь расстроена. Расстроена эта душа, некогда исполненная возвышенных чувств и глубоких дум, сохранявшая даже в вихре страстей неизменное равновесие и сдержанную твердость.

Жизненная мудрость Шекспира проникнута теперь пессимистическим отвращением. Под влиянием своей меланхолии он подмечает только отрицательную сторону действительности. Его шутка превратилась в горький сарказм, остроумие — в жестокое издевательство. Было время, когда он наслаждался весенней зеленью и свежими, сочными красками, которыми блистала жизнь, потом наступила эпоха, когда весь мир представлялся ему в мрачном цвете, и когда ему казалось, будто на все светлое и прекрасное спускаются густые тени, и эти тени затемняют собою прежние, яркие краски. А теперь настает время, когда жизнь ему кажется более чем отвратительной, когда он сознает, что воздух отравлен подлостью, и грязь покрывает землю. Шекспир окончил теперь свое первое кругосветное путешествие вокруг мировой жизни. Он страшно отрезвился.

Надежды и разочарования, грезы и желания, жизнерадостное ликование и участливое сострадание, воинственный пыл и гордость своей победой, вдохновенный гнев и бешеное отчаяние, словом, все чувства, переполнявшие его душу, как будто испарились, и все ощущения слились в одно бесконечное презрение. Да, презрение — теперь господствующее настроение в сердце Шекспира, человеконенавистничество самых грандиозных размеров, которое переливается в его жилах вместе с его кровью; презрение к князьям и к народу; презрение к героям, которые в действительности просто фанфароны и забияки, тем более трусливые, чем они знаменитее; презрение к художникам и писателям, которые при виде заказчика или покровителя льстят, раболепствуют и разыгрывают паразитов; презрение к старикам, которые только напыщенные, выжившие из ума болтуны, или лицемерные, хитрые негодяи, и к молодежи, которая легкомысленна, бесхарактерна и излишне доверчива; презрение к дуракам энтузиастам и к глупцам идеалистам; презрение к мужчинам, которые или грубы и злы, или настолько наивны и чувствительны, что рабствуют перед женщинами, и к прекрасному полу, который отличается слабостью, чувственностью, непостоянством, лживостью и коварством. Глуп тот, кто доверяет женщине, кто свои поступки согласует с ее капризными желаниями. Медленно подготовлялось такое настроение в душе Шекспира.

Мы видели, как оно постепенно надвигалось.

Впервые оно проявилось в трагедии «Гамлет», но еще в очень скромной форме в сравнении с той горечью, которая теперь наполнила все его существо. Только как шепот или дуновение ветерка прозвучали слова Гамлета, намекавшие на его мать: «непостоянство, имя твое — женщина». Но что касается Офелии, то она отличалась скорее нежностью, чем бесхарактерностью, и ее нельзя назвать ни коварной, ни вероломной. Даже королева Гертруда не была лживой особой.

В том протесте против лицемерия и ханжества, который лег в основу драмы «Мера за меру», дышало, правда, страстное негодование, но это настроение не было настолько серьезно, чтобы совсем затушить всякую вспышку веселого комизма, и не было достаточно мрачно, чтобы сделать примиряющий исход пьесы невозможным. Так точно и в «Макбете» трагическое действие разрешилось гармонично и духи света восторжествовали. В «Отелло» существовал один только отрицательный характер, только один, правда грандиозный, негодяй. Зато Отелло, Дездемона, Эмилия были, по существу, прекрасные люди. В драме «Король Лир» над всей пьесой царило не презрение к людям, а, напротив, великое, всеобъемлющее сострадание. Здесь Шекспир как будто расчленил свое собственное существо, чтобы перевоплотиться в самые разнообразные личности и таким образом испытать все муки бытия. Но в этих произведениях еще нет уничтожающего сарказма.

Только теперь звучит в его настроении беспощадная, злобная насмешка как основная нота. Наступает время, когда все существо поэта насквозь пропитывается отвращением к людям, и рука об руку с ним идет безграничное сознание своего собственного превосходства. Теперь в жизни Шекспира наступают минуты бешеного презрения к придворному обществу и к низким сословиям, к соперникам и врагам, к друзьям и подругам, и особенно к большой толпе. Это настроение можно было заметить уже в трагедии «Антоний и Клеопатра», хотя только в зачаточном виде. Что за безумец этот Антоний, жертвующий своим добрым именем, своей властью над третьей частью мира ради кокетки с бездушным сердцем и горячей кровью, переходившей из рук в руки и обладавшей таким изменчивым характером, который отсвечивал всеми красками солнечного спектра? Но это настроение достигает своего апогея в пьесе «Троил и Крессида». Что за глупец этот Троил, привязывающийся всеми фибрами своего существа, с наивностью ребенка, к Крессиде, этой классической кокетке, олицетворяющей женское непостоянство, к этой коварной ветреной девушке, легковесной, как морская пена, непостоянство которой вошло в поговорку?

Шекспир вступает теперь в тот период духовного развития, когда мужчина чувствует инстинктивную потребность сорвать с женщины гот блестящий ореол, которым ее окружают половое чувство и романтическое воображение, и когда ему доставляет глубокое наслаждение видеть в женщине только представительницу пола. В этот период жизни исчезает вместе со всеми прочими иллюзиями также благоговение перед любовью, перед женщиной как перед существом, достойным обожания. «Все суета сует!» — восклицает теперь Шекспир устами Соломона. Как в каждом художнике, так и в нем уживались восторженная мечтательность рядом с грубым цинизмом. Теперь Шекспир забывает на время эту мечтательность, и остается один только цинизм.

Разумеется, в душе великого человека такой коренной переворот имел свои причины, или, может быть, какую-нибудь одну основную причину. Мы видим ее действие, но она сама нам неизвестна. Тем не менее следует выяснить, насколько возможно, этот темный вопрос.

В 1846 году Леверрье пришел к тому заключению, что ненормальности в движении Урана обусловлены какой-нибудь другой планетой, находящейся позади него. Но ни он, ни кто-нибудь другой не видал этой предполагаемой планета. Тем не менее он точно определил ее место. Три недели спустя Галле открыл именно на этом месте планету Нептун. К сожалению, жизненный небосклон Шекспира окутан такой темнотой, и все попытки открыть новые материалы и бросить на него яркий свет увенчались такими малыми успехами, что едва ли возможно будет решить этот вопрос. Но мы должны, по крайней мере, внимательно взглянуть на тот горизонт, который открывался его глазам, посмотреть, в каком положении находились современные ему общественные и политические дела.

Каждая эпоха представляет, конечно, богатый материал как для радостных, так и для угнетающих размышлений. Но глаз человека не всегда готов обращать одинаковое внимание как на положительные, так и на отрицательные стороны жизни. Мы убеждены, что взор Шекспира всматривался теперь особенно охотно во все то безобразное и печальное, грязное и отвратительное, что представляла ему современная действительность. И меланхолия поэта находила в этих наблюдениях богатую пищу. Он вдыхал в себя из каждого ядовитого цветка, вырастающего на окраинах его жизненного пути, его ядовитый аромат и проникался все больше и больше ощущением горечи. Каждый новый опыт укреплял и усиливал в нем пресыщение жизнью и презрение к людям.

А в современных общественных событиях было достаточно таких черт, которые должны были вызвать в нем негодование, отвращение и презрение.