Э.Б. Акимов. «"Гробовщик" Пушкина и "Гамлет" Шекспира»

Исследователям «Повестей Белкина» давно известно, что фраза из «Гробовщика» «Шекспир и В. Скотт оба представляли своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми дабы сей противоположностью сильней поразить наше воображение» указывает на первую «кладбищенскую» сцену пятого акта «Гамлета» Шекспира и 24-ю главу «Ламмермурской невесты» В. Скотта, имеющей эпиграф из той же шекспировской сцены (Shmid W., 1991: 210; Шмид В., 2006: 259). Гамлет и Горацио поражены зрелищем поющего за работой могильщика. Ham: «Has this fellow no feeling of his business, that the sings at grave-making». Hor: «Custom hath made it in him a property of easiness». Ham: «'Tis e'n so, the hand of little employment hath the dainter sense» (V, 1, 66—70). Эта цитата действительно помогает по-шекспировски взглянуть на пушкинского «Гробовщика». Читателю Пушкина, как и Гамлету, любопытно: «Неужели этот человек не чувствует специфику своего ремесла?» Становится понятным, что мрачный Адриян Прохоров не только не похож на гамлетовского веселого могильщика, но и чем-то подобен ему. Но природа шекспировской цитаты такова, что диалогические отношения можно предположить не только между соответствующими образами, но и двумя текстами: «Гамлетом», первой «кризисной» трагедией «состояния мира» (Л. Пинский) и «Гробовщиком», первой болдинской повестью Пушкина. Так, сравнительный взгляд сразу же выделит несколько симптоматических соответствий: покойники вхожи в дома живых людей; похороны и свадьбы гротескно совмещены, сон Адрияна оказывается загробным видением, словно реализующим страхи Гамлета, проговоренные в монологе «To be or not to be» («In that sleep of death what dreams may come»), улыбающийся череп Курилкина напоминает череп шута Йорика. Примеры можно продолжить. Сама «гамлетовская» атмосфера вывихнутого мироздания, словно требующая именно кладбищенского хронотопа, узнается в «Гробовщике» не смотря на разницу жанров и тональностей. Хотя, заметим в скобках, и на жанровом уровне сравнение шекспировской и пушкинской пьес представляется совсем не праздным. В трагедии «Гамлет», как и в повести «Гробовщик», отчетливо ощутимо фарсовое мышление, что на уровне языка реализуется поэтикой каламбура, игрой звуков, слов, понятий, прямых и переносных значений слов.

Но самое главное, на мой взгляд, — перспектива, система точек зрения. «Гамлет» позволяет увидеть в сложной системе пушкинских рассказчиков (приказчик Б.В.; Белкин) не только повествовательное многоголосье, но и характерный прием шекспировской драматургии «сцена в сцене». Зрители смотрят на героев (Гамлета и Горацио), которые сами являются зрителями того, что происходит на внутренней сцене кладбища. В любом случае Пушкин (и его «идеальный читатель», по У. Эко) смотрит на мир никак не глазами своего героя или бесхитростных повествователей и смеется (так что «волосы встают дыбом от его шуток») не герой и не рассказчик, а сам автор, причем и над героями, и над рассказчиками, и над незадачливым читателем. Рассказчик, простодушно указывая на Шекспира и Скотта, как на поэтов контраста, желающих противоположностью мрачного ремесла и веселого нрава поразить воображение читателя, является таким же «смешным» героем, как Адриян или таким же объектом «идеального читательского» смеха. Повествователь не видит, иначе не преминул бы написать «из уважения к истине», что, угрюмый и задумчивый, погруженный в печальные размышления, Прохоров может пародийно ассоциироваться с самим «nighted coloured» Гамлетом, печально восклицающим над черепом шута «Poor Yorick»; тем более что для созерцания черепов и гробов Адрияну не надо идти на кладбище — гробы «всех цветов и всякого размера» удобно помещаются в гостиной и на кухне. О тщете и убыточности жизни, о пересекаемости жизни и смерти (и других мрачных мотивах монолога «To be or not to be») Адриян размышляет следующим образом: «Он думал о проливном дожде <...>, который встретил у самой заставы похороны отставного бригадира. Многие мантии от этого сузились <...>. Он предвидел (какое гамлетовское "prophetic" слово — Э.А.) неминуемые расходы <...>. Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной, которая уже около года находилась при смерти». С. Бочаров, автор специального исследования о «Гробовщике», так комментирует остроумный тон этого фрагмента: «Мрачной задумчивости Адрияна можно было бы дать высокое и значительное истолкование в духе державинского эпиграфа (напомним его — "Не зрим ли каждый день гробов, седин дряхлеющей вселенной"). Но он думает не о "сединах дряхлеющей вселенной", а о расходах» (Бочаров С.Г., 1974: 212). Сказано правильно, но не полно. Не хватает здесь «Гамлета». Ведь и Державин в своем «Водопаде» предавался вполне гамлетовским размышлениям по поводу тени умершего Потемкина, которого он сравнивает с гомеровским Ахиллесом и которого он противопоставляет жалкому, презренному Терситу, то есть Платону Зубову, оклеветавшему великого человека перед Екатериной и умевшему лестью занять его место. Но это не самое главное. Без привлечения «Гамлета» мы рискуем не заметить, что «возмещение убытков» смертью Трюхиной близко той инфернальной «экономии», которая заставляет торопиться со свадьбой после похорон и выставлять горячие блюда с поминок в качестве холодных закусок на свадебный стол. Таким «шутливым» образом Гамлет объясняет смысл марьяжной торопливости Гертруды. Hor: «My lord I came to see your father's funeral». Ham: «... I think it was to see my mother's wedding». Hor: «Indeed, my lord. It followed hard upon». Ham: «Thrift, thrift, Horatio. The funeral baked meats / Did coldly furnish forth the marriage tables» (I, 2, 176—181).

