К. Мюир. «Гамлет» (Англия)

I

Во взглядах критиков на основных шекспировских героев существует известное согласие. Лир и Макбет, Фальстаф и Клеопатра не служат объектом острых разногласий, хотя критики с разных сторон подходят к толкованию этих характеров. Даже если иногда и возникают споры о степени виновности Отелло, например, или о поведении Клеопатры после смерти Антония, по крайней мере ясно, что речь идет по сути об одних и тех же людях. С Гамлетом дело обстоит иначе. Портреты принца Датского, воссозданные критиками, разительно отличаются друг от друга, и нередко, как уже неоднократно отмечалось, они являются автопортретами или, по крайней мере, несут отпечаток предвзятости исследователей.

Так, Кольридж, утверждая, что Гамлет будто бы «колеблется в силу природной чувствительности и медлит, удерживаемый рассудком, который заставляет его обратить действенные силы на поиски умозрительного решения», признает затем чистосердечно: «Во мне самом есть гамлетовская закваска, если можно так выразиться»¹. Ему, однако, не приходит в голову мысль о том, что имей он сам несколько иной характер, он, возможно, нашел бы иное обоснование медлительности Гамлета.

Ряд критиков — Бернард Шоу, Миддльтон Марри и Рой Уокер — доказывали в свое время, что медлительность Гамлета заключает в себе полусознательный протест против закона родовой мести. И это понятно, ведь Марри и Уокер были пацифистами. Доктор Эрнест Джонс, биограф Фрейда, написал книжку, в которой стремился показать, что Гамлет страдает от Эдипова комплекса, Вертхем обременил его Орестовым комплексом, Эдлер привел «Гамлета» в качестве иллюстрации своего суждения о том, что убийство может быть оправдано лишь в случае самозащиты. Христианский литератор Баттенхауз был убежден в том, что Шекспир написал «Гамлета» с целью показать несостоятельность гуманизма. Социал-демократ Г. Ландауэр утверждал, что принц Гамлет был демократом. Марксисты в свое время доказывали, что Гамлет — борец за идеалы буржуазного гуманизма. И, наконец, профессор К.С. Льюис в популярной работе по богословию писал, что Гамлет — это рядовой человек, подавленный сознанием первородного греха.

Существуют еще более невероятные истолкования этой трагедии². Неудивительно поэтому, что некоторые исследователи сочли возможным отнести целый ряд трудных мест в пьесе за счет рудиментов, которые остались в ней от старого текста, послужившего Шекспиру источником, и которые в своей примитивности несовместимы с шекспировским пониманием Гамлета. Но поскольку старая пьеса не дошла до нас, мы не знаем, какие изменения по сравнению с ней сделал в трагедии Шекспир. И коль скоро некоторые черты старой пьесы драматург сохранил, он в полной мере отвечает за них.

Два метода толкования трагедии могут показаться наименее произвольными: изучение образной структуры трагедии и анализ взглядов елизаветинцев на меланхолию. Но, к сожалению, метафоры, отражающие душевный недуг, могут быть совершенно по-разному поняты. Одни критики полагают, что образная структура трагедии держится мыслью об отравлении Гамлета-отца. Другим кажется, что эта структура отражает душевное расстройство самого Гамлета. Третьи, наконец, думают, что в ней передана гнилость двора и государства. Метафоры в этих случаях используются для обоснования теорий, уже заранее выработанных на иной основе. Отголоски всех этих точек зрения имеются в пьесе доктора Тимоти Брайта «Трактат о меланхолии». Нам, пожалуй, нет нужды сомневаться в том, что Гамлет в известном смысле является изображением человека, подверженного меланхолии. Его поведение близко напоминает некоторых больных, описанных Брайтом. Едва ли, однако, кто-либо согласится признать, что тайна трагедии разрешается столь просто.

Итак, перед нами широкий выбор Гамлетов: недовольный Гамлет, обиженный Гамлет, Гамлет-эгоист, Гамлет-пацифист, чрезмерно рассудочный Гамлет, Гамлет, которому ложность его философии мешает действовать, и, наконец, Гамлет — по фильму Оливье — не способный преодолеть душевной подавленности. Отчего же, позволено будет спросить нам, этот Гамлет, чей образ можно «решить» столь различными путями, сам не в силах принять решения?

