Язык и стиль

Хотя вначале было много сказано о поэтическом языке и стиле пьес Шекспира, некоторых вопросов мы тогда не затронули.

Большая часть текста написана белыми стихами, но в некоторых сценах персонажи говорят прозой. Соотношение стиха и прозы в пьесах Шекспира составляет довольно сложную проблему, в «Гамлете» она решается просто.

Все прозаические диалоги имеют комическую тональность. Всюду, где Гамлет, разыгрывая сумасшедшего, беседует с Полонием, Розенкранцем и Гильденстерном, Офелией, королем, Озриком, он говорит прозой и смеется над ними, его речь полна сарказмов, сатирических замечаний. В этом легко убедиться, обратившись к соответствующим местам текста: вторая сцена второго акта (172—439) содержит насмешки Гамлета над Полонием, шутливую беседу с бывшими товарищами по университету, затем доброжелательный, но не лишенный насмешливости прием актеров (440—71), распоряжение Гамлета Полонию хорошо принять всю труппу (440—471); беседа принца с Офелией полна сарказмов (III, 1, 103—157).

Советы Гамлета актерам содержат сатирические выпады против дурной манеры игры (III, 2, 1—50); до и во время представления «мышеловки» беседа Гамлета с матерью, Офелией, королем полна едких замечаний (III, 2, 97—147, 233—265), таков же разговор о флейте с Розенкранцем и Гильденстерном (III, 2, 360—389), издевка над Полонием по поводу того, на что похоже облако (III, 2, 390—405). Язвительными насмешками полны ответы принца, когда его допрашивают, где он спрятал труп Полония (IV, 2, 1—33; 3, 17—55). Юмор, сатира, ирония звучат в разговоре могильщиков с Гамлетом (V, 1, 1—240), пародийный и сатирический характер имеет беседа с Озриком (V, 2, 81—202). Из прозаических диалогов только два свободны от такого тона: письмо принца Горацио (IV, 6, 6—31), его же беседа с другом перед поединком (V, 2, 203—235), но, уведомляя короля о своем возвращении, Гамлет не мог отказать себе в иронии (IV, 7, 43—48).

Исследователи шекспировского стиля отмечают в «Гамлете» пять различных типов прозы: 1) в формальных документах, то есть письмах Гамлета, 2) в диалогах людей низшего сословия (могильщики), 3) в простой разговорной речи (Гамлет и актеры, Гамлет и Горацио), 4) в речах, свидетельствующих о помрачении рассудка (несколько реплик Офелии и Гамлета), 5) особое место в прозе принадлежит словам Гамлета о том, что небо, земля и люди уже больше не радуют его (II, 2, 306—322). Здесь проза Шекспира достигает подлинно поэтической возвышенности и красоты.

Вариации прозы содействуют нашему понятию разнообразия стиля речи действующих лиц, но еще больше ощущается контраст между двумя основными элементами языка трагедии — прозой и стихами. При этом иногда переход от стихов к прозе служит ослаблению трагического напряжения или предварением патетических сцен, в других случаях проза тоже приобретает напряженно драматическое звучание (разрыв Гамлета с Офелией, III, 1, 102—157; дерзкие ответы принца королю, IV, 3, 20—39).

Стихотворная речь преобладает в «Гамлете». Белый стих Шекспира достиг здесь необыкновенного многообразия и гибкости. В больших стихотворных речах звучит различная тональность: страсть, патетика, рассудительность, ирония, эпическое спокойствие — всего не перечислишь. Особенно примечательно, что, читая и слушая, мы начинаем воспринимать стихотворную речь как нормальную, она кажется разговорной, и мы забываем об условности поэтического языка трагедии, настолько она звучит естественно.

