А. Парфенов. «Трагическое в "Гамлете"»

Вера в человеческий разум — одна из основных идей ренессансного гуманизма. Правда, и схоластическая философия высоко оценивала интеллект человека; однако эта высокая оценка находилась в контексте ортодоксального католицизма и «вертикальной» направленности средневековой культуры. Что же касается гуманизма, то, по замечанию Н.В. Ревякиной, весь он «грандиозная работа человеческого самопознания»¹, и прославление разума служит этой задаче. Для гуманистов разум — основа человеческой деятельности; так, Леон Баттиста Альберти писал: «Разум по своей природе всегда влечет душу к самым хорошим и похвальным делам» (2, 172), а член Платоновской академии Кристофоро Ландино высказывал мнение, что «тот, кто освещен светом разума, познает истину и правильно поступает. Те же, которые теряют (этот свет), впадают в пороки, не познав своей природы»². У наиболее радикально мыслящих гуманистов Возрождения вера в человеческий разум доходила до отказа от каких бы то ни было авторитетов, кроме собственного суждения: такова позиция Пико делла Мирандола. Вместе с тем гуманизм отнюдь не был атеистическим учением и свой идеал видел в гармонии свободной человеческом личности с самой собой, с другими людьми, с природой и богом. Отсюда — представление о божественном источнике разума, о согласовании божественного и земного в разуме. Даже такой певец свободы разума, как Пико, считал, что «пределом человеческой свободы служат законы (порядок мира), установленные богом; преступив их, человек утрачивает свое достоинство и господство над прочими творениями»³.

На исходе эпохи Возрождения вся работа человеческого самопознания ставится под вопрос. «Что знаю я?» — говорит Монтень, и это сомнение касается не только «я», но и возможностей человеческого разума вообще. Лютер называет разум «блудницей дьявола», а гуманистов презрительно — «мирскими людьми». Отношение деятелей Реформации к гуманистической вере в разум нашло ярчайшее выражение в народной книге о Фаусте. Автор ее пишет: «У Фауста был быстрый ум, склонный и приверженный к науке»; в богословском диспуте «всех он превзошел и победил в понятливости, рассуждениях и сметливости». Но, продолжает автор, «не захотел он более называться теологом, стал мирским человеком», и далее: «Окрылился он, как орел, захотел постигнуть все глубины неба и земли. Ибо любопытство, свобода и легкомыслие победили и раззадорили его...»⁴. Свободный ум Фауста, согласно народной книге, привел его к заблуждению, будто при помощи черной магии, в союзе с дьяволом он сможет достичь то, чего не может достичь наука, — абсолютного знания и всемогущества. Когда же преступный союз с дьяволом был заключен, этот же свободный ум помешал Фаусту понять свою ошибку, раскаяться и спастись от окончательной гибели, ибо характерной чертой Фауста автор народной книги считает то, что «во всех своих мыслях и суждениях он сомневался, не имел веры и ни на что не надеялся»⁵.

В искусстве позднего Возрождения, связанном с гуманистическими идеями, тема разума выступает, разумеется, в ином освещении. Когда легенду о Фаусте художественно обрабатывает Кристофер Марло, он придает ей трагический смысл. Его Фауст — героическая натура, свободное стремление которой к первенству, к абсолюту несет в себе демоническое начало. История Фауста отражает в специфическом преломлении темы разума трагическую коллизию эпохи Возрождения, а именно начальный этап гибели средневекового уклада, «пока он был существующей испокон веку властью мира, свобода же, напротив, была идеей, осенявшей отдельных лиц»⁶.

Шекспировский «Гамлет», по мнению многих исследователей, также является трагедией разума. Однако характер этой трагедии получает различную трактовку. Господствующее положение заняла идея, будто трагедия Гамлета заключается в том, что он осознает: силы зла необъятны («век вывихнут»), и отдельный человек, как бы он ни был разумен, не может успешно противостоять им. Сознание своего бессилия и приводит Гамлета к трагическому самосознанию. «Гамлет», таким образом, представляется примером революционной трагедии, которая состоит в том, что изображает исторически необходимое требование и практическую невозможность его осуществления (см., например, учебник по введению в литературоведение под ред. Г.Н. Поспелова. М., 1978).

