Герой и девушка

В «Гамлете» мужчина, который крепко любит девушку, говорит ей, что не любит.

В «Отелло» муж, который любит жену, лучшую на свете, убивает ее.

В «Генрихе V» мужчина, который едва ли любит, умоляет о любви девушку, у которой есть причины его ненавидеть. Умоляет так, что дамы в зале должны смеяться от радости.

И Гамлет, и Генрих V считают, что любовь не дружит с красноречием. Ту же мысль можно встретить и в шекспировских сонетах:

«Я не хочу хвалить любовь мою —
Я никому ее не продаю!»

(Пер. С. Маршака)

Гамлет начинает письмо к Офелии так, чтобы покрасивее: «Небесной, идолу души моей...» и т. д., но потом сочиняет для нее простенькую песенку, а заканчивает словами любви в прозе, присовокупив неприличную шутку. Интересно, что «не в ладах со стихосложением» он только, когда речь идет об искренней любви. Для того, чтобы пьеса «Убийство Гонзаго» превратилась в «Мышеловку», он сочиняет стихотворный фрагмент — наверняка тот самый, где королева в пышных выражениях клянется сохранять верность мужу после его смерти.

Подобным же образом король Генрих V начинает объяснение с французской принцессой в стихах, должно быть, это речь, приготовленная заранее:

«Екатерина,
Прекрасная, прекраснейшая в мире!
Не откажите научить солдата
Словам, приятным слуху нежной дамы
И в сердце зажигающим любовь», —

но, видя, что адресат столь пламенного воззвания его не разумеет, объясняется далее в прозе.

Понятно, что король Гарри женится не на Екатерине, а на Франции, и французская принцесса не может отказать своему английскому жениху. Согласия на брак спрашивают не у нее, а у ее родных, распоряжающихся ее судьбой, но не свободных в решении: им диктует условия победитель. Кстати, это та самая принцесса Екатерина, которую уже предлагали Генриху в жены в начале его высадки во Франции (пролог третьего акта) и от которой тогда он отказался. Но теперь победитель должен закрепить свою победу. То есть эти два человека уже связаны между собой независимо от сердечной склонности каждого из них.

Но в том-то и дело, что если невеста жениха не полюбит — это не повод умирать, конечно же, но повод вздохнуть еще раз, что простолюдин счастливее короля. А если будет ненавидеть, эти двое связанных будут несчастливы всю жизнь, и победы великого завоевателя станут поражением человека. И вот грозный завоеватель королевств обращается к девушке из завоеванной страны, которая уже, считай, принадлежит ему, и умоляет ее о чуде тоном первого хулигана, изо всех сил добивающегося внимания первой отличницы. Это чудо он не может сделать сам, а может только на него надеяться.

Все подвиги неуклюжего, но неуклюжестью милого красноречия, имеют целью получить ответ на простой вопрос: «Можешь ли ты любить меня?»

Комическая по форме сценка, если вдуматься, может быть сыграна очень грустной. Обычно сказочный герой после всех свершений получает в награду прекрасную девушку. Здесь вроде бы то же самое, но при внимательном взгляде заметна опасность, что награда окажется мнимой. Жених и невеста плохо знают языки друг друга, и как бы ни был трогателен объясняющийся в любви Гарри, Кэт просто не в состоянии оценить его остроумие и бойкость наступления, за которой на деле кроется робость. Она не вполне понимает его и всегда сохраняет возможность ускользнуть сама — что должно усиливать интерес жениха-завоевателя, но может и привести его в отчаяние. Герой, до сих пор подчинявший своей внутренней силой, теперь стремится доказать, что он «хороший парень», и эта внезапная перемена умилительна. Но если зал всем сердцем поверит, что он «хороший парень», а французская невеста останется безучастной, тогда король-победитель в этой сцене напрашивается не только на зрительскую симпатию, но и на жалость. Король получил желанное королевство, а мужчина — мыльный пузырь.

