Если б только не злые сновидения мои

Фрейд начинает раздел «Толкования сновидений», посвященный Эдипу и Гамлету, словами о том, что, по всей видимости, существует два типа сновидений, входящих в категорию снов о смерти любимых людей. К первому типу относятся сновидения без аффекта: некто просыпается, не испытывая горечи от увиденной сцены смерти, разыгравшейся перед его глазами. При сновидении второго типа, напротив, появляется сильная эмоция, когда некто может проснуться даже в горьких рыданиях. Первый тип сновидений, по предположению Фрейда, обычно не имеет ничего общего со смертью увиденного во сне лица, и анализ открывает, что некое более яркое содержание в таком сне стоит на кону. Второй тип, аффективно нагруженные сновидения, касается смерти любимого¹ человека определенно в терминах пожелания смерти, пожелания, чтобы умерло увиденное во сне лицо. Это, как добавляет Фрейд, не наличное желание, но именно такое, что когда-то давно имело место. При втором типе сновидений образец соперничества между родственниками зачастую выходит на первый план, и обсуждение этого положения дел в итоге приводит Фрейда к понятию о вытесненном желании смерти родителей. По Фрейду, и это хорошо известно, мы все таим в себе сексуальные желания в отношении родителей и желания их смерти.

Фрейд пишет:

«Царь Эдип» — так называемая трагедия рока; ее трагическое действие покоится на противоречии между всеобъемлющей волей богов и тщетным сопротивлением людей, которым грозит страшное бедствие; подчинение воле богов, бегство и сознание собственного бессилия — вот в чем должен убедиться потрясенный зритель трагедии².

И продолжает:

Судьба его [Эдипа] захватывает нас потому, что она могла бы быть нашей судьбой, потому что оракул снабдил нас до нашего рождения таким же проклятьем, как и Эдипа. Всем нам, быть может, суждено направить наше первое сексуальное чувство на мать и первую ненависть и насильственное желание на отца; наши сновидения убеждают нас в этом³.

Эдип, заявляет Фрейд, волнует современную аудиторию так же сильно, как и древнюю, поскольку посредством трагедии мы получаем доступ к подавленным желаниям детства. Более того, говорит Фрейд,

это напоминание касается нас самих и нашей гордости, нас, ставших со времени детства столь мудрыми и сильными в нашей оценке. Как Эдип, мы живем, не сознавая противоморальных желаний, навязанных нам природой; сознав их, мы все отвратили бы взгляд наш от эпизодов нашего детства^{* 4}.

Фрейд делает вывод, что попытка гармонизировать божественное всемогущество с человеческой ответственностью должна потерпеть неудачу в предмете изображения трагедии, как и в любом ином. Этот акцент на неудаче не стоит ничего, особенно с учетом гордости и бесплодных попыток преодолеть судьбу. По Фрейду, мы закрываем наши глаза на собственное происхождение и глупо верим в наше собственное всемогущество. И тут же Фрейд переходит к «Гамлету», но все, что он должен сказать, очень кратко и укладывается всего лишь в несколько абзацев.

Гамлет, говорит Фрейд, может сделать все, что угодно, но только не наказать человека, убившего его отца и занявшего место убитого подле его матери. Другими словами, не может наказать человека, сделавшего то, чего желал сам Гамлет, будучи ребенком. Вместо этого мы обнаруживаем, что упреки Гамлета в адрес Клавдия оборачиваются упреками себе же, напоминающими ему о том, что он буквально не лучше, чем его отчим-убийца. Фрейд добавляет, что ожесточенное отвращение к сексуальности прорывается в отношении Гамлета к Офелии:

В «Эдипе»... желание ребенка всплывает наружу и осуществляется, точно в сновидении; в «Гамлете» оно остается вытесненным, и мы узнаем о наличности его — аналогично положению вещей при неврозе — лишь вследствие исходящих от него задержек^{** 5}.

Гамлет показывает нам затормаживающие последствия в природе подавления, присутствующего в эдиповом комплексе. В то время как многие искали другие причины бездействия Гамлета, — в отсутствии силы воли, сверхчувствительности, недостатке доказательств виновности Клавдия, — ни одна из них будто не предлагает надежного пути интерпретации, разделенной между объективным и субъективным рассуждением. Тайна тайн Гамлета для Фрейда оборачивается лишь более полными подтверждениями его теории. Иначе говоря, свидетельством подавления, расщеплением внутри сознания, выражающим это расщепление посредством критического отношения ко всему окружающему. Гамлет — и есть тот самый невротический субъект высшей пробы.