Здесь следует обратить внимание на интересный прием, использованный Шекспиром. В трагедию вводятся литературные тексты-«цитаты» из пьес, якобы шедших на сцене — из «Дидоны» («Косматый Пирр...» — II, 2, 472—541) и целые сцены из «Убийства Гонзаго». Стиль «Убийства Гонзаго» резко контрастирует со стихотворной речью персонажей. Герои трагедии говорят нерифмованным белым стихом, персонажи «Убийства Гонзаго» — рифмованными двустишиями:

Ах, нежный друг, разлуки близок час;
Могучих сил огонь во мне погас...
        III, 2, 183—184

На эту речь актера-короля актер-королева отвечает:

Земля, не шли мне снеди, твердь — лучей!
Исчезни радость дня, покой ночей!
        III, 2, 226—227

Благодаря тому что «Убийство Гонзаго» написано напыщенным стилем, усиливается впечатление естественности речей Гамлета и других персонажей шекспировской трагедии.

«Гамлет» содержит своего рода антологию английского театра эпохи Возрождения. Шекспир отразил в этой трагедии три стадии английского ренессансного театра. Первая, самая ранняя стадия представлена наивной, прямолинейной трагедией «Убийство Гонзаго». В таком духе писали и играли пьесы в 1560—1570-х годах зачинатели светского гуманистического театра. Здесь нет особых хитросплетений сюжета, психология персонажей еще очень проста, обилие моральных сентенций напоминает тот жанр, с которого начиналась гуманистическая драма — моралите.

Сам спектакль тоже типичен, в первую очередь тем, что пьесе предшествует пантомима; в ней без слов, одними жестами, движением и мимикой кратко разыгрывается содержание пьесы. Драматурги конца 1580-х годов отказываются от пантомимы. Шекспир сохраняет ее в своей трагедии, чтобы подчеркнуть архаический характер труппы, прибывшей в Эльсинор.

Следующей стадией развития ренессансной драмы была риторическая трагедия и комедия. «Университетские умы» Кристофер Марло, Роберт Грин, Томас Кид и другие отказались от старого «прыгающего» рифмованного стиха, заменив его белым стихом. Они наполнили речи персонажей различными приемами риторики и придали звучанию стиха мощь и силу. Эту стадию поэтической драмы английского Возрождения представляет монолог из трагедии «Дидона», который читает актер по просьбе Гамлета.

Наконец, сама трагедия воплощает стилевые принципы третьего, высшего периода английской драмы, отмеченного творчеством самого Шекспира.

Герой трагедии «в жизни» говорит шекспировской прозой и белым стихом, но как только возникает проблема литературного стиля, он оказывается на одну ступень позади современности, отстает от естественной драматической речи Шекспира.

Это же мы можем сказать об эпистолярном стиле принца Датского.

На первый взгляд странным кажется стиль любовного послания Гамлета Офелии:

«Не верь, что солнце ясно,
Что звезды — рой огней,
Что правда лгать не властна,
Но верь любви моей.

О, дорогая Офелия, не даются мне эти размеры. Я не умею высчитывать мои вздохи; но что я люблю тебя вполне, о вполне, чудесная, этому верь. Прощай: Твой навсегда...» (II, 2, 116—124).

Некоторым критикам показалось, что стиль письма является пародийным. На самом деле мы имеем здесь дело с таким же приемом, как в «Убийстве Гонзаго». Подчеркивается различие между обычным разговорным языком и книжным стилем письма. Аффектированность слога здесь несомненна, но она согласуется с тем, как воспринимала принца Офелия до его безумия. Он был для нее «зерцало вкуса», если угодно точнее — зерцало «моды» (glass of fashion). Удивительно ли, что его любовное послание написано несколько манерно?!

Даже Полонию стиль письма кажется плохим. Он так комментирует начало послания Гамлета: «Небесному, идолу души моей, преукрашенной Офелии...» Это плохое выражение, пошлое выражение...» (II, 2, 109—111). Казалось бы — что в этом? А при ближайшем рассмотрении оказывается, что Шекспир с юмором и иронией отразил борьбу двух школ античной риторики, наложившей печать и на литературный стиль эпохи Возрождения, поскольку гуманисты учились стилю у мастеров древности. Гамлет в данном случае прибегает к преувеличенно цветистому стилю того направления риторики, которое получило название азианизма. Полоний же с его университетской выучкой, по-видимому, предпочел бы более строгий, логически четкий стиль цицероновской школы, аттицизма.

