Глава LXVIII. Негодование на женское вероломство и на глупость публики

Пьеса «Троил и Крессида» была впервые издана в 1609 году в двух редакциях, из которых одна была снабжена курьезным вступлением под заглавием «Послание человека, ничего не пишущего, к человеку, все читающему». (A never Writer to an ever Reader). Здесь говорится, между прочим: «Ты, вечно читающий! Вот перед тобою новая драма. Она никогда не шла на сцене, никогда не слышала аплодисментов толпы. Тем не менее она блещет несравненным комизмом (здесь игра слов — «palm» — ладонь и «palm» — пальма). Это продукт той головы, которая отличалась всегда в области комического. Если бы только можно было вместо нелепого слова «комедия» назвать ее «предмет, годный для полезного употребления» (опять непереводимая игра слов «commedies» и «commoditas»), вы увидели бы, как все строгие цензоры, клеймящие теперь комедии как глупое фиглярство, посещали бы их, чтобы насладиться их неотразимой прелестью и их глубокомыслием. Это особенно справедливо относительно комедий нашего автора. Они так хорошо отражают в себе жизнь, что могут служить прекрасным комментарием ко всем ее случаям и событиям. Сила и меткость его остроумия так велики, что даже люди, относящиеся обыкновенно равнодушно к драме, восхищаются его пьесами. Многие тупоумные, безмозглые светские люди, которые не понимают ни одного остроумного слова, соблазненные, однако, славой нашего автора, посетили театр и нашли в его комедии столько ума, сколько никогда не находили в собственной голове. Они покидали театр более умными, чем пришли. Они почувствовали, что против них направлена такая тонкая насмешливость, которая им раньше казалась немыслимой. В комедиях этого автора столько соли, — кому она не доставит громадного наслаждения? — что можно подумать, комедия его возникла в том море, из которого вышла богиня Венера. Но из всех его комедий эта — самая остроумная. Если бы у меня было время, я написал бы к ней комментарий, хотя знаю, что он, в сущности, лишний. Я хочу только сказать, что эта комедия заслуживает такого комментария подобно лучшим произведениям Плавта и Теренция. Поверьте моему слову: если автор умрет, и его пьесы выйдут из продажи, то вы не замедлите учредить новую английскую инквизицию, чтобы отыскать их. Примите мое предостережение к сведению. Если вы не желаете лишиться удовольствия, и если вам угодно считаться умными, то не пренебрегайте этой пьесой, а полюбите ее, хотя бы потому, что нечистое дыхание толпы еще не коснулось ее!»

В этом старинном предисловии нас поражает верная оценка интересующей нас комедии, а также вдохновенно проницательный взгляд на Шекспира, на его значение для потомства. Вторично пьеса появилась в издании in-folio от 1623 года, причем издатели недоумевали относительно ее классификации. Пьеса не упоминается в оглавлении, где все драмы распределены по трем рубрикам: комедии, хроники и трагедии. Она помещена без обозначения числа страниц в самой середине тома, между хрониками и трагедиями, между «Генрихом VIII» и «Кориоланом». Вероятно, издателям показалось, что пьеса представляет нечто среднее между хроникой и трагедией. Но в ней по меньшей мере столько же комических элементов. Недаром ведь «Троил и Крессида» напоминает более всех шекспировских пьес «Дон-Кихота» Сервантеса.

Насколько исключительный интерес к чисто филологическим внешностям, особенно к метрическим особенностям (зависящим то от сюжета, то от каприза), притупил во многих психологическое чутье, столь необходимое в этой области, видно, например, из того, что некоторые исследователи считали «Троила и Крессиду» юношеским произведением Шекспира и относили эту пьесу к тому же самому периоду, как «Ромео и Джульетту». Этого мнения придерживается, например, Л. Молан и Ш. д'Эрико в книге «Nouelles francaises du XIV-ieme siecle». Тот же взгляд разделяют и другие не очень проницательные шекспирологи.