Какое же исторически необходимое требование изображено в «Гамлете»? Может быть, король Клавдий и его придворные — воплощение феодального, исторически уже реакционного мира? Однако Клавдий, Розенкранц и Гильденстерн мыслят скорее в категориях идеологии абсолютизма, чем в категориях «доброго старого» феодального времени. Можно представить себе и иное: в датском королевстве воплощено зло как феодального, так и буржуазного порядков, которым противостоят гуманистические идеалы добра. Эта точка зрения высказывалась проф. А.А. Смирновым. К сожалению, при такой постановке вопроса мы удаляемся от исторической точки зрения в область весьма неопределенных мечтаний. Гамлет в таком случае выступает как предтеча утопистов, чьи идеалы прогрессивны, но могут осуществиться лишь в XX в.

Известный советский шекспировед Л.Е. Пинский не настаивает на том. чтобы рассматривать «Гамлета» как революционную трагедию. Но и для него трагедия Гамлета — это трагедия «знающего человека». Гамлет слишком хорошо знает мир, чтобы надеяться на победу добра. Поэтому вопрос для Гамлета заключается уже не в том, действовать или не действовать, а в том, продолжать ли существовать или покончить с собой («быть или не быть»). Л.Е. Пинский идет дальше и делает заключение, что действие «Гамлета» не может нести на себе основную смысловую нагрузку, так как главный герой уже с самого начала трагедии знает, что ни к чему хорошему оно привести не может. «Гамлет», по его мнению, «лирическая трагедия» со снятым действием; центр ее — монологи героя. Отсюда мнение, будто «Гамлет» — отнюдь не совершенное в художественном отношении произведение, что эта трагедия — исключение. Интерпретация «Гамлета» Пинским также не подтверждается конкретным анализом текста. На протяжении всей трагедии Гамлет продолжает мучительно размышлять на тему: действовать ему (т. е. мстить за отца) или не действовать. Мотив «быть или не быть» возникает как подчиненный этой основной проблеме и после монолога в начале III акта больше не появляется.

В чем причина столь настойчивого стремления сделать Гамлета своего рода «ясновидящим», вывести его из числа трагических героев Шекспира, совершающих ошибки и преступления? Ответ здесь может быть только один: в похвальной вере исследователей в разум, которой уже лишен Шекспир и которая заставляет их модернизировать Гамлета и трагический конфликт, заключенный в шекспировской пьесе.

В настоящей заметке будет сделана попытка показать, что «Гамлет» — менее всего революционная трагедия (Шекспир их вовсе не писал), а ее герой — не исключение среди трагических героев Шекспира и — шире — произведений драматургии позднего Возрождения. Природа трагедии Гамлета та же, что и трагедии Фауста у Кристофера Марло, несмотря на то что Гамлет не занимается черной магией и не продает душу дьяволу. Его свобода обнаруживает свою демоническую природу и влечет за собой гибель, так же как у Макбета, Кориолана, Отелло и Лира, но лишь в иной по сравнению с ними области.

Основной темой в «Гамлете» стало разложение, распад органических основ бытия. Исследователи давно обнаружили, что мотив, распада, гниения, болезни — ведущий в образной системе этой трагедии. Но это не только образный лейтмотив — это сама тема «Гамлета». Разлагается все: государство, общество, семья, отдельный человек. Уже в I акте звучит зловещая фраза Марцелла: «Что-то подгнило в датском государстве». И действительно, так как Клавдий — узурпатор трона, оттеснивший прямого наследника — Гамлета, политическое состояние Дании неустойчиво. На протяжении всего действия мы становимся свидетелями судорожных попыток Клавдия обезопасить государственный порядок. Делается это путем военных приготовлений к отражению внешней угрозы (об этом идет речь уже в первой сцене трагедии) и организации шпионажа и провокаций против наследника престола. Но пока он жив, все усилия Клавдия напрасны, а вторая попытка узурпатора «окончательно решить» гамлетовский вопрос приводит к гибели всей датской политической элиты, и страна без боя достается иностранным войскам во главе с норвежцем Фортинбрасом.