II

Делая попытку ответить на этот вопрос, мы можем начать не только с рассмотрения фигуры Гамлета, но взять Рейнальдо, которого, как правило, вовсе исключают из поля зрения. Рейнальдо появляется лишь однажды, в короткой сцене, начинающей второй акт. Он произносит всего шестьдесят четыре слова, ибо его хозяин Полоний чуть ли не полностью завладевает разговором. Рейнальдо велят беречь деньги и присматривать в Париже за Лаэртом. Ему наказывают выяснить, как ведет себя Лаэрт, распространяя среди знакомых молодого человека слухи о том, что он — буян, предается азартным играм, пьянству, сквернословию, скандалам и разврату. Рейнальдо пытается возражать, говоря, что такого рода упреки запятнают честь Лаэрта. Однако Полоний отвечает ему, что, бросая некоторую тень на репутацию молодого человека, он получит сведения об его истинном поведении.

И видишь сам:
Приманка лжи поймала карпа правды;
Так мы, кто умудрен и дальновиден
Путем крюков и косвенных приемов,
Обходами находим нужный ход.

Скрытые обходы и всякого рода уловки — общепринятый в Эльсиноре способ действий. Однако по мере того, как Полоний «впадает в детство», он со своей неразборчивостью в средствах доходит до глупости. Другой пример его поведения дает сцена с Офелией. Он придерживается самого низкого мнения о любви Гамлета, как, впрочем, Мадариага и некоторые другие критики, и приказывает Офелии прекратить всякие отношения с Гамлетом. Он, однако, ошибается, ибо Гертруда одобряла брак Гамлета с Офелией. Полоний превратно толкует мотивы помешательства Гамлета, и его намерение использовать Офелию в качестве приманки терпит неудачу. Пытаясь шпионить, он гибнет, как крыса, и удостаивается весьма грубой эпитафии:

Ты, жалкий, суетливый шут, прощай!..
Вот как опасно быть не в меру шустрым...
    Да, вельможа этот
Теперь спокоен, важен, молчалив,
А был болтливый шут, пока был жив.

И вместе с тем Полоний — один из столпов придворного общества в Эльсиноре. Его беспринципность тем более неприятна, что он имеет привычку поучать, изрекая банальные истины. Лаэрт подражает ему и в том, и в другом отношении. Его проповедь Офелии о благонравии неубедительна, ибо произносит ее «беспечный и пустой гуляка», стремящийся избрать «цветущую тропу утех». Из-за этого, собственно, он прежде всего хочет вернуться в Париж. Узнав о смерти отца, Лаэрт в меру своих чувств искренно выражает свое горе, и хотя он любит Офелию, «кичливость его горя», театральность выражения — все это приводит Гамлета в бешенство. Подлость Лаэрта обнаруживает себя не столько в его намерении убить Гамлета, сколько в признании, что он «купил... мазь... смертную» на случай, если она ему вдруг понадобится.

Прочими «столпами общества» в Эльсиноре оказываются Озрик, Розенкранц и Гильденстерн. Порхающий мотылек Озрик — женственен, чувствителен и коварен. Розенкранц и Гильденстерн, почти не отличимые друг от друга, с любовью занимаются своим предательским ремеслом. Это — два прихлебателя, живущие королевскими подачками. Они посмеивались над Клавдием до того, как он был коронован, а теперь платят сотни дукатов за его портрет в медальоне и готовы ради выгоды шпионить за старым университетским приятелем.

На протяжении всей пьесы подчеркивается контраст между старым порядком, который помнят Гамлет и Горацио, и существующим правлением Клавдия. Контраст этот проявляет себя в сравнении двух братьев, он сказывается во всеобщем разгуле, в словах: «подгнило что-то в Датском государстве», в отчаянном возгласе Гамлета «век расшатался», в его реплике «Дания — тюрьма», в метафорах, построенных на использовании образов болезни и тлена.

III

Можно остановиться на двух примерах, показывающих, как Шекспир проводит через всю пьесу определенные мотивы и образы. Контраст между видимостью и сутью впервые подчеркивается в пьесе репликой Гамлета из второй сцены первого акта о том, что «кажется» и затем монологом, в котором Гамлет говорит о призрачной любви королевы к его отцу и ее поспешном замужестве. Та же тема возникает в третьей сцене, где Полоний убеждает Офелию не верить клятвам Гамлета:

...не верь, затем, что это сводни
Другого цвета, чем на них наряд.