На самом деле эта пьеса представляет разительный и поучительный контраст к «Ромео и Джульетте». То было действительно юношеское произведение, воодушевленное верой и надеждой. «Троил и Крессида», напротив, продукт зрелого возраста, произведение, пропитанное скептицизмом, горечью и разочарованием. Многих ввело в заблуждение то обстоятельство, что здесь встречаются отрывки, написанные, по-видимому, молодым человеком. В некоторых сквозит эвфуизм, который однако носит, вероятно, тоже характер пародии; в других, как например во многих репликах Троила, чувствуется юношеская мечтательность и страстная влюбленность. Возьмите, например, следующие стихи в самом начале пьесы:

Я говорю, что я люблю Крессиду,
А ты твердишь: Крессида хороша!
У ней такой-то голос, ручки, ножки,
Иль волосы; берешься уверять,
Что в белизне покажется пред нею
Чернилом все на свете, годным только
Писать про свой позор и т. д.

Но все, даже самые мечтательные, излияния отзываются с самого начала чем-то комическим.

Фабула «Троила и Крессиды» является чуть ли не карикатурой на историю Ромео и Джульетты. В юношеской трагедии любовь носит характер безграничного постоянства, которое и послужило причиной смерти молодой женщины. Напротив, в пьесе «Троил и Крессида» выведена девушка, не выдерживающая первого испытания. В трагедии «Ромео и Джульетта» дух находился в безусловной гармонии с телом. Все внутреннее существо молодых людей сосредоточивалось в одном напряженном чувстве. А здесь чувственная сторона любви как бы пародирует ее идеальную сторону приблизительно так, как в известной серенаде моцартовского Дон-Жуана шаловливый аккомпанемент пародирует чувствительные слова текста.

Крессида. Рисунок К. Медоуса

Правда, любовь Троила дышит нежностью и преисполнена рыцарской деликатности; здесь Шекспир за несколько столетий предвосхитил чувство, свойственное Китсу. Но теперь во все эти нежные настроения разочарование и опытность надвигающейся старости запускают свои железные когти. Шекспир считает теперь безграничную и всепоглощающую любовь мужчины смешной и глупой. Поэт рассказывает, как Троил слепо попадается в ловушку, как у него от счастья кружится голова, как он чувствует себя на седьмом небе, как возлюбленная ему изменяет, и он постепенно отрезвляется. Шекспир рассказывает все это без искры сострадания, рассказывает сурово и хладнокровно. Вот почему пьеса не вызывает светлого настроения. Даже Троил не возбуждает сочувствия. Пьеса не согрета теплом и поэтому не греет. Шекспир этого и хотел. Многие прочтут «Троила и Крессиду», иные придут в восторг, но никто не полюбит эту пьесу.

Шекспир наделил Крессиду физической красотой и лишил ее вместе с тем симпатичности и деликатности. Не любовь, а чувственный инстинкт влечет ее к Троилу. Она принадлежит к числу тех людей, которые родились опытными. Она знает уже заранее, как увлечь, как воспламенить и приковать к себе мужчину. Она всегда обманет человека, который любит ее честно. Но вместе с тем она легко найдет своего повелителя. Кто сумеет спастись от ее кокетства, разгадать ее вызывающие манеры, ужимки, тот скоро ее покорит. Вся ее мудрость сводится к одной истине: если бы она сдалась не так быстро, то Троил был бы еще пламеннее, словом, она знает только то, что мужчины всегда ценят только недоступное и недостижимое. Это философия самой обыденной кокетки, и нигде Шекспир не выставил кокетство в таком несимпатичном виде.

Крессида не робеет даже тогда, когда прикидывается чопорной. Она понимает самые грубые и фривольные шутки, она сама не прочь от смелой выходки и слушает тирады старого Пандара без всякого отвращения. Она обладает кошачьей красотой, но она совсем не интересна. При всем своем горячем темпераменте она холодная эгоистка. Но она не смешна. Она не красива, но и не дурна собой. Однако чувственная привлекательность женщины никогда не была лишена у Шекспира поэзии в такой мере. Здесь немыслимо возвышенное и чистое впечатление.

