Психоанализ пожирает свою младую поросль

История Эдипа — не только об убийстве отца; она и о детоубийстве. Преступления Эдипа оплачены его детьми, его двумя сыновьями, Полиником и Этеоклом, уловленными в смертельную схватку за отеческую корону и вступившими на немыслимое поприще сменяющих друг друга правителей. Институт психоанализа в том виде, как он развивался после Фрейда, — это также и история о том, что значит быть завлеченным системой переключения между отце- и детоубийством, то есть абсолютным влечением к смерти, а вернее: желанием смерти, продолженным в поколениях. Подобно Кроносу, убившему своего отца, а затем пребывавшему в страхе быть ниспровергнутым своими собственными детьми, поедавшему каждого из них сразу же после их появления на свет, психоанализ проглатывает и свою молодую поросль в оргии смерти, которая только и может быть названа ему приличествующей. Те же из его детей, кому удалось улизнуть на свободу из тиранических объятий их отца, возвращаются с местью, той же самой местью. Сколько детей вы проглотили, Фрейд? И сколько из них сейчас пытаются символически убить вас? Жизнь никогда не имитировала искусство так полно, как это произошло с психоанализом, разыгравшим странный миф Фрейда об убийстве первородного отца в том виде, как этот миф представлен в его работе «Тотем и табу». В сердцевине желания всегда проглядывает обыкновенное преступление.

В последнем обращении к истории, изложенной в «Гамлете», то есть при рождении психоанализа, Карл Юнг в письме от 6 января 1913 года, в котором он безоговорочно порывает с Фрейдом, пишет:

Поскольку я не навязываю свою дружбу никому, я уступаю Вашему желанию, чтобы мы прекратили наши личные отношения. Вы сами себе лучший судья в отношении того, что этот момент значит для Вас. «Об остальном — молчанье».

Это письмо оформляет развод между психоанализом и тем, что впоследствии станет известно как аналитическая психология. Фрейд в 1925 году в письме Шандору Ференци, еще одному аналитику, возведенному в сыновья и затем выброшенному, пишет о Юнге:

Последний, августовский, номер «Журнала неврозов и душевных болезней» содержит интересный обзор лекции, прочитанной Юнгом в Лондоне в мае. Очень мило по прошествии двенадцати лет после нашего разрыва наблюдать, как он не продвинулся и на шаг вперед; он такой же окоченевший, как и Адлер. Настолько же ясно, каким низким человеком он остался, раз он не избегает тех же самых искажений анализа, какие мы столь часто отслеживаем в недостатке познаний у других. Скажу, переиначивая слова Гамлета, что в итоге об остальном — пустые фразы.

Как и другие всегда соотносимые с Гамлетом ответы Фрейда, этот резкий ответ не так уж и далек от сказанного Гамлетом дурачку Полонию: «Что вы читаете, принц? — Слова, слова, слова» [ii2Л]. И даже лучше: «Высокочтимый принц, я вас смиреннейше покину. — Нет ничего, сударь мой, с чем бы я охотнее расстался; разве что с моею жизнью, разве что с моею жизнью, разве что с моею жизнью» [ii2Л]. Полоний будет зарезан, его кишки будут сволочены под лестницу и использованы как предмет для шуток. И только оттого, что мы присутствуем при такой истории, как история Эдипа или Гамлета, и даже любим их, подобно якобы любящему их Фрейду, возгонка структуры этих историй в статус универсальной теории не означает, что мы знаем, как разорвать круг насилия. Рождение психоанализа — это также и сказ о груде трупов.

Вот еще одна история. Жестокая битва между психоанализом французского извода от Лакана и американской эго-психологией зародилась на почве анализа, который Лакан проходил у Рудольфа Ловенштейна. Рассказывается, что первый несколько раз пренебрежительно высказывался об этом анализе как о некоторого рода процессе нормализации, к тому же проводимом человеком, не обладавшим столь достаточным умом, чтобы проанализировать собственно Лакана. Хотя это, без сомнения, правда, — мало есть людей, обладающих гением Лакана, и Ловенштейн не один из них, — больше смущает тот факт, что сам Лакан был вынужден продолжить участие в анализе, поскольку таковым было условие получения им членства в Парижском психоаналитическом обществе, возглавляемом принцессой Мари Бонапарт, о которой всем было известно, что она состояла в любовной связи с Ловенштейном. Это та самая обладающая богатством и властью принцесса-пациентка Фрейда, спасшая письма Флисса от огня. И она же печально известна тем, что прошла через множество операций на клиторе с целью излечить, очевидно, инкурабельную фригидность.

Разумеется, Лакан не стал продолжать анализ, как только обрел членство в психоаналитическом сообществе, и это обстоятельство очень разозлило Ловенштейна. Необходимо сказать, что шантажу не место в психоанализе, и Ловенштейн со своей стороны лучше многих должен был это знать. В конечном итоге Лакан разрывает свои отношения с ППО, и в 1963 году Международной психоаналитической ассоциацией он был «предан анафеме», как сам Лакан любил называть это событие. Глазурь на пироге, по обыкновению, обнаруживается в письме. И здесь «Гамлет» используется для того, чтобы в инцестуозном семейном поле метать оскорбления из пращи. Ловенштейн, настаивая на том, чтобы анализантам Лакана было отказано в доступе в Парижское общество, если они не пройдут новый анализ, пишет:

В отношении идей Лакана мое мнение таково, что он демонстрирует проницательное воображение в обнаружении означающего, однако не имеет интереса к означаемому. Из-за такого изъяна никакой научный дискурс, стремящийся стать ветвью знаний, не может претендовать на завершенность. И поэтому, когда я читаю его работы, я не могу не думать о «словах, словах, словах». И это при том, что я очень люблю и восхищаюсь Маларме.

Жестко. Но все это больше говорит о Ловенштейне, нежели о Лакане. Ловенштейн весьма по-гамлетовски смотрит на то, что он называет изъяном в других, и этот изъян он считает бросающим тень на амбициозную мечту психоанализа стать вполне наукой, то есть психоанализом, занимающим собственную ветку на священном древе знания. Выискивание изъяна, как мы уже видели у Шмитта, Беньямина и Гегеля, всегда говорит больше о подглядывающем, чем о наблюдаемом.

На базисе этого «изъяна», или означающего, Лакан позже создаст свою школу, и в этом не будет ничего священного или совершенного для самого Лакана и уж тем паче для психоанализа. К тому же нет ничего и более вредоносного в отношении того, что Лакан назовет «полной речью», чем невротические фантазии об абсолютном знании, о существовании без изъянов и нехватки. Да, мы слышим мнение Лакана: Шекспир! Маларме! Таков мир слова, и мир слова есть жизнь мира.