Такое счастье выпадает на долю сумасшествия

Драма Гамлета — драма о человеке, кому необходимо выпутаться из неудачи с формированием эдипова комплекса, у которой Лакан находит сходство с неспособностью скорбеть. Путь к любви никогда не бывает задан и всегда не очевиден, он должен покоиться на желании, всегда связанном с бессознательным. Защита от желания, от жизни желания — это просто-напросто работа влечения к смерти, не выносящего ничего, что поднимает уровень напряжения любого качества. Такое нулевое состояние напоминает то, чего требует для себя нарциссизм. По мнению Лакана, эта уязвимость перед нарциссизмом играет значимую роль в неудаче разрешения нашего эдипова комплекса. И Фрейд споткнулся на этой уникально человеческой неудаче:

Фрейд отвечает, — как всегда, без малейшей предосторожности (и тем он нас крайне удивляет, и слава богу, что он поступал так вплоть до последнего дня своей жизни, ведь иначе он никогда бы не смог завершить то, что он в свое время наметил в поле деятельности), — что это [итог прохождения через эдипов комплекс] является нарциссическим запросом со стороны субъекта^*.

Гамлет, меланхоличный, пребывающий в постоянных задержках, неспособный к любви, показывает нам, каково перекрестье жизни и смерти, перекрестье желания и нарциссизма. Требование неиспорченной жизни, отсутствия изъяна, устранения утраты возникает под видом мольбы об удовлетворении и счастье, словно «злобный жребий» [i5Р], с которым Гамлет не может совладать.

Злоба парит где-то между значением, создаваемым субъектом, имеющим или делающим что-либо назло, и объективной несправедливостью порядка мира:

Кажется, что мы потеряли чувство соотнесенности с порядком мира. «Злобный жребий», по отношению к нему-то и ощущает Гамлет озлобленность и в этом же жребии видит, насколько время несправедливо к нему самому. Возможно, вы различаете здесь, пробираясь сквозь лексику Шекспира, преодолевая ее, прекрасной души^** заблуждение, от которого мы так и не сбежали, несмотря на все наши усилия. Куда там! ...Все это подтверждает и делает более глубоким наше понимание Гамлета как возможной иллюстрации упадка по сравнению с ситуацией Эдипа^***.

Упадническим в «Гамлете» является нарциссично-меланхоличный итог прохождения через эдипов комплекс. Гамлет, уловленный в ловушку вопреки злобе, захвачен непрекращающейся борьбой, в которой у него отнимается его личная одаренность испытывать чувства, возникает ощущение препятствия на пути желания, и сам он остается привязанным к запросу, более не различающему, что является простой несправедливостью мира, а что — преходящим историческим моментом, в котором он рожден. Гамлет не может идти стремительно, дабы встретить свою судьбу, свое время.

В «Царе Эдипе» убийство отца искуплено кастрацией Эдипа — самоослепляющим самонаказанием, эффект которого заключается в обновлении закона или чьей-либо связи с ним. Раз оскверняющий трагический герой был иссечен и изгнан, город очистился. В «Гамлете», однако, возможность такого искупления и обновления выглядит заказанной. Отец мертв, но преступление не может быть отплачено; кастрация не может быть допущена. Требование, или «страшный приказ» [iii4Л] мертвого отца, остается в силе, но следует из него лишь усугубление чувства утраты, подогревающее продолжающееся подавление желания. И так до бесконечности. Трагический характер утраты сопровождает жизнь желания в «Гамлете». Если Гамлет достиг цели, это произошло бы посредством добровольной жертвы — цены, заплаченной за возможность сублимации через принятие неизбежной утраты.

Кастрация в таком случае оказывается не столь уж и скверной штукой: она является героическим достижением в стиле Эдипа. Только проходя через то, что Лакан нарекает «комплексом кастрации», очеловечиванием сексуальности, непреложно связанным с работой скорби и сепарации, мы можем восстановить наше желание. Нам недостает объекта нашего желания, и эта недостача действует как прореха в ткани нашего бытия. Вооруженные только роем интерпретаций — «слов, слов, слов» — мы ткем покров, дабы прикрыть эту дыру.