Дядя Крессиды, к которому она так близка, умеет, подобно ей, действовать на инстинкты, привлекать к себе и отталкивать. Кто-то назвал его «деморализованным Полонием», и это выражение в высшей степени метко. Так как этот старый волокита уже не может играть активной роли, он находит удовольствие быть зрителем и сводником. То циническое благодушие, с которым Шекспир рисовал эту фигуру при всем глубоком к ней презрении, характеризует ярко настроение поэта в этот период жизни. Пандар неглуп и подчас остроумен, но его остроты не доставляют никакого удовольствия. Он так же забавен, циничен и бесстыден, как Фальстаф, но не возбуждает той же абстрактной симпатии. Здесь ничто не вознаграждает зрителя за ту грязь, которой насыщены речи Пандара, Терсита и вообще всех действующих лиц.

Словом, в этой пьесе, так же, как в «Тимоне», чувствуется биение того чисто англосаксонского нерва, который многие были склонны отрицать у Шекспира, который является жизненным нервом произведений Свифта и Хогарта и некоторых из лучших творений Байрона. И он объясняет нам тот факт, что старая, веселая Англия стала родиной сплина.

Мы указали уже на суровое осуждение Крессиды Уллисом. В той сцене (V, 2), когда Троил становится свидетелем измены Крессиды, встречаются такие многознаменательные слова и такие глубоко прочувствованные выражения, в которых обнаруживается сердце самого Шекспира. Диомед просит Крессиду подарить ему наручник, который она, в свою очередь, подучила в подарок от Троила.

    Диомед.

Я с ним (т. е. с сердцем) беру в придачу и наручник.

    Троил (в сторону).

И я клялся терпеть.

    Крессида.

Нет, Диомед,
Я лучше дам тебе другой подарок

    Диомед.

Не нужно мне другого; чей наручник?

    Крессида.

Не все ль равно?

    Диомед.

Я непременно хочу узнать.

    Крессида.

Мне дал его, кто любит
Меня сильней, чем ты меня полюбишь
Когда-нибудь. Но, впрочем, если ты
Его уж взял, так удержи, пожалуй.

А затем обратите внимание на ту психологию женской души, которая обрисовывается в прощальной реплике Крессиды:

Прощай! Смотри ж, приди! Простимся также
С тобой, Троил; пока еще мне больно
Забыть тебя, но глаз уже невольно
Влечет к нему. Неверный глаз всегда
Влечет наш ум: в том женщин всех беда!
Кого ж винить, что верных нет меж нами,
Когда в обман мы вводимся глазами.

Но особенное внимание обратите на те страшные слова, которые Шекспир влагает в уста Троила, когда он в отчаянии от всего виденного и слышанного пытается отогнать от себя эти впечатления, не веря в их реальность:

    Уллис.

К чему еще стоять?

    Троил.

Затем, чтобы припомнить
По букве все, что слышал. Неужели
Не будет гнусной ложью, если я
Здесь повторю все, что, как нам казалось,
Мы слышали? О, я еще таю
В моей душе упорную надежду,
Что слух мой был обманут иль клевещет
Намеренно! Скажи, ужель была
Крессида здесь?

    Уллис.

Не вызвал же я духа.

    Троил.

Но это не она.

    Уллис.

Она наверно.

    Троил.

Скажи, ведь я с тобою говорю
Не в сумасшествии?

    Уллис.

О, нет, и я
Скажу не в сумасшествии, что здесь
Была сейчас Крессида.

    Троил.

О, не верь,
Прошу, тому, хоть ради чести женщин!
У нас ведь были матери; неужто
Дозволим мы бесчестить их по мерке
Неверности Крессиды? Их ведь будут
Судить по ней! Забудем лучше то,
Что здесь была Крессида.

    Уллис.

Чем же это
Бесчестит наших матерей?

    Троил.

Ничем,
Когда была здесь только не Крессида!

Эта оценка Крессиды, сделанная Уллисом, проникает глубоко в душу Троила, пронизывает собою всю пьесу. В этом отчаянном возгласе «у нас ведь были матери!» выражена с уничтожающей ясностью основная идея драмы.

