Рождается трагедия

Крым. Склоны гор близ мыса Казантип. Июнь 1969 года.

Странное соломенное чучело с растопыренными, торчащими в стороны руками. Грубо сработанная, обожженная, вырубленная из коряжистого ствола соха. Шаткая жердяная изгородь у крытой соломой, покосившейся лачуги. И рядом с этой только что возведенной декорацией — молчаливые, неподвижные валуны, вросшие в землю, источенные дождями, облепленные ржавыми крапинами лишайников. Они — сама вечность, призванная стать фоном рождающейся здесь кинотрагедии.

Григорий Козинцев снимает «Короля Лира».

И кадр за кадром камера фиксирует вереницы горемычных калек и нищих, оборванных, старых, как само человеческое горе. И вливающегося в их шествие бродягу в грязном рубище — это повредившийся умом Бедный Том, еще недавно звавшийся Эдгаром, богатым наследником графского рода. И бредущего в поисках смерти ослепленного Глостера с кровавыми рубцами вокруг вытекших глаз.

А рядом с этим сжатым в пространстве, насыщенным страстями, болью и прозрениями миром идет иная — обычная, нормальная жизнь. Застыли в море рыбачьи шаланды, пылят на проселочной дороге грузовики, по вытянувшемуся вдоль гор колхозному полю размеренно ползет трактор, и на аккуратных домиках недалекой деревни торчат бесчисленные телеантенны.

Оператору Грицюсу порой приходится проявлять чудеса изобретательности — выискивать хитроумные точки съемки, переставлять декорацию с места на место (благо, легкая), снимать встречные планы героев на фоне одного и того же каменистого склона, — чтобы эта не поддающаяся гримировке повседневность не вклинилась в кадр, не разрушила с трудом найденную органичность замкнутого мира шекспировской трагедии.

Впрочем, все это дело обычное: порой и в фильмах о самой что ни на есть знакомой современности необходима не менее строгая отгороженность от хода окружающей жизни. Но здесь, на съемках «Лира», граница между творимым кинематографическим миром и всем происходящим вокруг прочерчена особенно явно. В ней помимо сугубо технологической стороны есть и более широкий и глубокий смысл.

Ведь не раз уже раздавались вполне авторитетные голоса, утверждавшие, что высокий строй искусства больших страстей и реальный опыт обычного человека несоединимы, что они существуют в совершенно разных, непересекающихся плоскостях.

«Если бы Гомер и Эсхил не существовали, если бы Данте и Шекспир не написали ни строчки, если бы Бах и Бетховен остались безмолвными, повседневная жизнь большинства людей осталась бы в общем такой же, какова она и сейчас»¹ — таково мнение Бертрана Рассела.

Что ж, может быть, отнести категоричность его суждения лишь за счет столь распространенного пренебрежения «физиков» к «лирикам»? Но как быть тогда со словами «лирика», человека, вошедшего в историю искусства трагедийной мощью своего таланта, со словами Федора Шаляпина: «Мы ведь все воспитываемся мелочами. То, чему учат нас Шекспиры, Толстые, гении мира, даже на разум прочно не ложится, а мелочи жизни, как пыль в бархат, проникают в сердце, порою отравляя его, а порою облагораживая»².

И если согласиться с великим певцом, то, может быть, истинное бессмертие Шекспира (мы касаемся сейчас лишь одного его имени, поскольку именно с ним, с его кинематографической судьбой связана эта книга) состоит не в могучих творениях, вышедших из-под его пера, а в миллионах мелочей, на которые распались они в размеренном течении погруженной в быт жизни.

Потому что рядом с неуцененным Шекспиром, рядом с его бурными, наполненными всеми красками мира и страстями комедиями и трагедиями существует вот эта самая «пыль в бархате», стертый верхний слой его строк, мыслей, образов, осевший в обыденном сознании, ставший повседневной пошлостью.

«Самый взыскательный курильщик будет в восторге от кубинских сигар «Ромео — Джульетта Бельведер» — зазывает реклама; вы можете провести уикэнд на английском курорте в отеле «Фальстаф», навести красоту в варшавском парикмахерском салоне «Отелло», освежиться одеколоном «Гамлет» — производство фабрики «Северное сияние», Ленинград; вы можете сшить элегантный вечерний туалет, также именуемый «Гамлет» («крой платья, рукавов создает и воспроизводит силуэт исторического костюма, а вышитая жемчугами кромка дополняет это сходство»³); можете отправить поздравительную открытку, пришлепнув к ней марку, изображающую Гамлета, Ромео и Джульетту или же самого Шекспира.

А главное — при этом вовсе не обязательно знать, о чем же на самом деле шла речь в «Гамлете», в «Отелло», в «Ромео и Джульетте».

