Разделы

Счетчики






Яндекс.Метрика

К.В. Ратников. «Шекспировские концепции русских поэтов: к трехсотлетнему юбилею Шекспира в 1864 году»

Как известно, празднование в России в апреле 1864 г. трехсотлетнего юбилея Шекспира вынуждено было, вследствие весьма сдержанного отношения к намеченной программе торжеств со стороны верховной власти, пройти в значительно более ограниченных формах, чем первоначально планировалось организаторами юбилейных мероприятий1. По-видимому, неожиданно негативная реакция правительства на подготавливавшийся Литературным фондом «апофеоз Шекспира» на сцене императорского Большого театра объяснялась резким идеологическим противоречием между интернациональным по своему характеру чествованием классика мировой литературы и настоятельно насаждавшимся правящими верхами духом оборонительного патриотического национализма, стремлением к резкому обособлению страны от враждебной Европы, которая, во главе с Англией, оказывала в то время агрессивное дипломатическое давление на Россию в связи с жестким подавлением ею польского восстания. Таким образом, в условиях обостренной внешнеполитической конфронтации с Западом и нескрываемого раздражения русского правительства на энергичные действия Англии, официальный статус, который неизбежно приобрел бы юбилей английского драматурга в случае его проведения по задуманной Литературным фондом широкой программе, показался правящим кругам политически нецелесообразным, что и повлекло за собой отказ в предоставлении императорского театра для проведения публичного торжества в честь «иноземца», представлявшего недоброжелательное по отношению к России государство. Однако совсем запретить проведение шекспировского юбилея у правительства не было оснований, поэтому праздничные мероприятия все-таки состоялись, хотя и в более камерной форме — уже не театрального «апофеоза», а всего лишь литературно-музыкальных вечеров в Петербурге, публичного университетского акта в Москве, а также организованных провинциальными ценителями театрального искусства и литературы «скромных празднований годовщины»: любительских инсценировок отрывков из шекспировских пьес, чтений собственных стихов и речей во славу великого драматурга в различных неформальных литературно-артистических кружках. В результате, несмотря на почти не скрываемое противодействие властей, шекспировский юбилей все же стал достаточно заметным явлением в общественной жизни России, оставив по себе зримый след не только в газетной хронике и позднейших воспоминаниях участников скомканных поневоле торжеств, но и в русской литературе, прежде всего — в поэзии, которая, как всегда, послужила наиболее оперативной формой отклика на отмечавшееся событие.

Трехсотлетний юбилей Шекспира вызвал появление целого ряда поэтических произведений, авторы которых попытались выразить каждый свою точку зрения на историческое значение всемирно знаменитого драматурга, сформулировать собственную концепцию актуальности шекспировского идейно-художественного наследия, с блеском выдержавшего испытание временем и занявшего прочное место в духовном мире человечества, среди наивысших достижений общемировой культуры. Многие из этих юбилейных стихотворений появились тогда же или чуть позднее в печати, но, к сожалению, оказались рассеяны по разным периодическим изданиям, что препятствовало восприятию их современниками и позднейшими исследователями в едином контексте, не дало возможности наглядно сопоставить отдельные грани поэтического образа Шекспира, выявить черты общности или, напротив, различия в его индивидуальной интерпретации различными русскими поэтами 1860-х годов, воплощавшими в своем творчестве многообразные тенденции эстетической и социальной мысли в крайне поляризованном обществе пореформенной России. Как представляется, подобный сопоставительный анализ наиболее значимых текстов русской поэтической юбилейной шекспирианы позволяет уточнить специфику художественной и общественно-политической рецепции Шекспира в России той переходной эпохи, а также выяснить основные компоненты идейной стратегии, которую представители различных литературных групп стремились положить в основание шекспировских юбилейных мероприятий в их общественном аспекте.

Объектом детального рассмотрения в данной статье станут три программные поэтические декларации о личности и творчестве Шекспира, созданные практически одновременно, в марте-апреле 1864 г., но совершенно независимо друг от друга, тремя очень несходными по своему социальному статусу и общественной репутации участниками литературного процесса тех лет — Л.П. Полонским, А.Н. Майковым и С.П. Шевыревым. Насколько различны были между собой авторы, настолько же разные судьбы ждали и их произведения. Если стихотворение Полонского прозвучало и на литературно-музыкальном вечере в Петербурге (в чтении Майкова), и на московских университетских юбилейных торжествах (в авторском исполнении), а произведение Майкова было зачитано им самим на петербургском вечере вместе со стихами Полонского, то поэтическое сочинение Шевырева диктовалось им дочери за несколько недель до кончины, в Париже, было послано в Москву для прочтения на заседании Общества любителей российской словесности, но так и осталось тогда необнародованным и увидело свет лишь год спустя, уже после смерти автора, став своеобразной данью его памяти, как указал публикатор шевыревских стихов И.С. Аксаков, поместивший их в издававшейся им газете «День»2. Та же крайне неблагоприятная для стихотворения Шевырева тенденция продолжилась и в дальнейшем: его обширный поэтический текст после однократной газетной публикации более уже не переиздавался, тогда как шекспировские стихотворения Полонского и Майкова, помимо своевременной публикации в периодике, постоянно включались также в их прижизненные и посмертные собрания сочинений. Из последующего анализа трех этих текстов должно стать ясно, что явилось причиной такой закономерной дифференциации их литературных судеб; начать же отдельное рассмотрение русской юбилейной поэтической шекспирианы следует со стихотворения Полонского «Шекспиру» как наиболее раннего по времени создания, датированного мартом 1864 г.