Не менее широко развита в пьесе и тема разложения общества. Гамлет со стыдом говорит о позорном пороке датчан — пьянстве; молчит датское общественное мнение: никто не противится режиму Клавдия, никого, кроме Гамлета, не шокирует кровосмесительный брак королевы с братом покойного короля. При дворе задают тон такие ничтожные болтуны, как Полоний, процветают еще более ничтожные людишки, как Озрик; здесь с распростертыми объятиями встречают Розенкранца и Гильденстерна, всегда готовых предать друга, а такие ограниченные и неуравновешенные натуры, как Лаэрт, легко становятся орудиями преступлений. Теме господства зла в обществе, начатой еще в первом монологе Гамлета (мир — «это неполотый сад, который растет в семя. Лишь то, что по природе своей отвратительно и грубо, владеет им»), подведен итог в монологе «Быть или не быть». Говоря о «бичах и насмешках жизни», Гамлет раздвигает рамки непосредственно изображаемого в пьесе и упоминает «несправедливости угнетателя, презрение гордеца, боль отвергнутой любви, проволочку в судах, наглость чиновников и удары, которые терпеливое достоинство получает от недостойных».

Метафора гниения, доминирующая в «Гамлете», предполагает живое органическое целое. Государство и человек неразрывно связаны в таком представлении, и государство видится как «политическое тело» по образу и подобию человека, а человек — это тоже государство своего рода. Разложение государства и общества есть в то же время разложение и гниение человека — как отдельного индивида, так и человеческого рода в целом.

Люди во главе государства олицетворяют собой единство человеческого и государственного организма. В шекспировской трагедии они изображены как заживо разлагающиеся и обреченные. Клавдий — тайный братоубийца, узурпатор и кровосмеситель — добился всего, чего хотел. Но — и это важнейшая черта Клавдия, которую подробно и ярко, «крупным планом» показывает Шекспир, — он не счастлив, не спокоен. И это не потому только, что еще жив его смертельный враг Гамлет, а потому, что он сознает свою преступность и порочность, не может их оправдать, но не может от них и отказаться. Несчастлива и Гертруда: когда она заглядывает себе в душу, она видит там «такие черные, плотно въевшиеся пятна, которые не меняют своего цвета».

Но не только Клавдий и Гертруда — и сам Гамлет, изображенный как человек высоких достоинств, находится в состоянии распада и сознает это. В предыстории, за рамками сценического действия, Гамлет был другим. Офелия описывает прежнего Гамлета так: «Внешность придворного, язык ученого, меч воина, надежда и роза прекрасного государства, зеркало моды, образец изящества...». Все это вместе с «благородным» и «царственным» умом создает впечатление целостного и гармоничного существа, идеал которого лелеяли гуманисты Возрождения.

Эта целостность, гармония личного и общего, единство благородной мысли, слова и действия, изначально присущие Гамлету, остаются его идеалом. Так, он обращается к Марцеллу и Горацио: «А теперь, добрые друзья, — так как вы друзья, ученые и воины...», или отвечает на реплику. Горацио об отце Гамлета: «Он был красавец-король» — словами: «Он человеком был во всех отношениях», или, наконец, хвалит Горацио: «Благословенны те, у которых кровь и суждение так соединены, что они не являются флейтой в руках Фортуны, берущей ту ноту, которую захочет. Покажите мне человека, который не является рабом страстей, и я буду носить его в недрах моего сердца... как я ношу тебя».

Горацио, действительно, такой человек, каким его описывает Гамлет, но он не герой, не выдающаяся, масштабная личность; Гамлет же — герой, но герой трагический, выведенный из своего целостного гармонического состояния.

Уже в первом своем монологе, едва появившись перед зрителями, Гамлет мечтает о самоубийстве и признается в собственной слабости: ничтожный Клавдий так же похож на покойного короля, как он, Гамлет, на Геркулеса. В следующей же сцене, когда Гамлет вновь появляется перед нами, он продолжает эту тему: одного недостатка, крохотной частицы зла достаточно, чтобы поставить под сомнение благородную сущность человека, к его позору. Совершенно ясно, что Гамлет размышляет о самом себе. И когда после ужасных разоблачений Призрака Гамлет восклицает: «Век вывихнут... О, проклятое несчастье, что я родился на свет, чтобы вправить его!», акцент падает на «я», так как он слишком хорошо знает не только масштаб зла, но и свою слабость, несовместимую с героической натурой.

В чем же источник слабости Гамлета? В чем состоит тот недостаток, который портит всю его благородную сущность? Шекспир счел нужным в предысторию героя ввести упоминание о Виттенберге: Гамлет, как и Фауст, — воспитанник Виттенбергского университета, и в его характере есть черты, близкие к Фаусту и вообще к гуманистической интеллигенции эпохи Возрождения, — черты, которые и объясняют трагедию Гамлета.