Позднее, посылая Офелию к Гамлету, Полоний велит ей читать церковную книгу, ибо

Доказано, что набожным лицом
И постным видом мы и черта можем
  Обсахарить.

На это король про себя замечает:

  Ах, это слишком верно!
Как больно мне по совести хлестнул он!
Щека блудницы в наводных румянах
Не так мерзка под лживой красотой,
Как мой поступок под раскраской слов.

Сам Гамлет несколькими строками ниже обратится к этой теме. Его сводит с ума мысль о том, что румяна, символ лицемерия, используются даже честными женщинами:

Слышал я и про ваше малевание, вполне достаточно; бог дал вам лицо, а вы себе делаете другое; вы приплясываете, вы припрыгиваете, и щебечете, и даете прозвища божиим созданиям, и хотите, чтобы ваше беспутство принимали за неведение.

В последний раз мы слышим о краске в сцене на кладбище, где Гамлет, разглядывая череп Йорика, обращается к нему:

Ступай теперь в комнату к какой-нибудь даме и скажи ей, что, хотя бы она накрасилась на целый дюйм, она все равно кончит таким лицом.

Другой мотив пьесы связан с понятием «Фортуны». Розенкранц и Гильденстерн, по выражению Гамлета, живут в «средоточии милостей» Фортуны. Гамлет замечает: «Эта особа непотребная». Актер, читающий монолог Энея, вторит этой реплике:

Прочь, прочь, развратница Фортуна! Боги,
Вы все, весь сонм, ее лишите власти!

Наконец, всякий, кто увидел бы Гекубу в ее горе,

    ...тот на власть Фортуны
Устами змея молвил бы хулу.

Эта тема непостоянства судьбы на протяжении пьесы по-разному преподносилась шекспировским зрителям. Так, Гамлет, например, сожалел о «пустом веке», который держится людьми, подобными Озрику. Городские трагики терпят урон из-за популярности детской труппы: «В этом есть нечто сверхъестественное, если бы только философия могла доискаться». В сцене представления Гамлет бросает Офелии:

О небо! Умереть два месяца тому назад и все еще не быть забытым? Тогда есть надежда, что память о великом человеке может пережить его жизнь на целых полгода; но, клянусь владычицей небесной, он должен строить церкви; иначе ему грозит забвение.

В «Убийстве Гонзаго» Шекспир связывает тему фортуны со злободневными событиями:

Вельможа пал, — он не найдет слуги;
Бедняк в удаче, — с ним дружат враги.

Еще одно место в трагедии, где развивается тема фортуны, иногда толкуют превратно. В той сцене, где король пробует молиться, он прежде беседует с Гильденстерном и Розенкранцем, которые уверяют его, что он —

    ...как бы колесо,
Поставленное на вершине горной,
К чьим мощным спицам тысячи предметов
Прикреплены; когда оно падет,
Малейший из придатков будет схвачен
Грозой крушенья. Искони времен
Монаршей скорби вторит общий стон.

Эти строки обычно толкуются как проявление веры Шекспира в порядок или божественное право королей. Они использовались даже с целью доказать, что Клавдий был достойным монархом, между тем как здесь обнаруживается низость льстецов. Слова эти имеют иронический оттенок, поскольку Клавдий — признанное ничтожество. Важно, однако, что король в этом отрывке сравнивается с колесом фортуны.

IV

Речи Гамлета передают не только его душевное состояние; в них отражен также определенный этап в развитии человечества и подчеркнут непримиримый конфликт между двумя мирами: миром чести и миром низкой выгоды, миром совести и миром изворотливой политики, миром невинности и миром искушенности. В начале второй сцены трагедии Гамлет хранит молчание, эта мрачность служит безмолвным порицанием второго замужества его матери. Вот он остается один, и мы узнаем, что происходило все это время в его душе. Гамлету кажется, что ничтожество его матери заразило и его душу, что «всё на этом свете» — «докучно, тускло и ненужно». Что мир превратился в «буйный сад, плодящий одно лишь семя», что Гипериона сменил сатир, что высокие человеческие порывы подавлены животной похотью. Обо всем этом Гамлет рассуждает перед встречей с Призраком.