Гамлетовское слово «thrift» («экономия, выгода, прибыль, основанная на бережливости»), повторенное дважды, является диагнозом неправильному, вывихнутому миру Эльсинора. Этим же словом можно обозначить преступную рачительность Адрияна, имеющего выгоду от смерти своих клиентов, «возмещающего убытки» запрашиванием преувеличенной цены за свои изделия. Остроумно (пусть случайно) созвучие английского thrift и имени богатой клиентки Прохорова Трюхиной. «Thrift» — «возмещение расходов» Гертруды и Адрияна — это как бы «надъюридическое преступление» (М.М. Бахтин), которое, однако, колеблет не столько законы человеческого общежития, сколько фундаментальные основы бытия, в котором этот и тот свет связаны. Обман покойников (а именно такое обвинение можно предъявить Гертруде и Адрияну) — это онтологическое кощунство, для диагностирования которого и у Шекспира и у Пушкина привлекается остроумное слово thrift. Остроумным обличением «оборотливости» Адрияна является и его знаменитая вывеска «Здесь продаются и обиваются гробы, простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые». В гамлетовском примере к ритуальной трапезе относятся как к обычной еде, в мире «Гробовщика» к гробам («сединам дряхлеющей вселенной», по Державину) относятся как к обычному товару или вакантным помещениям, которые можно починить, продать или сдать напрокат. Совершенно в гамлетовском смысле абсурдно неправильно звучащая фраза гротескно выявляет абсурдность и неправильность самого бытия. Слово thrift, сближающее похороны и свадьбу, помогает осмыслить и другое многозначительное соответствие. Без «Гамлета» трудно интерпретировать приглашение Готлибом Шульцом своего соседа гробовщика на серебряную свадьбу. В пушкинском тексте, как и в гамлетовском мире, похороны и свадьбы следуют друг за другом («follow hard upon»): похоронные размышления Прохорова прерываются приглашением на серебряную свадьбу, сразу же после празднования юбилея свадьбы Прохоров во сне отправляется к умершей купчихе Трюхиной. Понятно, что здесь не только поэтика контраста, поражающая воображение романтического читателя — гробовщик, гуляющий и шутящий на свадьбе. Ситуация эта представляется не только остроумной, но и жутковатой, предвосхищающей собрание мертвецов на новоселье Адрияна. Именно на этой серебряной свадьбе тост за здоровье доброй Луизы превращается в тост «за здоровье мертвецов». Кстати, у Шекспира тема неправильной сдвинутости смерти и любви, похорон и брака представлена не только в основном сюжете (старый Гамлет, Гертруда, Клавдий). О близости (если не тождественности) любви и смерти поет копающий могилу Clown (Клоун-Могильщик): In love when I did love, did love / Methought it was very sweet.

В молодости могильщику очень нравилось проводить время, занимаясь любовью. Движения лопаты ритмически совпадают с двукратным сообщением о «любви», которое звучит как мимическое воспроизведение самого процесса «любви», копания, пения. «Годы прошли, — поет дальше могильщик, — и все изменилось». Песнь о любви превращается в песнь о лопате. Остается лишь выкопать яму, лечь в нее и накрыться саваном. A pick-axe and a spade, a spade / For and a shrowding sheet. Скандирование did love, did love заменяется на a spade, a spade. Ритм остается прежним и на фоне этого ритма тождественными предстают процессы любви, работы, жизни и смерти. Схожим образом мотивы любви, вхождения в дом, положения во гроб, погребения сталкиваются в безумных похабно-похоронных песнях Офелии. Офелия, как известно, сошла с ума от слишком явной близости этих мотивов. Совсем с другим знаком эти же мотивы сталкиваются в «Гробовщике». Перед тем как петь свою песню, Клоун-могильщик ведет со свои младшим собратом по ремеслу любопытный разговор, имеющий архаическую вопросно-ответную структуру или карнавально травестирующий древний жанр. Возникает как бы пародия на ритуальный диалог жреца с неофитом: 1 cl: «What is that builds stronger then either the mason, the ship wright, or the carpenter?» 2 cl: «The gallows-maker, for that frame outlives a thousand tenants». 1 cl: «I think thy wit well... When you are asked this question next, say, a gravemaker. The houses that he makes last till doomsday. Go, get thee to Yaughan, fetch me a stoup of liquor».

Первый могильщик, сравнивая ремесло плотников, корабельных мастеров и строителей, доказывает, что самые крепкие постройки делает могильщик, ведь его «дома» простоят до конца света. Перед этим клоун доказывает, что ремесло копателя самое древнее и благородное, восходящее к Адаму. Так выясняется преимущество ремесла могильщика. Другие ремесла не противопоставляются могильному, а в сравнении с ним оказываются ниже по статусу. Интересно и то, что гробы (то есть могилы) сравниваются с домами и оказываются домами наиболее прочными. Адриян Прохоров тоже относится к своим изделиям как к домам, которые можно продать или сдать в наем. К воротам своего дома он прибивает «объявление о том, что дом продается и отдается внаймы». Содержание объявления повторяет содержание гробовской вывески. Разговор двух шекспировских клоунов не может не напомнить «дружелюбный» разговор двух соседей — сапожника Готлиба Шульца и гробовщика Адрияна Прохора.

— Каково торгует ваша милость? — спросил Адриян.

— Э-хе-хе, — отвечало Шульц, — и так и сяк, пожаловаться не могу. Хоть, конечно, мой товар не то, что ваш: живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет.

— Сущая правда, — заметил Адриян, — однако ж, если живому не на что купить сапог, то не прогневайся, ходит он и босой, а нищий мертвец и даром берет себе гроб.

Ремесло сапожника и гробовщика в этом удивительном разговоре сравнивается, и предпочтение (с оговорками) отдается последнему. Гробы более нужный товар, чем сапоги. Нельзя не заметить загадочную глубокомысленность разговора, вполне соответствующую спору шекспировских могильщиков. Они говорят эзотерическим языком «посвященных» в тайны своего важного ремесла. Согласно их рассуждениям, мертвецы живут в гробах и живут там долго, до конца света. У Пушкина приход Шульца к Адрияну маркируется «тремя ударами в дверь». Сам немец Шульц в этой ситуации исполняет роль второго шекспировского клоуна. Не случайно он говорит «на том русском наречии, которое мы без смеха слышать не можем». После приглашения на серебряную свадьбу начинается разговор о ремесле гробовщика и его выгодном товаре. Точно также мотивы любви и смерти сдвинуты в песне могильщика. Отношение современного читателя к этой гротескной сдвинутости определить достаточно трудно. Вряд ли ему понятно то, что было понятно шекспировскому зрителю: шуты и могильщики, одинаково близкие не только социальному, но и топографическому «дну», давали карнавально низкую (но все еще мифологическую) версию бытия, согласно которой любовь (то есть половой акт) и смерть (то есть закапывание в землю) суть вещи тождественные, причем версия эта актуализируется в низменных жестах (копание) и словах (шутках, каламбурах, грубостях, речевых ошибках). Ни рассказчики, ни герои Пушкина такой мифо-карнавальной памятью не обладают. Тем интереснее, что речи «клоунов» (сапожника-немца и гробовщика) построены на типичных карнавальных приемах, так же как и речи их шекспировских прототипов. Отметим в связи с этим, что «глубокомыслие» клоунов часто основано на языковой (фразеологической) ошибке, нелепости. Комментируя смерть Офелии, могилу для которой они роют, первый клоун говорит «she wilfully seeks her own salvation» — буквально «самовольно ищет собственного спасения». Каламбур основан на измени известной идиомы «to seek one's own life» («покушаться на свою жизнь»). Нелепица, однако, ставит во взаимосвязь обстоятельства смерти девушки и ее посмертной участи, спасения души (salvation). Немец Шульц говорит гробовщику: «Живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет», несколько деформируя русскую пословицу «живой без сапог обойдется (или живой бывает без сапог), а нищий без гроба не обойдется», зафиксированную у Даля, что отмечено Шмидом (Шмид В., 2006: 270; Даль В.И., 1957: 284). В результате «ошибки» получается фраза, которую можно вполне воспринять как эзотерическую, трактующую важнейшую мифологическую проблему жизни за гробом.

Заканчивая эту тему хотелось бы указать еще на одно мифологически значимое отождествление, имеющееся у Шекспира и Пушкина — отождествление «того света» с иностранным (и безумным) миром. У Шекспира могильщик-датчанин говорит Гамлету, что начал работать в тот день, когда родился маленький принц Гамлет, тот самый, который потом сошел с ума и отослан в Англию, где все это будет незаметно, «там ведь все сумасшедшие» («there are the men as mad as he»; V, I, 160—169). Гамлета отправляют в Англию (за границу) для того, чтобы убить его (то есть на тот свет). Безумие, заграница, смерть почти отождествлены самим сюжетом. У Пушкина мир иностранных ремесленников Никитской слободы, расположенной на периферии столицы, у заставы, пространственно находится в непосредственной близости от кладбища и символически соотнесен с миром мертвецов. Для Прохорова православные мертвецы в каком-то смысле живее и ближе проклятых «басурман» — немцев. Топографическое, «шекспировское» прочтение, на котором настаивал Бахтин в своих «Дополнениях к Рабле», чрезвычайно продуктивно в нашем случае.

Напомним, что кладбищенская сцена в «Гамлете», столь многое объясняющая и в «Гамлете» и в «Гробовщике», с композиционной точки зрения является «сценой в сцене». Гамлет и Горацио сначала смотрят за работой могильщика, комментируют ее, затем вступают с ним в диалог. В «Гамлете» таких ситуаций, где за героем подсматривают, очень много. Наиболее показательной считается «Мышеловка», когда спектакль объявлен официально и ставится на сцене. «Убийство Гонзаго» позволяет прочитать вторую часть «Гробовщика», то есть сон Адрияна Прохорова, как вариант «Мышеловки». Исследователи, начиная с В.В. Виноградова, справедливо говорят о «семантическом параллелизме двух частей», в каждой из которых воплощается тайное давнее желание героя. В первой части он переезжает, во второй он наконец-то получает заказ на похороны Трюхиной. Как днем, так и во сне он все время разъезжает от Басманной (то есть от центра) к Никитской (к окраине), проделывает последний путь пешком, задерживается на пороге и попадает на «пир», оказываясь среди гостей, причем гости его обижают. Две части, словно два зеркала, отражают друг друга, так же как «Убийство Гонзаго» совершенно точно отражает не просто жизнь, но и преступление Клавдия. На сцене сна показывается для Адрияна его преступная жизнь. Похороны Трюхиной (живой на самом деле) — это последнее виртуальное преступление Прохора, особенно явное в перспективе нового (неироничного) стиля повествования — «свечи горели, священники читали молитвы», схожего со стилем «Пиковой дамы». Адриян, как и купцы (то есть как вороны, говорится в тексте), «слетаются» на мертвое тело. Адриян по обыкновению лицемерно божится, что лишнего не возьмет, обменивается значительными взглядами с приказчиком. Это своего рода ритуально автоматическое поведение Прохорова — именно так он, побожившись быть честным, обворовывает каждого покойника. «Надъюридическое» преступление представляет собой онтологическое кощунство, ставшее тривиальным. Возвратившись домой, Адриян с ужасом узнает в посетителях своих клиентов, «похороненных его стараниями» (двусмысленность фразы в данном случае не воспринимается комически). Покойники приходят на новоселье к Прохорову не в виде шекспировских бесплотных призраков, одержимых идеей отмщения, а в виде «честных» гостей, одежды и речи которых (за некоторым исключением) свидетельствуют об их благопристойности и чинности. Маркированы последний и первый клиенты Адрияна — отставной бригадир, похороны которого застал дождь, попортившие гробные наряда, и отставной сержант Петр Петрович Курилкин, которому еще в 1799 году Прохоров продал свой первый гроб, да еще сосновый за дубовый, то есть первый клиент был и первым обворованным покойником. Удивительно, что мертвецы обижены не тем, что их всех обманули, купили на «их» деньги новый дом и позвали на новоселье, а тем, что Адриян грубо обошелся с их товарищем. Покойники и за чертой гроба остаются обыкновенными бюргерами, которым наплевать на топографическое бесчинство Адрияна, им важно лишь формальное соблюдение гражданского кодекса чести. Стоит ли удивляться, что Адриян после такого «представления», узнав, что то был лишь сон, благодушно, как ни в чем не бывало садится пить чай с дочерьми. Он столь же метафизически глух, как и его клиенты. Преступление было показано, но никакого «узнавания», «пафоса» и «катарсиса» не произошло. Трагические приемы не привели к трагическому очищению Адрияна и рассказчика, который отказывается комментировать случившееся.

А что же Пушкин? Прежде чем попытаться ответить на этот вопрос, хотелось бы обратить внимание на то, что в шекспировской перспективе «Гробовщика» роль Гамлета (хотя и не только ее) приходится играть Пушкину. Именно Пушкин смотрит по-гамлетовски (с оптической точки зрения) не гробовщика и прочих маргинальных ремесленников (clowns), комментирует их слова и поступки, разыгрывает «Мышеловку», то есть ставит перед Адрияном (преступником) «тропически» изобличающее его зеркало. Разительным в этой связи представляется совпадение биографического возраста и пограничного состояния Пушкина и Гамлета. Им по тридцать лет, они чувствуют себя стоящими у границы и перед сакраментальным выбором «быть или не быть». В 1799 году (год рождения Пушкина) был изготовлен и продан первый фальшивый гроб Адрияна, то есть началась его карьера. Ровно тридцать лет работает на своем месте шекспировский могильщик-клоун; он хорошо это помнит, потому что начал работать в день рождения юного Гамлета. Сближение, как сказал бы Аристотель, мифологическое, словно случившееся не без умысла, такое же «не научное», как фонетическое совпадение «thrift» и «Трюхиной». Во всех «Повестях Белкина» (кроме водевильной «Барышни-крестьянки») есть столкновение мотивов любви (брака) и смерти. Везде ставится некоторый онтологически-значимый, но неоцененный героями и рассказчиками эксперимент над жизнью, и везде дело заканчивается браком или смертью. Герои (не только «Повестей Белкина», но и «Маленьких трагедий») опасно (с мифологической точки зрения) «шутят». Легкомысленно ведут себя, преступая некую бытийственную границу, Дон Гуан, Моцарт, повеса граф N., Адриян, Минский, Бурмин, Владимир, Мария Гавриловна, Бетси-Акулина и Алексей Берестов. И с разным исходом — кому гроб, кому брак. Пушкин заставляет своих героев опасно экспериментировать с бытием и получить в зависимости от жанра свою меру вразумления и наказания. Сам Пушкин-поэт, описывая эти кризисные, пограничные ситуации тоже шутит, но на другом языковом уровне, прямо как Гамлет. Он каламбурит, переходит на низкий слог, использует простонародные фразеологизмы. Не забудем, однако, что Пушкин сам находится в «гамлетовской», шекспировской ситуации. Он только что похоронил дядю, он заперт в холерном карантине, он жених Натальи Гончаровой и волнуется не только за ее судьбу, но и за их брак. Письмо невесты он получает после окончания «Гробовщика» и ставит ее имя Nat. в конце рукописи. Адриян — имя реального гробовщика, живущего напротив дома Гончаровых на Никитской, то есть в том месте, где Прохоров купил свой желтый домик. Басманная — центр Москвы — место рождения самого Пушкина и место жизни только что похороненного дяди. Все это хорошо известно, но дело не в фактах, а в их сверхбиографической значимости. Имена, переходящие из жизни в текст, свидетельствуют о трагической неслучайности их. Мы мало знаем точных фактов о биографии Шекспира, но трагедия «Hamlet» появляется после смерти юного сына поэта Hamnet. После «Гамлета» начинается новый зрелый Шекспир, после «Гробовщика» начинается новый Пушкин. Два текста, поставленные рядом, помогают не только прочитать друг друга, но и бросают свет на сложный фарсово-трагический хронотоп, в рамках которого возможно новое сравнительное изучение позднего Шекспира и Пушкина.

Литература

Бочаров С.Г. О смысле «Гробовщика» // Контекст-73. М., 1974.

Даль В.И. Пословицы русского народа. М., 1957.

Шмид В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении. «Повести Белкина». СПб, 2006. Shmid W. Puskins Prosa in poetisher lektüre, München, 1991.