Гамлет, как и Фауст, — человек большого, необыкновенного ума. Шекспир рисует его как самого проницательного, самого остроумного, самого изобретательного из всех персонажей трагедии. Но дело не только в остроте ума: как и Фауст, Гамлет — «мирской человек», обладающий свободным разумом, ничего не принимающий на веру.

«Мне незнакомо слово "кажется"», — говорит Гамлет при первом же своем появлении. Как подробно и недоверчиво расспрашивает Гамлет своих друзей, которые сообщили ему о появлении Призрака! А после сцены с Призраком Гамлет говорит: «На небе и земле есть больше вещей, Горацио, чем снилось вашей философии». Это голос свободного мыслителя, исследователя.

В соответствии с принципом все подвергать сомнению, ничего не брать на веру Гамлет проверяет не только своих друзей, но и Призрака: кульминацией действия трагедии является психологический эксперимент, который должен ответить на вопрос, действительно ли Гамлету являлся дух его отца или то было искушение дьявола. Быстрый и свободный разум Гамлета возвышает его над всеми окружающими. Но вместе с тем он же служит источником его меланхолии, его слабости, его бездействия и в конце концов его гибели.

Подобно Фаусту, Гамлет мучительно неудовлетворен действительностью, он человек позднего Возрождения. И в этой неудовлетворенности — смысл большей части его монологов, его разговоров с Розенкранцем и Гильденстерном, во время которых он, иронически произнеся традиционный гуманистический панегирик природе и человеку, заключает его словами: «Однако что для меня это существо (т. е. человек. — А.П.), квинтэссенцией которого является прах?». Этим объясняется и поток его самобичеваний: природа человека, в том числе и его собственная, как с недавних пор стал понимать Гамлет, вовсе не так хороша, как ей полагалось быть по представлениям гуманистов. Разум же, путь которого к истине оказался совсем не таким простым, как считалось раньше, вместо того чтобы быть силой, становится слабостью, повергая человека в бесконечные и мучительные сомнения.

Мысль как источник слабости — это важнейшая тема монолога «Выть или не быть», который является кульминацией в самораскрытии характера Гамлета. «Сознание делает всех нас трусами»; «врожденный цвет решимости покрывается болезненно-бледным оттенком мысли, и предприятия... теряют имя действия». Дальнейшая судьба Гамлета как нельзя лучше подтверждает этот диагноз, поставленный самим героем.

Перед Гамлетом задача — отомстить за отца и осуществить свое право на престол. Гамлет по своей натуре — человек доблестный и решительным, что он доказывает много раз на протяжении действия (при встрече с Призраком, в сцене, где он убивает Полония, во время плавания с Розенкранцем и Гильденстерном, на поединке с Лаэртом в финале). Но казуистика ума не дает ему выполнить поставленную перед ним задачу, разлагает его героическую натуру.

После первого свидания с Призраком Гамлет решает прикинуться сумасшедшим. Мысль очень умная, но эта игра, в которую он втягивается, не продвигает вперед дело мести. И Гамлету внезапно, во время чтения Первым Актером монолога, становится это ясно. Услужливый разум тут же подсказывает ему, что мстить все же нельзя, пока он не удостоверится, что Клавдий, действительно, преступник. Так возникает идея «мышеловки». Но вот Клавдий выдал себя, и можно приступить к мщению. Однако кинжал Гамлета, занесенный над молящимся Клавдием, опускается. Почему? Поступок «следует тщательно обдумать». И Гамлет рассуждает: если убить короля во время молитвы, его душа попадет в рай. Мысль для человека начала XVII в. серьезная, но она тем не менее мешает поступку совершиться. Вместо мщения Гамлет отправляется к Гертруде и с таким ожесточением обличает ее пороки, что понадобилось вмешательство Призрака, чтобы «заострить... притупившееся намерение» Гамлета, т. е. вновь направить его на путь мщения.

И Гамлет дает себе клятву, что отныне его мысли будут кровавыми. Но, увы, сумев спастись от ловушки, которую ему приготовил Клавдий (поездка в Англию), он возвращается в Эльсинор совсем не с кровавыми мыслями. В разговоре с Горацио Гамлет высказывает убеждение, что «есть Провидение, которое выполняет наши намерения, как бы небрежно мы их сами по осуществляли...». Это благочестивая мысль, но от нее уже только шаг до идеи, что мстить вовсе не надо, ибо Провидение само позаботится о том, чтобы наказать преступника. И Гамлет, в очередной раз заявив о своем намерении убить Клавдия, тут же переходит к фаталистическим мыслям о том, что все на свете предусмотрено Промыслом и «пусть будет, что будет».