Самое компактное среди трех текстов, уложившееся всего в 29 строк (произведение Майкова включает 55 строк, а Шевырева — целых 160 строк), стихотворение Полонского отличается наиболее четкой идейной концепцией, базирующейся на контрастном противопоставлении духовного начала, олицетворенного бессмертным Шекспиром, и грубой материальной силы, воплощавшейся в мировых властителях, бесследно сошедших в могилы и преданных посмертному забвению, что призвано, по замыслу Полонского, наглядно символизировать неотвратимое окончательное торжество жизнеутверждающего гуманизма и духовной культуры над губительным властолюбием и агрессивным человеконенавистничеством:

Сквозь пыль от падавших и возникавших тронов,
Сквозь пар от тысячи злодейств, — из-за штыков
Победоносных и погибших легионов,
Из-за могил забытых миллионов,
Из глубины протекших трех веков
Ты как живой глядишь — подходишь к нам и с нами
Ведешь живую речь, понятную сердцам;
И ярко средь венцов поблекших — светит нам
Нетленный твой венец горячими лучами,
Как солнце из-за туч, послушных всем ветрам3.

Показательно, что во многом аналогичные мысли о неуклонно возрастающей власти одухотворенного искусства над человечеством — власти, превосходящей непрочное и недолговечное владычество земных завоевателей, метафорически выразил И.С. Тургенев в своей речи, написанной специально к шекспировскому юбилею и публично зачитанной одним из организаторов петербургских торжеств на том же самом литературно-музыкальном вечере, на котором прозвучали и стихи Полонского: «Целый мир им [Шекспиром] завоеван: его победы прочнее побед Наполеонов и Цезарей. Каждый день, как волны во время прилива, прибывают новые его подданные — и с каждым днем шире и шире становятся эти людские волны»4.

Пафосное провозглашение Полонским приоритета могущества искусства над политической властью, демонстративное возвышение вечно сияющего, нетленного художнического венца Шекспира над поблекшими и распавшимися в прах венцами земных владык, уподобление гениального творца культуры беззакатному солнцу, а власть имущих недолговечным тучам, способным лишь на самый краткий миг воспрепятствовать свободному распространению света животворящего гуманистического искусства, — все это не могло не восприниматься слушателями как отчетливое требование духовной свободы, как декларация независимости истинного искусства, как страстная защита его от вторжения бездушной и негуманной политики, наконец, как утверждение возможности осуществления беспрепятственного духовного общения и культурных контактов между представителями разных народов, поверх разделяющих людей межгосударственных границ, без оглядки на враждебные внешнеполитические отношения России и Англии. Вот почему для Полонского приобретает особую, принципиальную значимость обращение к Шекспиру не как к «иноземцу», представителю недружественной нации и державы, а как к самому близкому и доверительному собеседнику: «...подходишь к нам и с нами / Ведешь живую речь, понятную сердцам». Развитию этой культурно-гуманистической коммуникативной концепции целиком посвящена и следующая строфа стихотворения, обосновывающая необходимость принятия активных усилий для достижения взаимопонимания, налаживания нормальных, неконфронтационных, мирных человеческих взаимоотношений в духе завещанного Шекспиром подлинного гуманизма, и в таком дискурсе даже традиционная рифма «Шекспир — мир» оказывалась как нельзя более кстати:

Три века минуло, — но ты идешь с веками; —
Куда они, туда и ты, Шекспир.
За нами — тень твоя, твой гений — перед нами,
Страстями говорит он с нашими страстями
И учит нас борьбе, чтоб водворить в нас мир.

Не ограничиваясь сферой этики межличностных отношений, Полонский предпринимает попытку укрупнить масштаб своей культурно-коммуникативной концепции и в третьей строфе, опираясь на факт все более широкого распространения произведений Шекспира по всему миру, все более тесного приобщения различных национальных культур к художественному наследию великого английского драматурга, пророчески предсказывает наступление ситуации, которую на языке современной терминологии можно было назвать феноменом глобализации в ее культурно-интегративном аспекте, а именно — проникновения западной культуры в прежде замкнутые для нее цивилизации Востока, эталоном которых для европейца традиционно выступал средневековый Китай.