Однако старый царедворец непоследователен. Он подтверждает свое стилистическое кредо, когда произносит ставшие знаменитыми слова:

Так как краткость есть душа ума,
А многословье — бренные прикрасы...
Я буду краток.
        II, 2, 90—91

Вопреки обещанию, он растекается мыслью по древу. Делает он это по-своему искусно, следуя моде, возникшей в конце XVI века благодаря роману старшего современника Шекспира Джона Лили (1554—1606) «Эвфуэс, или Анатомия остроумия» (1579). Изощренный стиль Лили, применявшего бесконечное количество риторических фигур, получил название «эвфуизма». Частыми в нем являются параллели, антитезы, развернутые сравнения и сложные метафоры. Речи Полония — шекспировская пародия на стиль эвфуизма. Полоний изрекает:

Светлейшие монархи, излагать,
Зачем день — день, ночь — ночь и время — время,
То было б расточать ночь, день и время.
      ...Принц, ваш сын, безумен:
  Безумен, ибо в чем и есть безумье.
  Как именно не в том, чтоб быть безумным?
      ...Что он безумен,
  То правда; правда то, что это жаль,
  И жаль, что это правда...

Даже сам Полоний вынужден признать, что «вышло глупо», уверяет, что будет дальше «безыскусен», но продолжает в том же духе: «нам осталось // Найти причину этого эффекта, // Или, верней, дефекта, потому что / /Дефектный сей эффект небеспричинен...» (II, 2, 87—103).

Если собрать воедино разбросанные по пьесе стилевые мотивы и суждения о них, то обнаружится необыкновенно большой интерес Шекспира к проблемам художественной культуры, осведомленность о современных направлениях ее и его собственная определенная линия, состоящая в стремлении к концентрированности мысли, слова, действия. Но это достигается отнюдь не упрощением, а чувством меры. В «Гамлете» много риторики, поэзии, патетики, глубокого драматизма и ярких сценических эффектов. Но ничего чрезмерного. Шекспир знает, где остановиться, резко изменить тон, увлекая за собой зрителя.

Какою должна быть пьеса, Шекспир выразил словами того же Гамлета, когда он просит Первого актера прочитать монолог. Пьеса, на которую ссылается принц, не найдена, она и не существовала и создана его собственным воображением. «...Пьеса, я помню, не поправилась толпе; для большинства это была икра; но это была — как я ее воспринимал и другие, чье суждение в подобных делах погромче моего, — говорит Гамлет, — отличная пьеса, хорошо распределенная по сценам, построенная столь же просто, сколь и умело. Я помню, кто-то сказал, что стихи в ней не приправлены для того, чтобы содержание сделать вкусным, а речи не содержат ничего такого, что обличало бы автора в вычурности, и назвал это добропорядочным приемом, здоровым и приятным, и гораздо более красивым, нежели нарядным» (II, 2, 456—466).

Вот он — идеал Шекспира-драматурга в пору создания «Гамлета» и других великих трагедий — «Отелло», «Короля Лира», «Макбета», «Антония и Клеопатры». Сказано ясно и определенно: нужна четкая и искусная композиция действия, речи персонажей, лишенные вычурности, чтобы все вместе было не внешне ярким, а поистине красивым. И, повторим: «не преступать простоты природы». Все отклонения от этих принципов — вычурность стиля, изощренность выражений, искусственная тональность («Убийство Гонзаго») —призваны сделать для нас жизненно правдивой и сложную композицию действия и, в сущности, условную форму речи персонажей, говорящих стихотворным языком. «Простота природы» в искусстве достигается отнюдь не простыми средствами.