Гамлет гибнет вполне закономерно, так как он предоставляет Клавдию возможность убить его. Лишь благодаря случайности (обмен рапирами с Лаэртом) Гамлет узнает, что он смертельно ранен отравленным оружием, и успевает заколоть Клавдия. Вероятнее всего, Гамлет и сам Шекспир объяснили бы эту случайность как вмешательство Провидения; но от этого поведение Гамлета не становится более героичным: действовать он начинает по воле случая или Промысла, а не по своей собственной.

Итак, свободный разум сыграл гибельную роль по отношению к доблестной, героической натуре Гамлета, разложил ее целостность и сделал Гамлета бессильным. Даже если бы Гамлету было суждено отомстить узурпатору и выжить самому, представить его на датском троне невозможно. Совершенно естественно, что сам Гамлет указывает на Фортинбраса как на будущего правителя Дании: единственное качество Фортинбраса, о котором мы узнаем, — это его доблесть, способность к деянию, чего начисто лишился датский принц. Притворное безумие Гамлета — не только средство защиты от грозящей ему опасности, но и форма выражения абсурдности его высокого ума. «Безумные» речи Гамлета слишком идеологичны, слишком связаны с парадоксами его мысли, чтобы выполнять лишь сугубо практическую задачу; а в «безумном» поведении Гамлета находит выражение распад его натуры.

Заслуживает внимания и то, что в своих оценках мира и «времени» Гамлет все время подчеркивает субъективную природу этих оценок: «Нет ничего ни хорошего, ни плохого, то и другое создает мысль. Для меня (подчеркивает Гамлет. — А.П.) мир — тюрьма». И далее, говоря о своем разочаровании в гуманистической концепции человека, он вновь и вновь повторяет: «мне кажется», «для меня». Иначе говоря, нет оснований считать, что причина бездействия Гамлета — внешнее по отношению к нему зло мира, вывих времени. Сам он делает акцент не на объективном состоянии мира, а на переживании его субъектом.

Неизбежно возникает вопрос: неужели точки зрения автора народной книги и Шекспира на разум и свободу совпадают? Конечно же, нет. Разница между ними вытекает, прежде всего, из того, что лютеранин осуждает свободный разум за отход от веры и видит в вере единственную опору человеческого разума. Шекспир же — гуманист ы обращает свой взгляд на земные, «посюсторонние» причины событий. Он вовсе не осуждает свободный разум человека вообще (как не осуждает в «Макбете» доблесть саму по себе). Напротив, интеллект Гамлета вызывает у него сочувствие и восхищение. Но объективный, трезвый, реальный подход к жизни позволяет ему увидеть, что в определенной ситуации свободный разум человека может оказаться демонической силой. Эта ситуация — эпоха позднего Возрождения. Прекрасный новый век Разума был еще впереди; свободный разум, разлагая веками сложившиеся представления и нормы поведения, выступал как «идея, осенявшая отдельных лиц» (К. Маркс), как личная прихоть, у которой нет твердой опоры. Гамлет — представитель свободного разума этой эпохи, и в нем, с ним трагически погибает добуржуазная целостная героическая натура, на смену которой идет тип человека нового времени с его «двоемирием», рефлексией и проч.

История Гамлета для Шекспира — высокая трагедия разума, которая заключается не в том, что разум все слишком хорошо знает, а в том, что он недостаточно знает и играет предательскую роль обманщика по отношению к достойной натуре. Такая позиция Шекспира объяснима — ведь он не был ясновидящим. Каким станет будущее, Шекспир не знает, но у него есть своя вера — мы можем назвать ее историческим оптимизмом. Его трагические герои погибают, но торжествуют не Клавдии, розенкранцы и гильденстерны, для которых мир — вовсе не тюрьма; побеждает все же человечность.

Примечания

1. Ревякина Н.В. Проблема человека в итальянском гуманизме второй половины XIV — первой половины XV в. М., 1977, с. 5.

2. Брагина Л.М. Итальянский гуманизм: Этические учения XIV—XV веков. М., 1977, с. 221.

3. Брагина Л.М. Социально-этические взгляды итальянских гуманистов (вторая половина XV в.). М.: Изд-во МГУ, 1983, с. 246.

4. Легенда о докторе Фаусте. М., 1958, с. 51—52.

5. К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве: В 2-х т. М., 1976, т. 1, с. 66.

6. Там же, с. 413.