Но фигуры Троила и Крессиды не господствуют над драмой. В виде противоядия циническому содержанию главного действия, в виде контраста к напыщенным речам, к нескончаемой руготне и горькой ювеналовской сатире Шекспир рассыпал всюду глубокомысленные эпизоды и серьезные реплики. Он вложил в них всю свою многостороннюю опытность и облек их в граненую форму полнозвучных сентенций. Он заставляет Уллиса и Ахиллеса размышлять в высшей степени глубокомысленно о вопросах политики и жизни, хотя Ахиллес является у него обыкновенно безыдейным дураком, а Уллис — несимпатичным хитрецом, настолько холодным, опытным и коварным, насколько Троил горяч, молод и наивен. Глубокомысленные и прекрасные речи Ахиллеса и Уллиса вяжутся как-то плохо с их характером, производят порою впечатление дисгармонии и не находятся ни в какой связи с карикатурным действием пьесы. Однако эти явные противоречия только увеличивают интерес произведения. Они привлекают внимание глаза подобно неправильным чертам лица, которое способно выражать иронию и меланхолию, сатиру и глубокую мысль.

Уллис, который является единственным истинным политиком среди греков, унижается до самой плоской и низменной лести по адресу Аякса. Он восхваляет этого «трижды благородного и храброго» героя, которому не подобает явиться послом к Ахиллесу за счет этого последнего. Именно он подговаривает греческих вождей прогуляться мимо палатки Ахиллеса и не отвечать на его поклон. В этой сцене Ахиллес, этот фанфарон, дурак, трус и негодяй, поражает читателя своими речами, исполненными, как речи Тимона, серьезным и мрачным пессимизмом (III, 3):

...Что ж это значит?
Иль я упал так низко? Мне известно,
Что люди покидают нас со счастьем.
Тот, кто упал, прочтет свое паденье
В глазах людей в один момент с паденьем.
Никто ни разу не был почитаем
Сам по себе; нас чтут лишь за дары
Слепого случая, за славу, деньги
Иль доблести, и кто теряет их,
Теряет вместе с тем любовь людскую
Державшуюся ими.

Затем Уллис вступает в беседу с Ахиллесом, блещущую богатыми и глубокими мыслями. Он утверждает, что никто, даже высокоодаренный человек, не в состоянии оценить как следует своих способностей, если суждения и поведение других не дадут ему надлежащего масштаба. Ахиллес соглашается с ним в речи, полной метких и тонких сравнений, отличающейся философским изложением мысли. Уллис продолжает;

...Да человек
Не может знать и правды о своих
Достоинствах, покуда будет слушать
О них хвалы других, чей голос только
Напрасно увеличит их значенье
Подобно отраженью солнца в стали
Иль эха в круглой арке.

Когда затем Ахиллес прерывает его пространное рассуждение, заканчивающееся насмешкой над Аяксом, вопросом: «Неужто я забыт?», в ответной реплике Уллиса звучит явственно субъективная нотка. Внимательный читатель вынесет невольно такое впечатление, как будто он подошел к самому источнику того горького и пессимистического настроения, которое породило эту пьесу. Нет никакого сомнения в том, что Шекспир сознавал в этот период своей жизни, что публика перенесла свои симпатии от него на более молодых и посредственных поэтов. Известно, что вскоре после его смерти звезда Флетчера затмила его славу. И Шекспир проникался все глубже всепожирающим сознанием, что люди в корне своем и низки, и неблагодарны. Он возмущался все больше несправедливостью жизненных явлений и мирового порядка. Мы уловили это настроение впервые в пьесе «Конец — делу венец», где король приводит слова покойного отца Бертрама. Но это чувство обнаруживается ярче в пространной сентенциозной реплике Уллиса, которая сама по себе кажется натянутой. Уллис доказывает Ахиллесу, что он поступает неразумно, отдыхая на лаврах:

У времени привешен за спиной
Большой мешок, куда оно бросает
Все, что прошло, в подачку для забвенья, —
Для этого чудовища, которым
Глотаются все славные дела
Тотчас по их свершеньи.
Свершенное покроется немедля,
Как старый панцирь, ржавчиной и может
В нас возбудить одну насмешку; слава
Промчится мимо нас, как наводненье,
И мы лежать останемся, как лошадь,
Погибшая в бою, которой труп
Пригоден лишь служить другим в защиту.
И все тогда, чтоб мы ни совершили,
Послужит впрок другим, хотя дела их
Гораздо ниже наших. Время схоже
С хозяином, который, распростившись
Кой-как с ушедшим гостем, поспешает
Встречать других с приветливой улыбкой.
«Прощай» звучит холодностью, а «здравствуй»
Встречает нас с приветом. Невозможно
Найти привет за прошлое. Дары,
Доставшиеся нам: заслуга, разум,
Рожденье, красота, любовь и дружба,
Подвержены губительным ударам
Завистливого времени. В одном
Согласны только люди: им всегда
Милее тот, кто ходит в новом платье,
Будь даже это платье перешито
Из старых лоскутков. То, что блестит,
Как золото, нередко ценят выше
Чем золото, когда оно снаружи
Покрыто слоем грязи. Современность
Влечется к современному.