Потом, приняв ужасный вид —

      ...словно
Он был из ада выпущен на волю
Вещать об ужасах, —

Гамлет бежит от Офелии, ибо ему кажется, что и в ней есть ничтожество, свойственное его матери. Земля представляется ему «пустынным мысом», воздух — «мутным и чумным скоплением паров», человек — «квинтэссенцией праха». Он отвергает мысль о женитьбе, поскольку и ему тогда пришлось бы плодить грешников.

Его слова, обращенные к Офелии, являются не просто следствием притворного помешательства.

Я очень горд, мстителен, честолюбив; к моим услугам столько прегрешений, что мне не хватает мыслей, чтобы о них подумать, воображения, чтобы придать им облик, и времени, чтобы их совершить. К чему таким молодцам, как я, пресмыкаться между небом и землей? Все мы — отпетые плуты.

Однако, несмотря на все это самобичевание, едва ли может возникнуть сомнение в том, что Гамлет, как говорится, «нравственный человек в безнравственном обществе». Гамлет, разумеется, не безупречен, но в то же время он не бездушный эгоист, в чем упрекали его некоторые критики.

В самой середине трагедии Гамлет дает характеристику Горацио, которая может послужить пониманию его собственной природы. Горацио — это человек, который с равной степенью признательности принимает награды и удары судьбы, Горацио — это ни в коем случае не раб своих страстей. То восхищение, с каким Шекспир воспринимал идеалы Сенеки, было неподдельным, но и не совсем последовательным. Доблестям Горацио противопоставляются слабости Гамлета, и все же эти слабости — лишь промахи выдающейся личности. Замечание Гамлета в монологе, обращенном к Горацио, о том, что он — Гамлет — «дудка в пальцах у Фортуны, на нем играющей», уравновешивается репликой в той же сцене, когда он говорит, что он не позволит играть на себе с такой же ловкостью, как на флейте.

С похвалой вспоминая старую пьесу о Дидоне, Гамлет подчеркивает в героике пьесы скромность и сдержанность — качества, не столь ясно заметные в приведенных выше отрывках. Давая советы актерам, Гамлет снова говорит о необходимости сдерживать себя. Цель искусства — держать зеркало перед природой и, следовательно, поведение актеров — пример для зрителей.

Часто указывалось, что Гамлет выбирает монолог Энея как побудитель к действию, поскольку Пирр убивает Приама, и точно так же Гамлет намеревается убить Клавдия. Горе Гекубы оттеняет поспешность замужества Гертруды. Но главная цель исполнения отрывка из пьесы о Дидоне несомненно заключается в том, чтобы подчеркнуть разницу между актером, способным, следуя «воображению. вымышленной страсти», проливать искренно слезы, и «тупым и вялодушным дурнем, мямлей», каким самому себе кажется Гамлет.

В «Убийстве Гонзаго», в свою очередь, есть ситуации, сходные с трагедией «Гамлет»; именно эти совпадения должны «заарканить совесть короля» и обнаружить, была ли Гертруда его сообщницей. Один из монологов Луциана невольно воспринимается как характеристика медлительности Гамлета при исполнении данной им клятвы.

...Замыслы недолговечны в нас.
Подвластны нашей памяти они:
Могуче их рожденье, хрупки дни;
Так плод неспелый к древу прикреплен,
Но падает, когда созреет он.

Клавдий также говорит, что

Хотя остра и склонность, как и воля;
Вина сильней, чем сильное желанье.

Однако Гамлет в сцене с матерью стремится четко различить любовь, которая не сводится к «посулам игрока», и похоть — этот «ад мятежный, бесчинствующий в костях матроны». Гамлет пытается вызвать у матери раскаяние, предлагая ей взглянуть на себя в зеркало. Он ей указывает не только на «искусные подобья двух братьев», но живыми красками рисует ее прелюбодеяние.

    Такое дело,
Которое пятнает лик стыда,
Зовет невинность лгуньей, на челе
Святой любви сменяет розу язвой;
Преображает брачные обеты
В посулы игрока; такое дело,
Которое из плоти договоров
Изъемлет душу, веру превращает
В смешенье слов; лицо небес горит;
И эта крепь и плотная громада
С унылым взором, как перед Судом,
Скорбит о нем.