Даже если судить по одним фильмам, трудно не почувствовать, как въелась в быт «шекспировская пыль».

Подвыпившие киногерои обычно с любовью цитируют «Гамлета»: «Офелия, о нимфа, ты помяни меня в своих святых молитвах», — восклицает еле стоящий на ногах доктор Бун в «Дилижансе» Джона Форда. У киноостряков другой излюбленный объект для упражнений. «Торт «Отелло» — днем вы его едите, а ночью он вас душит»... «Она его за муки полюбила, а он ее — за соцсоревнованье с ним», — рождает экспромты сатирик в «Фокуснике» Петра Тодоровского. А как часто склоняют на экране слова о пламенной любви, такой, как у Ромео и Джульетты, бесполезно подсчитывать.

Сведение Шекспира к прописям обыденного сознания — изобретение отнюдь не последних десятилетий. Оно началось вполне в дошаляпинские времена. В 1882 году на спектакле одного из лодонских театров к страдающей леди Макбет, безнадежно пытавшейся отмыть кровавые пятна, подошла безымянная статистка и предложила кусок мыла — «лучшее средство от любых пятен» — такова была оригинальная трактовка, предложенная мыло заводчиком Пирсом.

Может быть, действительно, высокая трагедия и повседневная жизнь существуют на обособленных уровнях, и единственная возможность их соприкосновения — снижение, превращение во въедливую пыль великих мыслей и сильных чувств?

...На съемочной площадке козинцевского «Лира» — обычная кинематографическая жизнь. Кончился обеденный перерыв, операторская бригада прилаживает рельсы на длинной эстакаде, и где-то в сторонке невысокий человек в натянутой на лысину белой полотняной кепочке сидит, глубоко задумавшись, над шахматной доской.

А через несколько минут начинается съемка, и тот же человек, артист Юри Ярвет, преображенный париком и гримом, преображенный страстями и страданиями отвергнутого дочерьми и миром безумного Лира, становится перед объективом камеры.

Он идет вперед в рваной, волочащейся по камням мантии, за ним бредут слепой Глостер и Бедный Том, бредут молчаливые нищие. И Лир говорит, обращаясь к Глостеру, к себе, ко всему миру. Он говорит о продажности судей, о беззащитности нищеты, о безнаказанности одетого в золото порока. Эти мысли — итог трагических прозрений Лира. Он прошел через испытания, беды, через очищение страданием, он прикоснулся к человеческому горю, о котором раньше никогда не думал, он ощутил себя человеком, частью бедствующего человечества. Правду, которую он узнал, теперь должны знать все. Это суровая, трагическая правда, но она просветляет человека, освобождает его душу от пыли, приобщает к судьбам всего мира.

Так где же оно, место соприкосновения повседневности и трагедии: там, где снижен и обесцвечен трагический мир, или же там, где сознание обычного человека возвышается, становится с ним вровень? Две эти возможности неизменно сталкиваются в истории шекспировских постановок и экранизаций.

Два несоприкасающихся мира: повседневность и трагедия. Но временами размеренное течение быта взрывается жестокими потрясениями, ломающими судьбы людей, стран, народов. Трагедия становится обыденностью.

«Если бы не было Шекспира...» — говорит Бертран Рассел. А что, если бы действительно не было Шекспира: изменилась ли бы наша жизнь сегодня? Осталась ли бы такой же, как прежде?

У фантаста Рея Бредбери есть рассказ — утопия о человеке, который, попав в прошлое, случайно раздавил бабочку, всего одну маленькую яркокрылую бабочку. Вернувшись в настоящее, он застал все таким же, как прежде. Почти таким же: только люди стали чуть суше и злее, их речь — чуть грубее и резче, и к власти пришел фашистский диктатор. И все — из-за одной маленькой бабочки, из-за крохотного звена, потерянного в эволюции мира.

Конечно же, это выдумка фантаста. Но если представить на мгновение, что не было Шекспира, не было Гамлета, Лира, Макбета, Отелло, Фальстафа, Джульетты, Дездемоны, Офелии? Насколько холоднее, бесцветнее был бы мир, насколько беднее мыслью и чувствами — наша жизнь. Наша повседневная жизнь.

...Снимается фильм. На маленьком, уединенном пятачке крымской земли, ставшем площадкой «Короля Лира», сегодня собраны беды всего человечества, его тревоги, его прозрения и надежды. С этой крохотной, неразличимой на карте точки искусство обращается ко всему миру: вобрав в себя трагический опыт всех времен, оно говорит о современности.

Примечания

1. Бертран Рассел, Народы должны знать о работах ученых. — «Курьер ЮНЕСКО», 1058, № 2.

2. Ф. И. Шаляпин, Страницы из моей жизни, Киев, 1956, стр. 123.

3. «Театр», 1967, № 9.