Едва ли может быть сомнение в том, что один из источников той черной меланхолии, которая сквозит повсюду в драме «Троил и Крессида» следует искать именно здесь. Эта беспощадная ирония не щадит ни мужчину, ни женщину, ни войну, ни любовь, ни героя, ни любовника, и если одним из ее источников является «женское непостоянство», то другой ее источник, несомненно, — «глупость публики». В конце этого разговора Уллис произносит несколько слов об идеальном государственном строе, которые пользуются знаменитостью в Англии. Здесь диссонанс между поводом к этим глубокомысленным изречениям и способом их выражения является особенно разительным. Уллис сообщает Ахиллесу, что греки узнали, почему он отказывается от участия в войне: он влюблен в дочь Приама. Ахиллес недоумевает, каким образом греки разоблачили эту тайну его интимной жизни. Тогда Уллис отвечает с большим пафосом, который плохо гармонирует с незначительностью факта и с отвратительным поведением шпиона, следующими почти мистическими, во всяком случае, чересчур глубокомысленными словами:

...Тут дива нет!
Во всяком государстве
Известны сокровеннейшие мысли
Тех, кто стоит в главе, как знает Плутус
Песчинки драгоценного металла
Сокрытые в земле. Людское мненье
Прочтет почти с предвиденьем богов
Все, что затеют высшие. Хоть это
И кажется чудесным, но на деле
Бывает так!

Затем Уллис сообщает Ахиллесу, что его связь с Поликсеной сделалась предметом всеобщих толков; он старается уговорить разнеженного воина принять участие в сражении, замечая, что слова «Гектора сестра заполонила великого Ахиллеса, Аякс же сразил самого Гектора» — эти слова превратились в пословицу. На отношение Аякса к Ахиллесу намекают довольно темные заключительные стихи:

...Прощай
И внемли слову друга: твой противник
Стоит на льду — умей его сломить,
Чтоб прежних лет величье возвратить.

Хотя все эти размышления о политике в данном случае совершенно неуместны и искусственно приклеены, но они интересны в том отношении, что образуют переход к другой великой трагедии Шекспира из римской истории, т. е. «Кориолану» (1608).

Уллис постоянно протестует против ходячего мнения, будто успех в политике зависит не от отдельных личностей, а от черной подготовительной работы; например, в том месте, где он возмущается насмешками Ахиллеса и Терсита над военачальниками:

Они клеймят систему наших действий
Названьем трусости, а осторожность
Считают непригодной ни к чему.
В делах войны и битв, по их понятьям,
Вся сила в кулаке. Искусство думать
И рассчитать, как враг силен, где лучше
Его атаковать, как много войск
Потребно для сраженья — называют
Они постельным делом, иль пустым
Черченьем карт...

Здесь Терсит задает тон — и легкое остроумие или глубокомысленный юмор прежних клоунов уступает место яростному издевательству низкого негодяя. Терсит — это карикатура на завистливого и бездарного (хотя и неглупого) плебея. Шекспир осмеивает его устами напыщенность и развращенность аристократов. Но он презирает и ненавидит его политические убеждения. Если проницательный Уллис является как бы первым эскизом Просперо с его светлым, неземным спокойствием, то Терсит словно первый очерк Калибана, но только лишенного неповоротливости и сказочной неуклюжести. Впрочем, Терсит служит скорее переходной фигурой к грубому цинику Апеманту в «Тимоне». Интереснее пространная реплика Уллиса (I, 3), где он излагает свое политическое миросозерцание. Шекспир разделяет его, по-видимому, и скоро провозглашает его энергичнее в «Кориолане». Это мировоззрение основано всецело на том принципе или на том настроении, которое получило в новейшей немецкой философии название «Das Pathos der Distanz», т. е. на том убеждении, что существующее между людьми неравенство не должно быть уничтожено. Сначала Уллис излагает систему Птолемея полуастрономическими, полуастрологическими доводами:

Светила все и самый центр вселенной
В своих путях покорны лишь ему.
Вот почему небесная зеница, солнце,
Имеет власть среди других планет.
Как смелый царь, оно стоит над ними,
Даруя блеск всем, силу и красу,
И гордо назначая каждой место
В кругу светил, покорных лишь ему.
Но если б вдруг пресеклась подчиненность
Светил небесных солнцу, если б вдруг
Планеты все задумали вращаться
Как захотят — подумайте, какой
Тогда хаос возник бы во вселенной,
Какой раздор вселился б средь людей
В какой бы вид пришла земля от вихрей,
Ужасных бурь, взволнованных морей!
Не скрылся ли б навеки в государствах
Тогда спокойный мир?

Затем следуют стихи, вошедшие во все английские антологии из Шекспира и вводящие нас непосредственно в трагедию о Кориолане. Речь идет о термине «degree» (т. е. приблизительно — «сословие»):

...О, верьте мне,
Что если раз исчезла подчиненность,
Тогда прощай исход счастливых дел!
Она душа всему. Не ей ли только
Поддержаны — порядок в городах,
Успехи школ, цветущая торговля,
Права семейств, короны, скиптры, лавры...
Попробуйте остаться без нее —
И в тот же миг раздор воспрянет всюду,
Не связанный ничем! Пучины вод
Поднимутся над твердою землей
И сделают весь шар земной похожим
На мокрый, грязный ил. Жестокость станет
Царить над тем, кто слаб. Дурные дети
Восстанут на отцов. Насилье сменит
Везде закон, иль, лучше говоря,
Добро и зло, забывши власть закона,
Смешаются, утратив имена!
В главе всего тогда восстанет сила.
И быстро увидав, что ей ни в чем
Препятствий больше нет, подобно волку
Накинется на все, пожрав к концу
И самое себя.
Такой хаос царит везде, где только
Исчезла подчиненность; без нее
Мы, думая идти вперед, ступаем
За шагом шаг назад. Где же хотят
Чтить власть вождей, там низшие, имея
Дурной пример в других, влекутся им же
Питая в сердце зависть к тем, кто выше.

Шекспир отдавал так часто личным заслугам предпочтение перед преимуществами происхождения, что его нельзя заподозрить в сословных предрассудках, в пристрастии к чинам. Он здесь выражает только то аристократическое мировоззрение, которое сложилось у него гораздо раньше и крепло все больше с течением времени. Оно сложилось в стране с аристократическим, одно время даже монархическим строем и развивалось затем под влиянием, с одной стороны, враждебного отношения буржуазии к актерам, с другой — меценатства знати. Потом это мировоззрение прониклось страстным задором и выразилось резко и энергично в «Кориолане».

Хотя драма «Троил и Крессида» кажется на первый взгляд романтической пьесой с античными героями, но она является, несмотря на все свои причудливые орнаменты, просто сатирой на античные сюжеты и пародией на романтику. Вот почему эту драму только с некоторой натяжкой можно сопоставить с попыткой других поэтов снова оживить гомеровские фигуры, например, с «Ифигенией в Авлиде» Расина и «Ифигенией в Тавриде» Гете. Греки Расина — французы придворных салонов; эллины Гете — немецкие принцы и принцессы эпохи гуманитарного классицизма в пластических позах, как на картинах Рафаэля и Менгса. Можно было бы подумать, что Гектор Шекспира, цитирующий Аристотеля, и его лорд Ахиллес со шпорами и эспаньолкой, похожи на английских лордов эпохи Ренессанса так же, как расиновский Scigneur Ахиллес на придворного в напудренном парике и башмаках на красных каблуках. Но Расин не создает карикатуры. Шекспир же пишет преднамеренно пародию. У него все кончается резким диссонансом. Любовнику изменяют, героя убивают, верность осмеяна, ветреность и злоба торжествуют. Нигде не сияет луч надежды на лучшее будущее.

Пьеса кончается неприличной шуткой, заключающей собою непристойную реплику отвратительного Пандара.