В конце раздела своей книги, посвященного анализу абсурдных сновидений, Фрейд вновь возвращается к «Гамлету». В заключительном обращении к пьесе Фрейд пишет:

Сновидение оказывается зачастую наиболее глубокомысленным там, где оно кажется наиболее абсурдным. Всегда ведь те люди, которым нужно было сказать что-нибудь и которые не имели возможности это делать, надевали обычно шутовской колпак. Слушатель, для которого было предназначено такое запретное слово, терпел его, только когда мог смеяться при нем и утешаться тем, что в горькой пилюле много смешного. Совершенно так же, как в жизни сновидение, поступает в трагедии Гамлет, который должен притворяться сумасшедшим; поэтому-то и про сновидение можно сказать то же, что говорит о себе Гамлет, заменяя истинные условия шуточно-непонятными: «Я безумен только при норд-норд-весте; если же ветер с юга, я могу отличить сокола от цапли»^{*** 6}.

Сновидение становится абсурдным, если оно сталкивается с критическим настроем или осмеянием, представления о которых, прочувствованных как опасные сами по себе, уже были подавлены. Перед нами необъяснимое темное пятно, неотступно преследующее рациональность. И, возможно, это утверждение соответствует главному тезису книги Маргреты де Грациа, гласящему, что Гамлет ярится на своих дядю и мать не из-за того, что его отец убит, а из-за того, что его корона и его право на трон были узурпированы⁷. Этот критический настрой Гамлета не просто эгоистичен, он есть государственная измена, измена королю-дяде. Бессознательное — вот источник политического мятежа.

Самая личность Гамлета есть по необходимости волк в овечьей шкуре. Его безумие — только видимый покров, «смешной, необычайный вид» [i5В], причудливо сформулированный⁸ на языке погоды. «Я безумен только при норд-норд-весте», на что мать Гамлета ответно скажет о нем: «Безумен, дик, как океан и ветры» [iv1В]. Личина — мощный инструмент, как указывает Фрейд, маскирующий суждение, которое не может быть открыто и веско высказано, вероятно, даже самому себе. Но то, что наиболее истинно и глубоко, что требует нашего наиболее решительного суждения и слова, часто изначально проявляется в форме нонсенса, дурачества и абсурдности, то есть в логике сновидений. Как сказал Адорно с характерной для него помпой, «в психоанализе ничто не истинно, кроме преувеличений».

Итак, по Фрейду, мы не обладаем пониманием, поскольку не знаем своих собственных мыслей, воспоминаний или намерений. Пьеса «Гамлет» — об открытости по отношению к загадочности человеческой психики, загадочности желания. Таковы же и ее зрители. Соответствует ли Гамлет высоте задачи познания того, что лежит в его собственном сердце? Вот вопрос, который Фрейд задает себе одновременно с проведением анализа, особенно тогда, когда им затрагивается проблема задержек в его работе и его страхи опоздать к отправлению в путешествия, преследовавшие Фрейда вплоть до сорок четвертого года жизни. «Толкование сновидений» могло быть написано только при совпадении по времени с первым актом самоанализа, и этот самоанализ оборачивается отождествлением Фрейда с фигурой Гамлета.

Примечания

*. Sigmund Freud, The Interpretation of Dreams in The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, ed. James Strachey, vol. 4 (London: Hogarth, 1900), 262—263.

**. Ibid., 264.

***. Ibid., 441.

1. При дальнейшем переводе beloved, loved one и т. п. — использование существительных мужского рода или личных местоимений мужского рода не следует понимать как ссылку исключительно на мужской пол.

2. Фрейд З. Толкование сновидений. Минск, 2003, стр. 268.

3. Там же, стр. 268—269.

4. Там же, стр. 269.

5. Там же, стр. 270.

6. Там же, стр. 390.

7. Ср. с комментарием Вейнберга для перевода Каншина: «По поводу замѣчанія короля, что Гамлетъ находится въ самой непосредственной близости къ престолу, нѣкоторые коментаторы обращаютъ вниманіе на то, что смотрѣть такимъ образомъ на Гамлета было въ доброй волѣ короля, но не составляло его обязанности, такъ какъ престолъ Даніи былъ не наслѣдственный, а избирательный; — поэтому Клавдія и нельзя признавать — какъ дѣлали нѣкоторые коментаторы, — узурпаторомъ, похитителемъ престола. Таковымъ ни разу не называетъ его и самъ Гамлетъ».

8. Кричли и Уэбстер используют глагол couched, коннотирующий с существительным couch — кушетка, лежа на которой анализант высказывается перед психоаналитиком.