Европы сын, повитый Альбионом!
Пока растет Европа — ты растешь...
Как Греция прошла на Запад с Аполлоном,
Так ныне на Восток с Европою, с законом
Искусства вечного, ты с Запада идешь:
И раздвигается вдоль Севера граница.
Так, если некогда китайским языком
Заговорят тобой в мир вызванные лица,
Мы за тобой в Китай с Европою войдем.

Предвидения и предсказания Полонского в полной мере осуществились в XX в., когда Шекспир стал поистине интернациональным художником, чье общечеловеческое по своему содержанию творчество триумфально преодолело рубежи, многие столетия разделявшие Запад и Восток. И опять же обращаем на себя внимание отчетливая заочная перекличка опорных положений концепции Полонского с умозрительными представлениями Тургенева о всемирном победном шествии европейской культуры под знаменем Шекспира: «Без преувеличения можно сказать, что нынешний день празднуется или поминается во всех концах земли. В отдаленнейших краях Америки, Австралии, Южной Африки, в дебрях Сибири, на берегу священных рек Индостана, с любовью и признательностию произносится имя Шекспира, так же как во всей Европе». Но если Полонскому, как и Тургеневу, ярчайшему представителю западничества в русской общественной мысли и литературе, такой вектор движения культуры с Запада на Восток представлялся совершенно естественным и закономерным, то нетрудно заметить, насколько эта продекларированная им направленность западнической культурной интеграции должна была идти вразрез со славянофильскими чаяниями «света с Востока» и, кроме того, прямо противоречить государственной политике русского проникновения на Амур с целью опережения именно европейской колониалистской экспансии в этом стратегически важном регионе геополитических интересов России. Выбранный Полонским китайский пример межкультурной коммуникации лишний раз наглядно подчеркивает принципиальное отделение им искусства от политики, вечных духовных ценностей и объективных тенденций развития мировой культуры от сиюминутной политической конъюнктуры.

Финальная строфа стихотворения стала кульминацией в раскрытии концепции Полонского, провозглашая великое предназначение гуманистического искусства — вести человечество к духовному освобождению, давать ему новое, более глубокое и полное знание о внутренней жизни души и о внешнем мире, в котором каждому человеку, как и каждому народу, с помощью объединяющей их единой, общемировой и общечеловеческой духовной культуры, должна быть предоставлена возможность беспрепятственно и свободно развить многогранный творческий потенциал своей личности:

Подслушав тайны духа и природы,
Исчерпав тот родник, откуда плач и смех,
Ты взвесил цепи те, которыми народы
Себя опутали, — стал вестником свободы,
Предтечею наук, — наукою для всех.

Таким образом, главное и непреходящее значение Шекспира, согласно концепции Полонского, заключается в том, что он явился наиболее совершенным олицетворением гуманизма — той по-настоящему жизнеутверждающей силы, которая своим духовным потенциалом способна не только восторжествовать над грубым насилием и преодолеть национальную разобщенность, но и обеспечить совершенствование всего человечества на основе приобщения к высокой гуманистической культуре. Знаменательно, что в итоговых выводах своей концепции Полонский солидарен с Тургеневым, обосновывавшим историческое значение Шекспира практически в тех же категориях: «...явившийся миру поэт был в то же время один из полнейших представителей нового начала, неослабно действующего с тех пор и долженствующего пересоздать весь общественный строй: начала гуманности, человечности, свободы».

В отличие от Полонского, Майков в своем «Юбилее Шекспира» поставил преимущественный акцент не столько на внутреннее значение заветов Шекспира для формирования духовной личности человека, сколько на внешний аспект — мировой резонанс шекспировского наследия, обратив особенное внимание на тесную взаимосвязь прославленного английского поэта и России. Всегда тяготевший в своей поэтике к наглядной красочной образности и эффектной изобразительной пластике, Майков построил юбилейное стихотворение, отталкиваясь от канонов романтической поэтики, проведя в его экспозиции подчеркнутую параллель между образом верховного божества в «преданьях Севера» и тем почетным, центральным местом, какое Шекспир по праву занял в мировой культуре:

Таков и ты, Шекспир!
        Как северный Один,
На человечество с заоблачных вершин
Взирал ты! Знал его — и у кормила власти,
В лохмотьях нищего, в пороках, во вражде...5

Характерная для русской рецепции Шекспира убежденность в его мудром всезнании и способности к углубленному проникновению в самые сокровенные тайники человеческой души и сердца сближает точку зрения Майкова с аналогичными по смыслу суждениями, содержавшимися и в тургеневской юбилейной речи: «...вы убедитесь, что перед вашими глазами совершается живое, тесное общение поэта с его слушателями, что каждому знакомы и дороги созданные им образы, понятны и близки мудрые и правдивые слова, вытекшие из сокровищницы его всеобъемлющей души!»