В этом отношении явно больше повезло Гарри Перси, его поверженному сопернику: его женушка, которую Шекспир назвал тоже Кэт, хотя и пикируется с ним вовсю в первой части хроники «Генрих IV», явно восхищается своим мужем и очень его любит. Но ей и любить проще: рыцарские совершенства Хотспера всем известны, тогда как Кэт-француженку выдают замуж за врага.

Впрочем, может быть, и к лучшему, что принцесса Екатерина не понимает каждое слово жениха и не может поддерживать диалог, живо парируя его реплики столь же точными ударами, как, например, еще одна Кэт — «строптивая». Ведь Генрих на самом деле объясняется в любви не столько ей, сколько каждой девице и даме в зрительном зале или за книгой. А невеста на сцене должна, что называется, слушать звук.

В эпилоге второй части «Генриха IV» было обещано, что в продолжении прекрасная французская принцесса будет смешной. Она, действительно, смешная, но из того, что Екатерина не понимает (а точнее, плохо говорит) по-английски, поражается неприличному звучанию некоторых английских слов и не хочет целоваться до свадьбы еще вовсе не следует, что она «дурочка». Скорее ее немногие реплики в сцене сватовства говорят о противоположном, особенно если снять искажения: как можно, чтобы я полюбила врага Франции, Ваше Величество знает достаточно лживых слов по-французски, чтобы обмануть самую благоразумную девушку. Екатерина не глупа хотя бы потому, что не сдается сразу на обильные генриховы комплименты и до самого конца сцены, даже уже выразив свое согласие, не позволит ему понять (да и зрителю тоже), как она относится к жениху, и удалось ли ему затронуть ее сердце. Екатерина много моложе Генриха, она не имеет его жизненного опыта, она всего лишь маленькая, в меру капризная принцесса, но считается на то время красивейшей в Европе. И между тем она, видимо, именно та женщина, которая нужна ее суженому: та, кого надо завоевать.

Шекспир добавил Екатерине еще одну обаятельную черточку: ей нравится учиться, хотя она несколько преувеличивает свои возможности научиться за один урок — может быть, с непривычки, может быть — от неудовлетворенной и неизвестной ей самой природной жадности. Историческую Екатерину Валуа, французскую принцессу, ставшую королевой Англии, трудно назвать счастливой женщиной. Девушка, которой король Генрих в пьесе объясняется в любви, не избалована нежностью и заботой близких: она дочь душевнобольного отца и матери, отчаявшейся его вылечить, брак ее родителей фактически распался, сама она важна семье постольку, поскольку ее можно сплавить замуж по чужому расчету. Нельзя сказать также, что Англия была впоследствии гостеприимна ко вдовствующей королеве: Оуэн Тюдор, отец ее пятерых детей, был отправлен в Тауэр, а сама она умерла в монастыре 35-лет от роду. (Прожив в браке только два года, Генрих и Екатерина умерли примерно в одном возрасте).

Ничего этого нет в пьесе, но несколько мелких деталей позволяют сблизить литературную Екатерину с исторической. Обратим внимание: хотя ее предлагают в жены англичанину, никто не озаботился дать ей учителя языка, т. е., не подумал даже настолько о ее собственных интересах, и Екатерина просит научить ее английскому сама. Она инициативна, как многие привлекательные шекспировские героини, но не может быть настолько же смелой. Мы так и не узнаем, были ли у нее (конечно, по пьесе) другие учителя, кроме фрейлины. Возможно, эта фрейлина Алиса, выступающая в роли горе-переводчицы, — ее единственный близкий человек. Если судить по возрасту исторической героини, в сцене сватовства Екатерине 18 лет, а в сцене урока английского — только 13.