В «Недовольстве культурой» Фрейд пишет, что проблема заключается не в гордыне эдипального желания, она — в гордыне счастья. Не существует окончательного и счастливого разрешения эдипального искуса. Счастье — это лишь еще одна личина приказа супер-эго, не делающего различий: будь удовлетворен! Счастье бездвижно. Оно есть строгий подсчет, выражающий желание в простом получении благ. Такой детский взгляд принимает форму цивилизованной мечты о прогрессе в образе человека как бога-на-протезах. И человек, провозглашает Фрейд, в таком, похожем на божественное, состоянии не счастлив. Опасность, исходящая от желания, всегда проглядывает сквозь поверхность, в каждом трагическом столкновении на перекрестье.

По мнению Лакана, трагический опыт дает нам то, что возвышенно в сублимации. Мы выталкиваем наши желания в мир, который глубинно противоположен им. Они — это наши руины, если воспользоваться греческим словом ate, означающим также «беспорядок», «безрассудная страсть» и «стремительность». Вопреки всему мы высекаем, как в скальной породе, пространство для желания. «Каждый, — говорит Фрейд, — должен выискивать, каким особенным путем он может быть спасен». И Лакан добавляет к этой мысли в «Этике психоанализа», в том самом своем прочтении «Антигоны», что каждый должен никогда не отступаться от своего желания. И, необходимо сказать, Лакан был известен своей стремительностью, своей неистовой решимостью и неготовностью сдаваться, даже перед красными сигналами светофора, невзирая на которые, как повествует история, он беспардонно мчал в своей машине по улицам Парижа. Легенда гласит, что, когда Лакана вез шофер, в случае его отказа ехать на красный свет, Лакан выходил из машины и шел через перекресток пешком. Эта характеристика подходит для определения психоаналитической техники Лакана: пятиминутный таймер не указывал ему, когда заканчивать сеанс, он делал это, когда хотел.

По мнению Лакана, сублимация желания, возвышающая объект и изменяющая его в желании, выступает наиболее радикальным достижением человека. Можно увидеть в этом акт, идущий вразрез с тенденцией деградации воображаемого, подразумеваемой Фрейдом в сублимации. Скорбь служит поворотным пунктом от эгоистичного замыкания нарциссизма на себе к цельности желания. Как показывает Фрейд, пусть и кратко, «Гамлет» может быть прочитан как содержание этой разворачивающейся истории — трагедии и возвышенности желания.

Примечания

*. Jacques Lacan et al., «Desire and the Interpretation of Desire in Hamlet», trans. James Hubert, Yak French Studies 55/56 (1977), 46.

**. Подстрочное примечание в издании Yak French Studies к упоминанию прекрасной души — образу, сделавшему известным роман Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера», важно отметить, поскольку к этому образу, ставшему позже понятием, Лакан периодически обращается, но он остается непроясненным в следующем отрывке:

Аллюзия на гегелевскую диалектику отказа и на созерцающую «прекрасную душу»... обычно сама считалась аллюзией, в свою очередь, на множество произведений писателей восемнадцатого века и начала века девятнадцатого, в основном немецких. В некоторых других контекстах Лакан увязывает эту диалектику в отношении другого, представленную в «Феноменологии духа» (господин — раб, сердце закона), и утверждает, что прекрасная душа осуждает воспринимаемую неупорядоченность мира, ее окружающего, без понимания того, что эта неупорядоченность является отражением ее собственного внутреннего состояния. См. Ecrits [trails. Bruce Fink (New York: Norton, 2007)], pp. 171—73, 281, 292, 415.

***. Jacques Lacan, «Desire and the Interpretation of Desire in Hamlet», 45.