Развивая принцип романтической идеализации своего героя, Майков торжественно воссоздает величественный образ Шекспира как носителя универсального всемирного идеала, имеющего вечную и непреходящую ценность для всего подвластного шекспировскому гению человечества:

Но, кистью смелою его рисуя страсти,
  Давал угадывать везде
Высокий идеал, который пред тобою
  В величьи божеском сиял,
И темный мир людей, с их злобой и враждою,
Как солнце бурную пучину, озарял...

В этой декларации гармонизирующего и примиряющего воздействия олицетворяемого Шекспиром гуманистического искусства на подверженное пагубному действию духа внутренней вражды человечество Майков явственно перекликается с Полонским, вплоть до использования солярного образа небесного светила, торжествующего над темной стихией. Немного далее по тексту майковского стихотворения возникает еще один момент тесного соприкосновения концепций двух поэтов, с удовлетворением констатирующих непрерывность победного шествия благородного искусства Шекспира по всему миру: «Три века минуло, — но ты идешь с веками...» (Полонский) — «И триста лет прошло — и этот идеал / Везде теперь родной для всех народов стал <...> По шумным ярмонкам, средь городов и сел — / Ты триумфатором по всей земле прошел...» (Майков). Но вместе с тем нельзя нс отмстить и существенное различие между тем идейно-психологическим наполнением, которое каждый из поэтов давал возводимому к Шекспиру «высокому идеалу». Если для Полонского, с присущим ему реалистическим типом мышления, сущность шекспировского идеала заключалась в утверждении гуманистических примирительных и объединительных начал в отношениях между народами и людьми, то Майковым, более прочно связанным с романтической поэтикой и традициями восприятия «чистого искусства» как таинственного проявления божественного гения, даруемого человечеству, шекспировский «высокий идеал» понимался в свете романтической оппозиции горнего и дольнего, гения-избранника и толпы непосвященных, сознательного противопоставления высоты небесного искусства благоговеющей перед ним земной профанной среде:

Везде к тебе толпа восторженно стремилась
  И за тобой, как за орлом,
  Глубоко в небо уносилась,
И с этой высоты на мир глядеть училась
  С боязни полным торжеством!

Но главное содержательное зерно майковской концепции раскрывалось лишь во второй части стихотворения. Совершив стремительный эмоциональный переход от выспренней стилистики и чересчур абстрактной пафосности к политически весьма злободневной проблеме русско-английских культурных контактов, за которыми вставали непростые межгосударственные взаимоотношения двух стран, Майков постарался внести сугубо русские коррективы во всемирное торжество юбилея английского драматурга. Одушевленный патриотическим энтузиазмом, Майков предпринял попытку уравнять эстетический статус Московской Руси и шекспировской Англии, проведя с помощью величаво-собирательных поэтических образов русского царя заостренную мысль о том, что мощи художественного гения родины Шекспира нисколько нс уступало могущество придворно-государственного искусства тогдашней Руссии, которая оставалась столь же неведомой и неоцененной соотечественниками Шекспира, как нынешняя Россия явно недооценивается его горделивыми, однако же недальновидными потомками:

Но в дни, когда ты цвел, и смело и свободно
Британский флаг вступал уж в чуждые моря,
Ты смутно лишь слыхал о Руссии холодной,
Великолепии московского царя,
Боярах в золотой одежде, светозарных
Палатах, где стоит слоновой кости трон
И восседает сам владыка стран полярных,
  Безмолвием и славой окружен...

Поэтически рисуя отвлеченно-собирательный и к тому же заведомо идеализированный образ северного владыки, Майков намеренно избегает какой-либо исторической конкретики, чтобы не внести нежелательных темных красок в радужную картину величия государственной власти, собравшей и сплотившей под сенью царского престола всю Русскую землю в несокрушимую исполинскую державу. В этом контексте тем более примечательно, что Тургенев в юбилейной речи, ратуя за всемерное приобщение отечества к гуманистической европейской культуре, не преминул критично указать на те серьезные трудности и тяготы, через которые России пришлось пройти в своей истории на пути к достижению европейского уровня просвещения и духовной цивилизации: «В том году, который мы, русские, празднуем теперь со всей подобающей торжественностью, — у нас в России, или, как говорили тогда, — Московии, в государстве Московском, царствовал еще молодой, но уже ожесточенный сердцем Иоанн Грозный; самый этот 1564-й год был свидетелем опал и казней, предшествовавших новгородскому погрому; но как бы в ознаменование рождения величайшего писателя, в том же 1564-м году в Москве основалась первая типография». Монархический пафос не был в данном случае нужен Тургеневу, возлагавшему основные свои надежды на творческую деятельность образованного общества, способного духовно вести за собой народ, тогда как убежденный монархист Майков, десятилетие назад напрямую связывавший свой «идеал России молодой» с государственной миссией императора Николая I, остался привержен монархическому типу видения специфики русской культуры и государственности.

Завершающая строфа майковского стихотворения, представляя собой кульминационное развитие его концепции, стала торжественным патриотическим аккордом, утверждающим безусловное равенство России и Англии, полное соответствие великой силы шекспировского гения национальному духу русского народа, обладающего, благодаря такому соответствию, неограниченным и неисчерпаемым потенциалом для успешного жизнеустройства и отстаивания своего абсолютно независимого и полноправного положения в мире, несмотря на все политические бури, которые приходится переживать России в настоящий момент:

Товарищ сильному быть может только сильный!
Изнеженных племен искусство чуждо нам!
Ты, строгий сердцевед, ты, истиной обильный,
Как свой ты на Руси пришелся по сердцам! <...>
Ты наш — по ширине могучего размаха,
Ты наш затем, что мы пред правдой не дрожим,
  И смотрим в пропасти без страха,
  И вдаль уверенно глядим.

Таким образом, поэтическая декларация Майкова была задумана и последовательно реализована как демонстративная патриотическая акция, служащая прославлению не столько прославленного юбиляра, сколько чествующего его великого народа, призванного к заслуженному первенству среди прочих европейских наций. В итоге патриотическое обобщенное «мы» оказалось намного звучнее, чем литературно-условное «ты, Шекспир», а явственный националистический подтекст майковского стихотворения составил общественно-политическую альтернативу интернационалистским тенденциям гуманизма Полонского.

Впрочем, для уточнения объективной картины шекспировского юбилея, следует оговориться, что националистический пафос Майкова представлял собой все-таки полемическую крайность, вызванную политической ситуацией противостояния России и Европы в тот момент. Другие участники юбилейных мероприятий не разделяли его чрезмерных ультрапатриотических увлечений и преувеличений. Особенно показательна в этом отношении точка зрения Тургенева, также внесшего в свою речь тезис о близости шекспировского наследия контексту русской культуры: «Мы, русские, празднуем память Шекспира, и мы имеем право ее праздновать. Для нас Шекспир не одно только громкое, яркое имя, которому поклоняются лишь изредка и издали: он сделался нашим достоянием, он вошел в нашу плоть и кровь». Однако такое глубокое созвучие шекспировского творчества насущным потребностям русской жизни Тургенев мотивировал вовсе не акцентированным патриотическим пафосом и воинствующим национальным самоутверждением, как Майков, а совершенно другими причинами — стремлением русского общества к внутреннему самосознанию, нравственному очищению и духовному обновлению, готовностью преодолеть коренные недостатки своей жизни и достичь более высокого уровня развития, соответствующего общечеловеческим этическим и культурным нормам, завещанным человечеству Шекспиром: «...может ли не существовать особой близости и связи между беспощаднейшим и, как старец Лир, всепрощающим сердцеведцем, между поэтом, более всех и глубже всех проникнувшим в тайны жизни, — и народом, главная отличительная черта которого до сих пор состоит в почти беспримерной жажде самосознания, в неутомимом изучении самого себя, — народом, так же не щадящим собственных слабостей, как и прощающим их у других, — народом, наконец, не боящимся выводить эти самые слабости на свет божий, как и Шекспир не страшится выносить темные стороны души на свет поэтической правды, на тот свет, который в одно и то же время и озаряет и очищает их?» При таком психологическом объяснении внутренних причин мирового значения Шекспира для всех народов, в том числе и для русских, Тургенев гораздо ближе к гуманистической концепции Полонского, нежели к политизированному национализму Майкова.

Наконец, еще одним поэтом, горячо откликнувшимся на шекспировский юбилей, находясь при этом далеко за пределами России, был Шевырев. В его обширном стихотворении «Дань памяти Шекспира в день трехсотлетнего юбилея его рождения» воочию отразился научно-аналитический подход известного ученого, академика русской литературы к осмыслению личности английского классика и интерпретации художественной специфики его творчества. Стихотворение Шевырева отличается строго выдержанной концептуальностью, проведенной на протяжении всего текста и сводящейся к обоснованию ключевого вклада, внесенного Шекспиром в мировую литературу благодаря разработке им метода многоплановой психологической характеристики своих героев, более полного и глубокого раскрытия их внутренних образов за счет тщательного изучения и последующего искусного воспроизведения основных законов душевной жизни человека. Чтобы убедительнее выразить свою литературоведческую концепцию, Шевырев воспользовался приемом контрастного сопоставления творческих методов двух гениев искусства, символически связанных между собой датой 1564 года, — по знаменательному совпадению, именно в этом году умер в Италии Микеланджело и родился в Англии Шекспир:

Италия рыдала над могилой:
Царь трех искусств, ее живой кумир,
В трех областях творивший с равной силой,
Лежал в гробу — и плакал Рим и мир.
В сей тяжкий год и траура и горя,
На острове, что блещет, как рубин
В оправе волн серебряного моря,
Британии родился гражданин6.

На внешние исторические ассоциации, связанные с датой рождения Шекспира, обратил внимание не только Шевырев — в юбилейной речи Тургенева тоже приводится ряд имен шекспировских современников, посреди которых великий драматург занял неотъемлемое место, однако у Тургенева эти исторические фигуры играют лишь сугубо иллюстративную роль, не имея концептуального характера контрастной дихотомической пары, как у Шевырева: «23-го апреля 1564 года, ровно три столетия тому назад, в год рождения Галилея и смерти Кальвина, в небольшом городке средней полосы Англии явился на свет ребенок, темное имя которого, тогда же записанное в приходский церковный список, давно уже стало одним из самых лучезарных, самых великих человеческих имен — явился Вильям Шекспир».

Сопоставляя и намеренно противопоставляя сыгравшие одинаково важные роли в судьбах мирового искусства методы творчества итальянского и британского гениев, Шевырев во многом предвосхитил будущую известную двойную характеристику Д.С. Мережковским Льва Толстого и Достоевского как соответственно «тайновидца плоти» и «тайновидца духа». Если воспользоваться этой позднейшей терминологией, то в первой ипостаси предстает у Шевырева Микеланджело, величайший знаток и непревзойденный изобразитель в искусстве всех особенностей человеческого тела:

Он тело наше разложил в составы,
Познав его до мышец и костей.

Он покорил его резцу и кисти,
В возможные изгибы изгибал
И тайну ту всем школам без корысти
В бессмертное наследье завещал.

Шекспиру же, соответствующему второй ипостаси «тайновидца духа», как гениальному художнику, до конца постигшему все сокровеннейшие тайны человеческой души, было уготовано совершить другой подвиг, продолжавший и даже превосходивший деяния Микеланджело и равнявшийся по своей значимости для искусства с грандиозным открытием Колумбом совершенно нового, дотоле никому неизвестного мира:

Другой творец в Стратфордской колыбели
Таинственным младенцем возлежал;
Искусства гений в нем другие цели
В развитии своем предполагал.
Великое свершилось над британцем.
Телесный мир в искусстве был развит:
Как Новый Свет Колумбом итальянцем,
Так мир души Шекспиром был открыт.

Исходя из религиозно-философского и эстетико-романтического представления о приоритете духовного начала над телесным, считая именно душу человека главным объектом постижения и воспроизведения в искусстве, Шевырев закономерно объяснял причину всемирной популярности шекспировского творчества и непреходящей актуальности его художественного наследия тем, что великому английскому драматургу удалось выразить в своих созданиях универсальные и вечные типы человеческих душ, их многообразные грани, соответствие которым находили в себе все новые и новые поколения читателей:

Вот тайна, в чем его на нас влиянье,
Вот почему всем людям он сродни;
Вот почему конца нет обаянью
Его везде, при нем, как в наши дни!
Душа времен различия не знает:
Во всех веках, во всех странах одна,
Что чувствует, что мыслит, чем страдает, —
Во всем она понятна и ясна.
О, мир души! мир жизни бесконечной!
Как знал тебя великий чародей!
Как ведал он в твоей тревоге вечной
Движенья всех желаний и страстей!
Как знал он тонкость хитрых тех извивов,
Чем злая страсть опутывает нас!
Как измерял предел ее разливов,
Губящих весь души святой запас!

Вновь, как и в стихотворениях Полонского и Майкова, получает яркое выражение устойчивый концепт мудрого всеведения и сокровенного духовного знания, которым наделяли прославленного английского драматурга русские интерпретаторы его творчества. Шевырев особенно усилил этот аспект шекспировского образа, атрибутировав объекту своего поэтического воспевания почти магические качества универсального приобщения ко всему человечеству, что превращало Шекспира в поистине центральную фигуру всемирной культуры:

Все времена ему вскрывали тайны,
Народы все он знал и понимал;
Все земли он, моряк необычайный,
На мысленных ветрилах облетал!

Однако при этом Шевырев представил Шекспира вовсе не космополитом, а просвещенным выразителем подлинной народности, основанной на глубочайшем знании всех сторон и проявлений духовной и материальной жизни своей страны и нации. По существу, образ Шекспира в интерпретации Шевырева воплощал собой идеал художника-творца, выразительно и целостно запечатлевшего в своем искусстве коренной, исконный народный дух, претворив его в величайшие художественные создания. Этот идеал представлял исключительную важность для Шевырева, неустанно ратовавшего за всемерное развитие национальных основ культуры, — впечатляющий пример Шекспира являлся в данном случае наглядным подтверждением осуществимости искомого идеала:

Все опытом изведал мощный гений:
Он в Лондоне, столице всех морей,
Вкусил плоды всемирных впечатлений, —
В провинции — всю жизнь земли своей,
Обычаи и нравы, предрассудки,
Поверья и преданья старины,
Народные присловья, песни, шутки,
Всю плоть и кровь духовную страны.