Маленькая роль принцессы Екатерины может быть сыграна как роль человека, который многого не знает, но о многом догадывается — например, что нельзя поддаваться на лесть. А так как Екатерина еще и смешная, можно сказать, что наряду с покойным Фальстафом, Флюэлленом, Пистолем, она — еще один «шут», безо всякого уничижения: еще одно зеркало из тех, что окружают короля Генриха, помогая раскрыться еще одной стороне его натуры. Хотя сцена сватовства как будто продолжает ряд «фальстафовских» сцен цикла хроник, ничего подобного до сих пор не было в образе принца Гарри и короля Генриха V. Мы знаем, что он распутничал, что он делил с Фальстафом благосклонность Куикли-трактирщицы, и слышали, как он посмеивался и над «лютней влюбленного», и над семейной жизнью Хотспера. Поэтому превращение разумного принца и почти безукоризненно собою владеющего короля в молодого человека, ищущего любви так, как это делает Гарри, с такой робкой настойчивостью и неловкостью, как движутся во тьме на огонек, боясь, что он погаснет, — для зрительницы такой же радостный сюрприз, каким должно было стать для подданных превращение беспутного балбеса в мужа великих добродетелей. Чтобы дамы остались довольны хроникой, это должно было произойти, но все-таки оказалось неожиданным, и неожиданность — еще более приятной.

Этой девочке, которая ничего не решает и знает об этом, Шекспир устами короля-победителя ее королевства, говорит не «Будь моей» — он говорит: «Хочешь ли ты меня взять?»

Но оставим шутки. Давайте вспомним Ричарда III, подчиняющего себе леди Анну, у которой он убил мужа и свекра. Или Ричарда III, сватающегося к леди Елизавете Йоркской: «Король ей может повелеть, но молит. — Король всех королей ей не велит» (пер. А. Радловой).

Или пример из фильма «О бедном гусаре замолвите слово» по сценарию Григория Горина и Эльдара Рязанова: граф Мерзляев добивается любви Настеньки, у которой отец в его власти, именно любви. Ему нужно, чтобы девушка, борющаяся с отвращением при одной мысли о нем, не просто отдалась, а сказала: «Приди ко мне, желанный мой».

Или еще одна историческая и литературная пара: Самозванец и Ксения Годунова. Ведь именно тем, кем был Григорий Отрепьев для Московского царства, является король Гарри для Франции, несмотря на свою родословную и заявленные вопреки Салическому закону права.

Так ли очарователен объясняющийся в любви Генрих?

Сцена сватовства — это третий в пьесе «Генрих V», после ночи перед Азинкуром и речи о дне Криспиана, момент, когда герой показан нам безоружным. И второй в этой пьесе, после речи о дне Криспиана, момент, когда только безоружным он может победить. Он исполнил (вернее, думает, что исполнил) завет предков, одержал великую победу, но в другом завоевании — быть любимым той, с кем разделит жизнь, — ему может быть судьбой отказано. Без особой надежды на победу, у него нет другого способа бороться, как быть искренним и высказать свой страх, что в этот раз победа окажется недостижимой.

В этой сцене зрителям показывают не влюбленного Гарри, а Гарри, который хочет полюбить и боится не быть любимым.

Нам показывают также Гарри не мужественно идущего вослед своей судьбе, а беззащитного перед ней, так как ни он, ни Екатерина не видят, а зритель видит в этой сцене, как приближается и вот-вот их накроет тень будущего. «С годами я буду все больше тебе нравиться», — говорит Гарри, имея в виду долгое супружество и не зная, что ему остались только два года с небольшим. Он говорит о будущем мальчике, который схватит за бороду самого Турка¹, — и не знает, что его единственный ребенок будет болен. Он говорит, что его супруга будет владеть Англией, Францией и Ирландией, не зная судьбы своего королевства. Не продолжательницу, а невольную погубительницу своей династии и предка новой привезет он в Лондон.