В этом монологе Гертруда как бы представлена грешницей в Судный день. Ей внушается мысль о том, что грех не только ложится грузом на душу грешника, но искажает суть любви и брака, лишает веру ее истинного смысла.

В конце этой сцены Гамлет называет себя «бичом и слугою небес». Эти два слова, как показал Фредсон Бауерс, не звучали в то время синонимами. Бич, кара (scourge) — означало возмездие, которое бог посылал на грешников; слуга, посланник (minister) — напротив, это добрый человек, исполнявший праведную волю божью. Бог отправлял своего посланника в подходящий момент. Гамлет же, убивший Полония, находится в сомнении — сыграл ли он роль посланца божьего или божьей кары?

V

Отношение Гамлета к Лаэрту и Фортинбрасу понимается не всегда правильно. Лаэрт поставлен точно в такое же положение, что и Гамлет. Его отец убит, сестра помешалась. Без колебаний он успешно поднимает бунт против Клавдия. Он готов перерезать Гамлету горло хоть в церкви, в то время как Гамлет не решается убить Клавдия на молитве. Лаэрт твердо следует своему предательскому замыслу и раскаивается только лишь перед смертью. Короче говоря, он ведет себя так, как, по мнению многих критиков, следовало бы вести себя Гамлету. Этот характер существует в пьесе затем, чтобы показать, каким был бы Гамлет, мстящий за отца, не размышляя.

Подобное назначение имеет и Фортинбрас. Хотя он и приходит на смену Гамлету, и сам Гамлет выбирает его преемником, хотя его поведение противоположно медлительности Гамлета, у нас едва ли возникнет мысль о том, что этот

    изящный, нежный принц,
Чей дух, объятый дивным честолюбьем,
Смеется над невидимым исходом,

тот, что двадцать тысяч человек ведет на смерть «ради прихоти и вздорной славы» — это образец, которому Гамлет должен подражать.

Лаэрт, Фортинбрас, даже Пирр, Луциан и Горацио — все они противопоставлены Гамлету, и благодаря резкому различию между ними мы понимаем смысл «подвижничества нравственных шатаний».

VI

Не трудно заметить, что Гамлет возвращается из путешествия весьма изменившимся. Он не терзается более мыслью о самоубийстве, хотя и думает о смерти как о благе. Он не рассуждает более о развратности Фортуны. Напротив, у него сложилось твердое убеждение в том, что

      безрассудство
Иной раз выручает там, где гибнет
Глубокий замысел; то божество
Намерения наши довершает,
Хотя бы ум наметил и не так...

Он понимает, что весть о гибели Розенкранца и Гильденстерна скоро придет в Данию. Он надеется, что бог даст ему возможность совершить задуманное, хотя и Догадывается, что за убийством короля последует и его смерть. Гамлет решает не откладывать дуэли:

Нас не страшат предвестия; и в гибели воробья есть особый промысел. Если теперь, так, значит, не потом; если не потом, так, значит, теперь; если не теперь, то все равно когда-нибудь; готовность — это всё.

Как только королева падает замертво и Гамлет слышит от Лаэрта, что он безнадежно ранен, он без промедления убивает короля.

Что дает Гамлету силы преодолеть его роковую скованность? Гибель королевы? Если так, то стало быть и то, что Гамлет и Клавдий не соперничают более в любви к ней? Или же то, что Гертруда не может более страдать от позора своего прелюбодеяния и безразлична к смерти мужа от руки ее сына? Или то, что Клавдий позволил ей выпить отравленный кубок н тем превысил меру своей подлости? Или Гамлету не приходилось более полагаться на свидетельство призрака? Или он, зная, что смерть близка, хотел исполнить отцовский наказ прежде, чем будет слишком поздно? Или его не занимал более выбор между жизнью и смертью? Или он, будучи по сути своей эгоистом, решил отомстить хотя бы за собственную смерть, коль скоро не удалось отомстить за смерть отца?