Великая и дивная основа
Для гения, вместившего народ!

И в то же время прочная национальная основа органично сочеталась в творчестве Шекспира с общечеловеческим психологизмом и обращенностью ко всем людям далеко за пределами своей страны. Тщательно развивая и обосновывая такое понимание универсальной сущности шекспировского искусства, Шевырев не ограничился лишь теоретическим формулированием своих опорных тезисов, но и эстетически подкрепил их обзорным рассмотрением созданной Шекспиром галереи художественно совершенных образов его героев во всем диапазоне — от возвышенно-положительных до находящихся на нижнем полюсе его творений отрицательно-негативных персонажей:

И вот в чертах то милых, то ужасных
Подъемлют всем знакомое чело
Те образы явлений духа страстных,
Что типами искусство нарекло.

Эскизно обрисовав и вкратце охарактеризовав женские типы, вобравшие в себя как идеальные «типы любви», так и отнюдь нс менее рельефные и крупные типы коварства и злодейства («Добро и зло, великий все вместил!»), Шевырев отвел особое место развернутой психологической характеристике самого известного из шекспировских типов, неизменно сохраняющего всю свою актуальность для каждого нового поколения, вступающего в жизнь, на протяжении уже трех веков:

Но я тебя берег для заключенья:
Ты, века тип, наш друг и наш герой.
О Гамлет наш, тип хладного сомненья,
Весь мир души занявшего собой,
Сгубивший все неверием бесплодным,
Свою любовь, невесту и судьбу,
Родную мать, связь с мнением народным,
И трон, и жизнь, и душу, и молву!

Ты жив и свеж и после трех столетий!
Имеют все с тобой души родство,
К тебе влекутся мужи, старцы, дети,
А юноше ты зеркало его.
Загадка жизни вся как на ладони
Представлена; но жизнь — морское дно...
Кто не бросал своей в том море тони?
Кто не гадал, что в нем сокровено?

Научная добросовестность историка литературы, отлично осведомленного о том тернистом пути, который суждено было пройти художественному наследию Шекспира в Европе на протяжении предшествующих веков, о тех произвольных искажениях и предвзятых толкованиях, которым подвергалось творчество гениального драматурга прежде чем оно было наконец-то вполне понято и по достоинству оценено европейской эстетической мыслью, подтолкнула Шевырева к критической характеристике рецепции Шекспира ведущими представителями французской и немецкой литератур, долгое время господствовавших на мировой сцене в качестве законодателей вкуса в сфере эстетики. В строгом соответствии с историческими данными, Шевырев высказывает справедливые упреки французскому псевдоклассицизму и отмечает выдающиеся заслуги литературы Германии в пропаганде шекспировской драматургии и начале ее подлинно художественного постижения и научного изучения.

Стыдись, Вольтер, поэта не понявший!
В том чести нет рассудку твоему!
Стыдись, Дюсис, Шекспира искажавший,
Виктор Гюго — пародия ему!

Германия! тебе всей чести сила:
Ты первая поэта поняла;
Его самим британцам возвратила,
На языке своем его прочла.
Встань, Лессинг, встань! Подъемли чашу пира!
Гы первый дух великого постиг.
Предстаньте вы, ученики Шекспира,
И Гёте сам, и Шиллер в сонме их!

В XIX столетии почетная преемственность в самобытной творческой разработке художественного мира английского гения перешла к России, и, как показывает Шевырев, результаты этого влияния оказались в высшей степени плодотворными, ощутимо проходя через лучшие произведения отечественной литературы на всем протяжении последних десятилетий, вплоть до новейших тенденций в социально-психологической прозе крупных романных форм:

И Пушкин наш — Борисом Годуновым
Великому британцу поклонись,
Хоть не во всем!.. и вы, что с веком новым
На новый род искусства поднялись,
Вы, нашего столетья романисты, —
Кто с правдою, а кто и со грехом,
Всех тайн души поэты, сигналисты,
Души анализ черпавшие в нем!

Шевырев был непоколебимо убежден, что для дальнейшего совершенствования отечественной литературы одной из самых актуальных и первоочередных задач становилось еще более близкое знакомство общества с шекспировским наследием, приобщение читающей публики к созданиям великого драматурга, а оптимальным средством для такой культурной интеграции должна была явиться широкая программа качественного перевода всех произведений Шекспира на русский язык:

Россия, ты немного совершила
Поэту в честь: скудны твои дела.
Но ты его за правду полюбила
И в простоте сердечной поняла.
Уж в опыте была тебе удача,
По праву же и к тризне приступай!
Но на тебе лежит еще задача:
Его всего по-русски прочитай...

Весьма симптоматично, что в своей речи к шекспировскому юбилею Тургенев так же, как и Шевырев, одобрительно отмстил большую культурную значимость целенаправленно осуществляемых переводов драм гениального мастера: «Не приветствуем ли мы с особенным участием каждую попытку передать нам шекспировские творения нашими родными звуками?» Вполне солидаризуясь с Шевыревым, Тургенев не преминул указать, как на отрадный факт общественной и литературной жизни России, на вовлечение ее в шекспировскую культурную орбиту, на активное участие во всемирном торжестве трехсотлетнего юбилея Шекспира: «Мы, русские, в первый раз празднуем нынешнюю годовщину; но и другие народы Европы не могут похвастаться перед нами в этом отношении». Кстати, в характеристике отношения к творчеству Шекспира на Западе в прошедшем веке Тургенев опирался на те же исторические данные, что и Шевырев, поэтому его оценки практически совпадают с шевыревскими: «...во Франции о Шекспире знал едва ли не один Вольтер, да и тот величал его варваром», «...в Германии Лессинг уже указал на него своим соотечественникам, Виланд переводил его, и юноша Гёте, будущий творец «Геца», читал его с благоговением...»

Но все дело в том, что между общественной репутацией Тургенева и Шевырева в момент шекспировского юбилея была очень существенная разница. Тургенев, несмотря на недавно произошедший разрыв с радикалами из круга «Современника», оставался для подавляющего большинства читающей публики непререкаемым литературным авторитетом, тогда как Шевырев фактически оказался общественным изгоем, дорого поплатившись за свои открыто консервативные идеологические декларации в николаевскую эпоху. Ныне, в пореформенное время, он выглядел в глазах либералов, задававших тон в обществе и литературе, слишком одиозной и безнадежно скомпрометированной фигурой, что и обусловило его общественную изоляцию, вынужденный отъезд из России, а затем самым пагубным образом сказалось на судьбе его юбилейного шекспировского стихотворения, не вызвавшего никакого общественного резонанса и прошедшего почти незамеченным.

Впрочем, как бы то ни было, сочинение Шевырева, вместе с произведениями Полонского и Майкова, объективно тоже является знаковым элементом шекспировского контекста в русской поэзии, отразившего столь различные общественно-политические и культурно-эстетические аспекты выдвинутых русскими поэтами концепций взаимодействия отечественной литературы с идейно-художественным наследием английского классика. Как явствует из проанализированных текстов, произведения Полонского и Майкова преимущественно ориентировались на ораторско-публицистическую форму выражения авторских мнений, а обширное аналитическое произведение Шевырева несло на себе отпечаток его прежних просветительских лекций и явилось интересным образцом так называемой научной поэзии. Сам же шекспировский юбилей — может быть, вопреки консолидационным замыслам его организаторов, — оказался прежде всего яркой и показательной вехой происходившего в ту эпоху активного общественного размежевания литературных сил в России, и противоречивые голоса современников достаточно явственно отозвались в рассмотренных выше юбилейных стихотворениях.

Примечания

1. Сводка данных о праздновании шекспировского юбилея приведена в написанной Ю.Д. Левиным главе «Шестидесятые годы» коллективной монографии «Шекспир и русская культура», изданной под ред. М.П. Алексеева (М.; Л., 1965. С. 410—413).

2. Публикуя в 6-м номере газеты «День» за 1865 год стихотворение С.П. Шевырева, редактор-издатель И.С. Аксаков сопроводил его примечанием: «Помещая эти стихи, мы со своей стороны приносим искреннюю дань памяти — покойному автору их, С.П. Шевыреву. Эти стихи были написаны им (большей частью продиктованы) уже на смертном одре болезни, за три недели до кончины».

3. Стихотворение Я.П. Полонского «Шекспиру» приводится по: Полонский Я.П. Полное собр. соч.: В 10 т. СПб., 1885. Т. 1. С. 235—236.

4. Здесь и далее выдержки из речи И.С. Тургенева («Трехсотлетие со дня рождения Шекспира») цитируются по: Тургенев И.С. Собр. соч.: В 12 т. М., 1956. Т. 11. С. 188—192.

5. Фрагменты стихотворения А.Н. Майкова «Юбилей Шекспира» даны по: Майков А.Н. Избр. произв. Л., 1977. С. 410—411.

6. Выдержки из стихотворения С.П. Шевырева «Дань памяти Шекспира в день трехсотлетнего юбилея его рождения» цитируются по единственной публикации в газете «День» (1865. № 6. С. 126—127).