Он демонстрирует и еще одно качество: мы узнаем, что король, внушивший своему народу чувство национальной гордости, в частном общении не боится быть смешным. Как будто маловажная черта, но много ли простых смертных знают, что это достоинство? Пожалуй, ничто так, как это последнее, не способствует обаянию короля Гарри в этой сцене, не побуждает прощать его грехи и даже мысленно требовать от стыдливой (или сообразительной) невесты положительного ответа, когда величественный герой, вдруг превратившийся в комика, спрашивает:

«Итак, Екатерина, королева всего мира, отвечай мне на ломаном английском языке: хочешь ли ты меня взять?»

Утонувшая девушка из юности Шекспира, с которой исследователи связывают образ Офелии, тоже Екатерина — Кэтрин Хэмлет, то есть Екатерина Гамлет...

Как и принцесса Екатерина, Офелия хороша и привлекательна девической чистотой. Но штука в том, что «чистота», «невинность», это, оказывается, достоинство спорное. Часто под «невинностью» подразумевают невежество, того хуже — глупость, или же попросту не могут ее себе представить — тогда она становится поводом для упреков и насмешек, как будто сама по себе уже является виной. В этой связи любопытно, что интерпретации образа Офелии колеблются между «чистой девушкой», без вины страдающей жертвой чужого противоборства и придворной шлюхой, которая врет, не краснея, и согласна помочь погубить влюбленного в нее мужчину. В источниках сюжета Гамлета Офелии соответствовала девушка, которую сводили с принцем, чтобы он, сойдясь с ней, этим обнаружил, что его безумие притворно. Но принц был предупрежден, а девушка, любя Гамлета, встала на защиту его тайны. В трагедии происходит обратное: Офелию подталкивают к Гамлету, чтобы узнать причину болезни, которая до сих пор считается подлинной, и только услышав их разговор, Клавдий догадывается, что племянник не безумен. Но возможно также, что одна из причин толкования «Офелия — шлюха» в том, что, если чистота выглядит безупречной, за ней слишком легко подозревать лицемерие: несчастье многих положительных героев.

Если монолог «Быть или не быть» рассматривать по аналогии с 66-м сонетом, что неоднократно делалось, самыми важными в нем должны быть не перечисление бед жизни человеческой и не упрек мышлению, а последние слова: Гамлет заметил свою возлюбленную и оставил мысли о смерти. В сонете этому соответствуют заключительные строки:

«Усталый, льнул бы я к блаженному покою,
Когда бы смертный час не разлучал с тобою»².

Гамлет называет Офелию «нимфа» — что сразу вызывает ассоциацию с пугливой целомудренной красавицей. Но нимфы не только бегают от поклонников, они еще и сопровождают Диану с луками и стрелами. Вообще нимфы при кажущейся простоте неразгаданные создания: они могут противиться любви богов, но предпочитать сатиров.

Мнение, что образ Офелии в трагедии не столь значителен, как образы дяди и матери датского принца, распространено, как и сомнение в том, что Гамлет любил эту девушку. Но очень многие детали указывают, что Офелия — не просто избранница Гамлета, им обиженная и погубленная, а в полном смысле пара Гамлета. Притом, что он умен и страстен, а она «нимфа».

Первые слова Гамлета на сцене — опровержение лжи Клавдия, первый монолог — «Мне «кажется» неведомы», он запрещает Горацио даже в шутку наговаривать на самого себя. Офелия в беседе с братом предостерегает Лаэрта, чтобы тот не оказался лицемерным: «Не поступай со мной как лживый пастырь...»

Гамлет после разговора с Призраком приходит к Офелии, и ей самой напоминает видение с того света: «Как будто был в аду и прибежал Порассказать об ужасах геенны». Разница в том, что Офелии явился молчаливый призрак. Ничего не объяснив, он посеял в ее душе смятение.

Полоний, встретив Гамлета с книгой, подсылает к нему Офелию также с книгой. Гамлет читал «каналью сатирика», об Офелии он, несколько зная ее, догадался, что у нее должен быть молитвенник. Забавно, что если в удачной сатире видеть разоблачение лжи, то и сатира, и молитва могут оказаться разными путями к одной общей цели — истине.

После этого жестокого разговора мы узнаем, что именно Офелии нравилось в Гамлете, и о чем она больше всего жалеет: «Какого обаянья ум погиб!» На кладбище Лаэрт восклицает уже о самой Офелии: «Твой острый ум (most ingenious sense) затмился!». «Острый ум» не очень вяжется с представлением о невинности как о глупости. Зритель вправе предполагать, что, когда любовь Офелии и Гамлета зарождалась, они находили удовольствие в беседах. Им, что называется, «было вместе интересно».

По описанию Офелии Гамлет до притворного безумия — идеал кавалера, образец, к которому стремились. Но Лаэрт говорит о самой Офелии почти так же:

«В мрак безнадежный ввержена сестра,
Чьи совершенства — если может вспять
Идти хвала — бросали вызов веку
С высот своих».

(Пер. М. Лозинского)

Просто заметить, что бедняжка Офелия в сценах безумия — заместитель Гамлета, уехавшего из замка, ее песни — вместо его шуток. Вид безумной Офелии будит жалость и еще распаляет желание мести в Лаэрте, подобно тому, как Призрак действовал на Гамлета и тому, как шутовство Гамлета не давало дремать совести Клавдия и Гертруды. Появление Офелии ненадолго отдаляет погибельный договор между Клавдием и Лаэртом, и после того, как этот договор был все-таки заключен, мы узнаем о ее смерти: это не стало последней надежды.

Гамлет привязан к своему отцу, чей авторитет для него огромен, также и Офелия — любящая и почтительная дочь и сестра. Но Гамлет мог взглянуть на своего отца как бы «со стороны», оценив в нем настоящего человека и выдающегося короля. Это позволило ему восхищаться Гамлетом-старшим независимо от родственной привязанности. Но не забудем, что, как ни велика его жалость к Призраку, он все-таки счел необходимым проверить истинность слов «честного духа», устроив представление. Офелия может делать дружеские замечания брату и пытается отстоять перед отцом свое чувство к Гамлету — заметим, что она покоряется отцовскому требованию оттолкнуть его не по первому слову, она делает осторожные возражения: «Отец, он предлагал свою любовь С учтивостью». И все-таки положение Офелии не таково, чтобы она могла противиться отцовской воле, а возможности взглянуть на поведение любимого отца «со стороны» она лишена (и вряд ли осмелилась бы это сделать). Офелия верит, что отец желает добра и ей, и Гамлету, и она права: Полония можно смело назвать искренним «доброхотом», и притом всеобщим, — но второй вопрос, как он понимает «добро». Доверчивая покорность Офелии воле «старших» может раздражать, но такое поведение с ее стороны вполне объяснимо, ведь у нее нет очевидных для нее причин вести себя иначе.

Гамлета и Офелию объединяют три главные черты. Прежде всего, Офелия искренний человек, как и Гамлет. Она не делает по своей воле попыток выглядеть не тем, что она есть. Лжет и скрывает она лишь тогда, когда ее принуждают: «Где твой отец? — Дома, милорд», и вряд ли это легко ей дается. Гамлет зря издевается над ее румянами. Они решительно ничего не меняют в ее характере, и Гамлет это знает. Точно так же и его печаль об отце не пройдет в зависимости лишь от того, одет он в черное или нет.

Затем, Гамлет одинок, но Офелия еще более одинока. У Гамлета есть Горацио, рядом с Офелией нет наперсницы, с которой она могла бы поговорить, — нет никакой Алисы, нет Кормилицы, Эмилии, Хармианы. Может быть, ее ближайшим другом был Лаэрт — но Лаэрт уехал, и с братом не поговоришь так, как с другой женщиной.

Наконец, и Гамлет, и Офелия — это люди из тех, чьи души отмечает страдание. Ни один из них, пережив горе, не может после этого, попытавшись взять себя в руки, «идти дальше» (к чему призывает Клавдий). Тем более, что выпавшие им беды нельзя назвать уколом веретена. Разум и сила воли Гамлета помогли ему выдержать, разум Офелии оказался сокрушен.

В сцене на кладбище Горацио говорит о привычке могильщика, позволяющей ему петь, роя могилу Гамлет и Офелия — это не люди привычки, в том смысле, что им не дано притерпеться к случившемуся злу, чтобы стать выносливее и, значит, научиться равнодушию. То, что происходит с ними, они должны глубоко переживать, лишась душевного покоя. Но приспособиться к новым обстоятельствам по своему «волевому решению» они не могут — в существенном они должны быть верными себе.

Девичья нежность Офелии — это отражение нежности души Гамлета, неспособной закалиться ради выживания тела. Сон, в который погружается разум Офелии, подобен тому, который хотел себе представить Гамлет: уход в иной мир, сон неизвестных видений, а с этим, здешним миром — разрыв. Устрашающий зрителей, оставшихся на этом берегу, так как они видят не тот же сон, а лишь пока непреодолимое расстояние.

А еще отношения внутри этой пары можно хорошо объяснить себе, если помнить, что в чужих глазах первая отличница, как и первый хулиган — чудачка, и однако чудачество у них не одно и то же.

Чтобы сын, удрученный внезапной гибелью отца и поспешной свадьбой матери, начал одновременно ухаживать за девушкой — это сложно сразу представить. Зато несложно понять, почему одинокий борец за судьбу века, каким почувствовал себя Гамлет, отталкивает от себя любовь женщины: свой крест он должен нести один, «не призывая к себе жены». Но Гамлету была важна любовь Офелии и было важно, чтобы она верила в его любовь. Его чувство к ней возникло именно тогда, когда его мир рухнул. В самое мрачное для себя время Гамлет угадал похожего на себя человека и потянулся к нему. Разумные опасения Лаэрта на самом деле беспочвенны: Гамлету нужна родная душа, а не ровня по общественному положению, и едва ли его, стремящегося быть независимым, заставили бы отказаться от своего выбора. Любовь Офелии оставалась для него единственной дорогой связью с жизнью — все остальные не жаль было разорвать. Но Офелия подчинилась уговорам своих «старших»: вначале отдалилась, затем прямо сказала, что их отношения прекращены и якобы потому, что Гамлет повел себя с нею дурно, — что для Гамлета самое несправедливое заявление.

Трагедия и комедия могут начаться с непонятого слова. Совместные сцены Гамлета и Офелии — это тоже диалоги между мужчиной и девушкой, которые друг друга не понимают, — обидели и не понимают, что каждый из них дорог другому. Гамлет думает, что наказывает Офелию за холодное сердце и возможное предательство. Вначале он показывает ей, как в зеркале, что жестока и уродлива добродетель ради себя самой, лишенная любви: «Ступай в монастырь! К чему плодить грешников?» Да, действительно, непонятно, к чему — если зачеркнуть любовь, если же она есть, то все объясняет. Затем в сцене спектакля он издевается над ее целомудрием, жаля злыми скабрезными шуточками. Можно предположить: Гамлет тщетно пытается убедить Офелию, что гордая добродетель, любующаяся своим совершенством, лицемерна, и нет различия между такой добродетелью и распутством. Теперь он говорит с нею как с человеком, которому не может простить, что он стал чужим, а был родным.

А Офелия думает, что это — поведение душевнобольного. Она не знает, в чем провинилась и не догадывается, почему Гамлет ищет, чем бы ее обидеть, — кроме как потому, что болен. Все, что говорит Гамлет о женщине, любви, браке не производило бы такого впечатления озлобленности и беспощадности, если бы его выпады соответственно парировались. Это звучало бы как обмен остротами. Но здесь, между этими собеседниками, такое невозможно. Офелия отвечает на удары, но видно, что они ее ранят.

То, что Гамлет знает, что он не должен проявлять свою любовь к Офелии, так как его мнимое безумие хотят разоблачить, я не считаю в их совместных сценах самым главным. Погибельную иронию всей этой линии я вижу в том, что Гамлет убедил в своем безумии не врага, а возлюбленную, не человека, от которого ему было нужно избавиться, а человека, ему необходимого. Отвергнув его, Офелия слишком сильно его ранила, не сознавая этого и не желая, и получила еще сильнейшую боль. А между тем злые слова Гамлета такое же доказательство истинности его чувства, каким явились бы самые ласковые: так выражает себя его любовь, когда ей горько, что ее выбросили.

Офелия, в отличие от Гамлета, человек слишком охраняемый. Г.М. Козинцев заметил, что все те люди, которые губят Офелию, любят ее³. И Офелия не знает того, что знает Гамлет. Для нее позже, чем для него, заканчивается период «Виттенберга», период доверчивого ученичества и наступает время испытаний — позже, но и тяжелее. В этом отношении нет разницы между беседами Гамлета с учителями и чтением Офелии: молитвенник, катехизис, еще, наверное, какие-нибудь книги, которые читала вместе с братом.

Но в том дело, что ни усиленная забота близких, ни до поры сохраняемое неведение не могут защитить человека от испытаний. Офелия, когда настанет время, переживет все то же, что и Гамлет, и больше чем он. Отца Гамлета убил человек, Гамлетом презираемый, отца Офелии — человек, ею не смотря ни на что любимый. Если бы она могла справиться с чувством к Гамлету, ее не довела бы до безумия смерть отца от его руки, тогда она могла бы терпеть и ненавидеть. Поет безумная Офелия тоже о надругательстве над доверчивой любовью.

Некий упрек избранной Гамлетом стратегии можно увидеть в том, что с Офелией произойдет на самом деле то, что Гамлет лишь играет — безумие — и то, что он воображает — смерть. Упрек игре действительностью. Так оказывается, что Гамлет — копия, а Офелия — оригинал.

Парадоксально и заставляет задуматься: хотя Офелия как человек «слабее» Гамлета в том понимании, что у нее нет его знаний, подготовки к встрече с превратностями жизни, более слабая воля, при всем этом можно сказать, что Офелия превосходит Гамлета по тому, через что ей пришлось пройти. Это как если бы встретились актер и другой человек, не наделенный его талантом, но чью роль исполняет этот актер.

Иногда я думаю, что Шекспир сжалился над Гамлетом, позволив ему увидеть Офелию мертвой, но не безумной. Зрелище безумной Офелии было бы страшнее для него — я думаю, он бессильно рыдал бы, обняв ее колени.

Такого поворота судьбы Гамлет не мог предвидеть. Еще одна часть его трагедии: даже человек, выступающий на стороне истины, не может быть уверен, что знает всю истину.

В сцене на кладбище королева печалится, что принесла цветы на могилу Офелии, а не на брачное ложе. Это вскоре будет исправлено. Если любимая, державшая Гамлета в жизни, ушла первой, — без предсказаний угадывается, что Гамлет уйдет к ней.

Любовь в «Гамлете» доказывают не слова и не поступки, а общность судьбы любящих.

Примечания

1. Один из шекспировских анахронизмов: к моменту заключения мира в Труа (1420) Константинополь еще не был захвачен турками.

2. Пер. Ф. Червинского. В двух самых известных русских переводах — у Б.Л. Пастернака и С.Я. Маршака — здесь упоминается друг, но в оригинале речь идет о любви: «Save that, to die, I leave my love alone».

3. Козинцев Г.М. Наш современник Вильям Шекспир. / Григорий Козинцев — Ленинград—Москва: «Искусство», 1966. — С. 288.