VII

Стремясь ответить на поставленные вопросы, мы должны помнить, что Гамлет едва не убил короля значительно раньше, и лишь случайно на месте короля оказался Полоний. Гамлет, нанося удар, не видел своей жертвы, точно так же он не видел лиц Розенкранца и Гильденстерна, когда составлял их смертный приговор.

Можем ли мы постичь скрытый смысл натуры Гамлета? Создавая подобный характер, Шекспир стремился подчеркнуть, что этот человек чересчур сложен, чтобы его можно было свести к формуле. Со своей стороны мы можем еще добавить к этой сложности некоторые детали. Недостаточно выяснена трудность стоящей перед Гамлетом задачи — отомстить за отца, не оскорбляя матери. Гамлет обладал лишь свидетельством призрака, и даже если он сам верил в то, что к нему являлся не дьявол в ином обличье, ему надо было убедить в этом других. Гамлет понимает необходимость уничтожения короля, хотя сам воздерживается от каких бы то ни было активных действий. Частью сознания он верит в долг мести и частью восстает против него. Шекспир невольно или намеренно, как показал Джон Лоулор, отказывается от прояснения проблемы. Наученный неудачей «Троила и Крессиды», драматург избегал «пьесы идей». Сам Гамлет знает о причинах своей медлительности меньше, чем зритель.

В центре пьесы произносится монолог, смысл которого состоит в рассказе о том, что Гамлет не решается на самоубийство, ибо его беспокоит страх «чего-то после смерти»; точно так же убить короля ему мешает мысль о последствиях его поступка.

    Кто бы плелся с ношей,
Чтоб охать и потеть под нудной жизнью,
Когда бы страх чего-то после смерти —
Безвестный край, откуда нет возврата
Земным скитальцам, — волю не смущал,
Внушая нам терпеть невзгоды наши
И не спешить к другим, от нас сокрытым?
Так трусами нас делает раздумье,
И так решимости природный цвет
Хиреет под налетом мысли бледным,
И начинанья, взнесшиеся мощно,
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действия.

Воля смущена сомнениями в результатах поступка. Большие намерения терпят крах из-за чрезмерной рассудочности. Совесть всех нас превращает в трусов. Д. Дж. Джеймс заметил, что Гамлет считает себя не исключением, а общим правилом. В своем четвертом монологе он то же понятие «раздумье» выражает иными словами:

      жалкий навык
Раздумывать чрезмерно об исходе.

Если не развивать в полной мере разум и совесть, то человек перестанет быть человеком; а высоко развитое сознание усложняет всякую проблему, ибо ему становятся особенно ясны все сложности, с этой проблемой связанные.

«Подгнило что-то в Датском государстве», и Гамлет не в силах следовать ни сковывающим нравственным принципам, ни подчиниться морали того общества, в котором он живет. Он оказывается перед мучительным выбором во имя будущего своего народа, который он любит, и судьбы королевства, законным наследником которого он является. Мы не можем искать причины медлительности Гамлета в его характере, хотя совершенно ясно, что если бы на месте Гамлета оказался Фортинбрас, трагедии не было бы. Вопрос состоит не в Эдиповом комплексе, и не в чрезмерно рефлективной рассудочности, и не в слабости воли, мешающей действовать. Гамлет колеблется потому, что не знает, как ему следует действовать. Его нравственный долг сталкивается с инерцией его сознания не потому, что таков склад его характера, а потому, что такова природа конфликта.

Послушать иных критиков, и покажется, что в положении Гамлета самым верным было бы хладнокровно убить подлеца, соединиться с Офелией и жить затем счастливо. Но для того, чтобы поступить так, надо быть либо сверхчеловеком, либо нечеловеком. Гамлет, по словам Питера Александера, сочетает в себе твердость с чувствительностью. Шекспир не стремился оправдать или осудить своего героя: он держал зеркало перед природой. Секрет всех его великих трагических персонажей заключается в том, что Шекспир ставил себя на их место.

Перевод с английского Д.М. Урнова

Примечания

1. S.Т. Coleridge. Table Talk, June 15, 1827. — In: S.T. Coleridge. Lectures and Notes on Shakespeare and Other English Poets. London, Bell, 1902, p. 531.

2. Сводящиеся к тому, например, что Гамлет был женщиной, что он страдал от ожирения сердца, что пьеса является аллегорическим предсказанием Реформации, и т. д.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница