«О сон, о милый сон!»

В обеих частях «Генриха IV», так же, как и в пьесах о Генрихе VI, король, именем которого названы хроники, не является главным героем. Но если в ранней трилогии вообще трудно отдать значительное предпочтение кому-либо из персонажей, то в «Генрихе IV» король как бы заслонен остальными главными персонажами: на это обстоятельство в весьма категоричной форме указывает А. Николл: «Самому королю, выполнившему свою драматическую миссию, намеренно позволяется стать фигурой заднего плана... Шекспир концентрирует свое внимание на контрастных характерах принца Хэла, Фальстафа и Хотспера и посредством этих персонажей расширяет всю картину Англии»¹.

Действительно, король, который в начале первой части показан серьезным и умным деятелем, постепенно принимает все меньшее участие в политических событиях. С Генрихом IV происходит примерно та же — только более детально разработанная и более плавная — эволюция, что и с королем Джоном. По мере приближения финала на первый план выдвигается моральная характеристика короля. Болезнь лишает Генриха физической мощи, а внутренняя борьба и угрызения совести — нравственных сил. Но именно поэтому индивидуальный портрет короля, весьма точно соответствующий историческому прототипу, особенно интересен как пример сочетания политической и моральной характеристики персонажа.

Биографические факты, известные о Генрихе IV, позволяют с достаточной полнотой воссоздать облик этого короля.

Генрих IV родился в 1367 году в отцовском замке Болингброк. В возрасте двадцати лет он участвовал в попытке влиятельных феодалов ограничить власть короля и канцлера, сделав последнего в какой-то мере ответственным перед парламентом. Этим молодой Болингброк навлек на себя недовольство Ричарда II, но в дальнейшем опять вошел в милость к королю. В последующие годы он совершил паломничество в Иерусалим, а в 1390 году участвовал в походе на Литву, где крестоносцы предприняли безуспешную осаду Вильнюса. Как сообщают хронисты, в результате похода было уничтожено несколько тысяч «врагов» и восемь человек обращено в христианскую веру². В конце 90-х годов Болингброк начал играть настолько видную роль при дворе, что Ричард поспешил изгнать его в 1398 году на 10 лет из Англии, воспользовавшись для этого сравнительно незначительным предлогом — ссорой Болингброка с герцогом Норфольком. В 1399 году Ричард конфисковал в пользу короны владения умершего Джона Гонта, одновременно объявив о пожизненном изгнании Болингброка.

В этот период ситуация в Англии складывалась не в пользу Ричарда. Если после восстания 1381 года король еще мог сплотить вокруг себя значительную часть аристократии, то в конце царствования позиции Ричарда были окончательно подорваны «безрассудной раздачей им земель короны и жестокостью, с которой Ричард подавлял малейшее противодействие своей власти. Изгнание Генриха Болингброка, сына Джона Гонта, и захват его поместий после смерти Гонта встревожили даже тех представителей знати, которые еще были настроены дружественно или нейтрально. Купечество король оттолкнул от себя незаконными налогами и тем, что правительство не сумело приостановить пиратство»³. При таком положении Генрих Болингброк, высадившийся с небольшим десантом в Англии в то время, как король находился в Ирландии, без труда низложил Ричарда II и короновался как Генрих IV.

Последующая деятельность характеризует Генриха IV как весьма осторожного, хитрого и умелого политика, активного дипломата, стремившегося опираться в своей государственной практике на поддержку палаты общин, которая при Генрихе IV получила много новых привилегий. Эта поддержка была ему необходима в постоянной борьбе с феодальной анархией. Кроме того, как подчеркивает Маркс, «Генрих использовал против баронов рыцарей графств»⁴; социальную опору короля, помимо городов, составляло также мелкое рыцарство.

Стремление обуздать мятежных феодалов было основой внутренней политики Генриха IV и поглощало основную долю энергии и финансов короля, поэтому он не мог развернуть активной агрессивной внешней политики. Инициатива в Столетней войне в его царствование была на стороне французов, которые неоднократно тревожили Англию дерзкими налетами на прибрежные районы, захватывая добычу и пленных. Однако Генрих IV продолжал колонизацию Ирландии под предлогом усмирения ирландских «бунтовщиков». Еще более напряженно проходила колонизация Уэльса. На жестокости завоевателей-англичан валлийцы отвечали отчаянным сопротивлением. О том, что это сопротивление приняло всенародный характер, красноречиво свидетельствует адресованное Генриху IV письмо от 7 июля 1403 года некоего Джона Фэйрфорда, королевского чиновника в Бреконе. В послании, между прочим, говорится: «Принимая также во внимание, мой благороднейший повелитель, если Вам это будет угодно, что вся уэльская нация убеждена вышеуказанными отрядами в восстании и добровольно соглашается с ними, как это открыто проявляется каждый день в их поведении и в их сопротивлении Вам и всем тем, кто Вам верен, не угодно ли было бы Вашему королевскому величеству предписать окончательное уничтожение этой вероломной нации, ибо иначе все, кто Вам верен, находятся в здешних местах в большой опасности»⁵.

Указывая на такую исторически прогрессивную черту политики Генриха IV, как борьба с мятежными феодалами, Маркс обращает внимание также и на антинародный характер его правления, выразившийся в кровавой борьбе Генриха против ереси, которая в то время являлась религиозным выражением народного возмущения. При нем в 1401 году был издан «Статут о ереси», по которому «епископам было разрешено арестовывать всех проповедников ереси, всех школьных учителей, зараженных еретическими идеями, всех владельцев и авторов еретических книг и сажать их в тюрьму, даже если он и в угоду королю отрекались от своих убеждений»⁶.

Материалы, которыми располагал Шекспир, позволили ему получить довольно верное представление о характере царствования Генриха IV. Этот период во всех хрониках предстает как время тяжелых смут, терзавших страну. Однако ни у кого из хронистов нельзя найти попыток объяснения тенденций развития английского общества и государства в это время. Хронисты охотно подчеркивали братоубийственный характер феодальной распри, но не пытались выделить в этом столкновении исторически прогрессивную сторону.

Хронисты, в том числе и Холиншед, в сочинении которого чувствуется явное стремление приукрасить Генриха IV, признают его жестокость и вероломство, выразившееся в захвате короны, «вопреки клятве, данной при высадке на эту землю»⁷, что вызвало ненависть к узурпатору.

Осуждение Генриха как узурпатора, развязавшего междоусобицу, встречается и в более ранней хронике Т. Купера, где сказано: «Генрих IV взошел на английский престол, очевидно, скорее силой, чем вследствие законного наследования или выборов; это обстоятельство принесло ему много беспокойства и породило частые мятежи в его державе»⁸.

Однако во времена Шекспира в литературе можно было встретить и другие оценки Генриха IV. Как раз в те годы, когда Шекспир создавал свои исторические драмы о Генрихе IV, было опубликовано сочинение Джона Хейварда, в котором автор противопоставляет резко отрицательно обрисованному Ричарду II идеализированного Генриха IV, который якобы не узурпировал престол, а был как достойнейший приглашен на трон: «Единственным человеком, на ком сошелся всеобщий выбор, был Генрих, герцог Херифорд (которого после смерти его отца называли герцогом Ланкастерским) — не по его собственному предложению и желанию, но потому, что он пользовался всеобщим уважением»⁹. Но нужно сразу же отметить, что Шекспир не разделял взгляда Хейварда.

Сложность, которую представляет для исследователя образ короля, в значительной степени объясняется тем, что Генрих IV лучше всех остальных персонажей пьесы (а быть может, и лучше всех шекспировских героев вообще) умеет скрывать свои мысли и намерения.

Из исторических источников, в том числе и тех, которые были знакомы Шекспиру, известно, что Генрих IV, окруженный придворными, готовыми каждую минуту изменить ему, отличался крайней недоверчивостью не только по отношению к тем, кого он подозревал в измене, но и к тем, кто оставался лояльными подданными короны. В сцене объяснения короля с наследником во второй части Генрих IV открыто характеризует свое отношение к придворным.

Мои друзья, что стать должны твоими,
Зубов и жал лишились лишь недавно.
С их помощью кровавой стал я править
И мог страшиться, что меня их мощь
Низринет вновь.
        (IV, 5)

Король умеет глубоко маскировать свои политические планы — настолько глубоко, что иногда эта политическая игра короля вообще ускользает от внимания исследователей. Так, например, Довер Уилсон утверждает: «Каким бы Болингброк ни был в «Ричарде II», король Генрих IV — не твердый и хитрый политик, а патетическая фигура, человек, больной душой и телом. В надежде очистить свою душу от преступлений, доставивших ему трон, он мечтает о крестовом походе»¹⁰. Действительно, упоминание о болезни короля имеется уже в первой строке пьесы; но трудно сказать, к кому больше оно относится — лично к королю или к стране, охваченной болезнью гражданской смуты. Особенно полно скрытость короля, определяющая все его поведение, проявляется в первых сценах первой части.

Для того чтобы правильно оценить приемы, посредством которых Шекспир лепит этот образ, необходим довольно подробный текстуальный анализ этих сцен. Но этот анализ полностью окупает себя. Он не только доказывает верность замечания Г. Гейне, писавшего: «Вообще экспозиции шекспировских трагедий достойны удивления. Уже эти первые вступительные сцены вырывают нас из узкого круга будничных чувств и обычных мыслей и переносят в центр тех колоссальных событий, которыми поэт задумал потрясти и очистить наши души»¹¹.

«Генрих IV» начинается монологом короля, в котором он говорит о своем намерении организовать крестовый поход в Святую землю. Смысл этого монолога полностью раскрывается лишь при сопоставлении его с предсмертным наставлением, которое король делает наследнику. Только тогда король открывает сыну мотивы, которыми он руководствовался, настаивая на организации похода:

Опасность отвращая,
Я многих истребил и собирался
Вести в Святую землю остальных —
Чтоб не дали им праздность и покой
В мои права внимательно всмотреться.
Веди войну в чужих краях, мой Генри,
Чтоб головы горячие занять;
Тем самым память о былом изгладишь.
        (II, IV, 5)

Оказывается, планы похода в Святую землю были частью общеполитического курса Генриха IV, рассчитанного на отвлечение внимания его врагов от внутриполитической борьбы. Указания на то, что Генрих IV предполагал совершить крестовый поход, встречаются у Холиншеда, а также и у некоторых других хронистов, например у Фабиана.

Весьма близко к точке зрения Шекспира подходит Сэмюэл Дэниель в эпической поэме «История гражданской войны между Йорками и Ланкастерами», первые 4 книги которой появились в 1595 году. Излагая предсмертный разговор Генриха IV с сыном, Дэниель, так же как и Шекспир, подчеркивает, что король принимает решение о крестовом походе для того, чтобы занять феодалов и отвлечь их внимание от внутренних смут¹².

Однако и Дэниель, и хронисты относят эти планы к последнему году царствования Генриха IV, не связывая их с характеристикой внутренней и внешней политики короля на всем протяжении его правления.

А по Шекспиру, мысль о крестовом походе занимала Генриха IV весь первый год его царствования. В пьесе имеется на этот счет конкретное указание: в первой сцене Генрих IV говорит о своем намерении организовать крестовый поход как о мысли, которая возникла год назад.

Доказывая, что эта мысль все время владела королем, Шекспир вступает в противоречие с фактами истории. Источники единогласно свидетельствуют о том, что именно первые годы правления Генриха IV были омрачены рядом междоусобиц, которые не позволяли и мечтать о столь грандиозных планах, как крестовый поход. Генрих вступил на престол в 1399 году, а уже в 1400 был занят вооруженным подавлением сторонников Ричарда II и экспедициями против Шотландии и Уэльса.

Зачем же понадобилось в первой сцене упоминать о крестовом походе? Для того чтобы с первых слов драмы охарактеризовать Генриха IV как дальновидного и расчетливого политика, надеющегося посредством этой внешнеполитической акции сохранить мир в самой Англии. Известие о бунте Глендаура заставляет Генриха IV усомниться в возможности осуществления своих планов, а сообщение о своеволии Хотспера вынуждает его решительно отменить поход. Возникнув лишь на короткий срок, тема крестового похода уже в первой сцене перестает влиять на развитие действия пьесы.

Более того, эта тема на первый взгляд придает поведению короля оттенок некоторой противоречивости и непоследовательности. В первом монологе король говорит о сборах в поход как о деле вполне решенном, но далее выясняется, что король — еще до разговора с Уэстморлендом — узнал от сэра Ричарда Бланта о победе Хотспера над шотландцами и о нежелании Перси отдать королю пленных. Мало того, оказывается, что Генрих уже послал за Хотспером, чтобы привлечь его к ответу. Таким образом, слова короля в начале сцены о готовности к крестовому походу не соответствуют тому, что он говорит в конце сцены. Является ли подобное противоречие случайным, результатом ошибки автора, забывшего о том, что говорил король несколькими строками выше? Некоторые исследователи пытаются исправить «ошибку» Шекспира. «Конечно, было бы лучше, — пишет К.О. Браун, — если бы король только теперь, при появлении на сцене самого Бланта, узнал про победу Перси и его неповиновение, а не до этого»¹³. На самом деле этот сознательно примененный Шекспиром драматургический ход позволяет ему использовать тему крестового похода для характеристики короля в психологическом плане. Выходит, что Генрих IV, начиная беседу с Уэстморлендом, тщательно скрывает свои мысли и свою осведомленность. Этот на первый взгляд незначительный эпизод наглядно раскрывает перед зрителем уже в самом начале пьесы такую существенную сторону в характере короля, как его подозрительность в отношениях с придворными. Уэстморленд остается верный сторонником короля на протяжении всего царствования Генриха IV; поэтому скрытность и настороженность Генриха, никак не обусловленные поведением Уэстморленда, особенно ярко характеризуют короля.

Интересный штрих в образ короля вносит также его реакция на известие о том, что Хотспер не желает передать королю захваченных им пленных шотландцев. Претензии короля к Хотсперу по существу никак не обоснованы. Как указывает Уайт в комментариях к «Генриху IV»¹⁴, согласно военной юрисдикции тех времен любой рыцарь, захвативший пленного, выкуп за которого не превышал 10 000 крон, был волен распорядиться пленником по собственному усмотрению. В числе шотландцев, захваченных Хотспером, лишь одного следовало безусловно передать королю как персону королевской крови. Поэтому ничего возмутительного в отказе Хотспера отдать остальных пленников королю быть не могло, тем более, что незадолго до этого Перси были вынуждены на свои собственные деньги выкупать у шотландцев Хотспера, попавшего в плен в битве при Оттербурне; теперь на выкуп, полученный за пленных шотландцев, Перси рассчитывали поправить свои финансовые дела.

А в пьесе Генрих воспринимает поведение Хотспера как нечто вызывающее. Тем самым Шекспир показывает проницательность короля: за незначительным, казалось бы, признаком неповиновения Хотспера король сразу различает реальную угрозу выступления феодальной оппозиции против центральной власти.

В третьей сцене первого действия Шекспир так же планомерно продолжает раскрывать неизвестные дотоле черты Генриха как политического деятеля. В этой сцене полностью проявляется способность Генриха принимать быстрые и далеко идущие решения.

Краткое изложение королем своей программы и его резкий диалог с Вустером занимают всего 21 строку. Но эти строки полны такого напряжения, что они сразу создают верное представление о сложившейся ситуации и об отношениях между действующими лицами, определяя тон этой сцены, а в какой-то мере и все дальнейшее развитие событий в пьесе.

Обвинив феодалов в том, что они злоупотребляют его долготерпением, Генрих заявляет:

    But be sure
I will from henceforth rather be myself,
Mighty and to be fear'd, than my condition,
Which hath been smooth as oil, soft as young down,
And therefore lost that title of respect
Which the proud soul ne'er pays but to the proud¹⁵.

Оказывается, сам король считает, что «быть самим собой» равнозначно тому, что «быть могучим и внушающим страх». Показательно также, что король называет себя «я», а не «мы». Эта форма лишний раз подчеркивает, что король в данную минуту говорит о себе не как о королевском величестве, а как о человеке: уже в следующей реплике, приказывая Вустеру удалиться, король употребляет обычную официальную форму «мы».

Обращение Вустера к королю содержит всего четыре строки, но оно позволяет зрителю сразу же понять, что королю приходится иметь дело с наглым и хитрым врагом. Вустер подчеркнуто вежливо называет короля «мой державный повелитель» — my sovereign liege. Но здесь же он напоминает Генриху о заслугах дома Перси — главной силы, обеспечивающей престол нынешнему королю. Содержание реплики Вустера ставит, таким образом, под сомнение право короля на суверенное правление. Этот оттенок скрытой издевки крайне характерен для такого персонажа, как Вустер, в моральном облике которого явно проступают черты «макиавеллизма».

Издевка Вустера не остается незамеченной, и король грубо прогоняет его. Он обращается к Вустеру на «ты», что, вообще говоря, не характерно для короля; а самое приказание уйти звучит в наиболее резкой и даже презрительной форме: get thee gone¹⁶. Так Шекспир показывает вспыльчивость Генриха, которая погребена где-то в глубине под его внешней сдержанностью и умением контролировать свои эмоции.

Анализ характеристики короля в первой и третьей сценах первого действия показывает, что уже в самом начале пьесы с достаточной полнотой раскрывается облик Генриха IV как дальновидного, расчетливого, хитрого, скрытного и решительного политика. И в дальнейшем, даже в самых сложных ситуациях, Генрих IV остается человеком, мыслящим в первую очередь как государственный деятель.

Но некоторые реплики Генриха в начальных сценах невозможно попять до конца без учета его высказываний в заключительных сценах второй части. Происходит это потому, что по мере приближения финала скрытность короля отходит на задний план, уступая место все более откровенным признаниям самому себе и сыну.

Владеющая Генрихом забота о делах государства доминирует и в последней беседе короля с наследником. В начале беседы слова короля окрашены чувством личной обиды, вызванной мыслью о том, что сын не любит его, с нетерпением ждет его смерти и готов сделать все, чтобы сократить жизнь отца. Но очень скоро это чувство уступает место глубокой заботе о грядущих судьбах Англии. Боясь, что принцем руководит лишь преступное легкомыслие, что он и на троне будет окружать себя недостойными людьми, Генрих IV рисует страшную картину падения и одичания, ожидающего Англию:

Намордник, сдерживающий распутство,
Сорвет король, и разъяренный пес
Всех, кто безвинен, ринется терзать.
О бедный край, больной от войн гражданских!
Я не сберег тебя от смут заботой, —
Что ж будет, коль заботой станет смута?
О, снова превратишься ты в пустыню,
Где будут волки лишь бродить, как встарь!
        (II, IV, 5)

Забота о процветании Англии звучит и тогда, когда король на смертном одре, лишенный сил и возможности непосредственно влиять на состояние дел в государстве, дает сыну советы относительно способов управления страной и подданными.

Умение мыслить и оценивать события с государственной точки зрения накладывает отпечаток на лексику короля. Даже когда король говорит о глубоко интимных переживаниях, его речь полна образов, почерпнутых из социальной сферы. Так, например, когда король заклинает сон, бегущий от его постели, он говорит:

Зачем охотнее приходишь ты
На жесткую постель в лачуге дымной.
Где дремлешь под жужжанье мух ночных,
Чем в ароматные чертоги знатных,
На ложе пышное под балдахином.
Где сладостные звуки нежат слух?
        (II, III, 1)

Еще более ярко эта особенность лексики короля проявляется в момент, когда Генрих IV внезапно почувствовал недомогание при известии об окончательном разгроме мятежников. Он говорит о судьбе, которая никогда не приходит с «обеими полными руками»:

Она дает здоровье беднякам,
Лишая их еды, а богачей
Пирами дразнит, наградив болезнью:
От изобилья не дает вкусить.
        (II, IV, 4)

Постепенное раскрытие образа короля осложнено эволюцией, которую претерпевает этот персонаж. Генрих IV становится жертвой болезни; силы постепенно покидают его, и смерть приближается к нему с неотвратимостью, очевидной для самого короля.

Тема болезни Генриха IV органически связана с проблемой узурпации престола — одной из главных политических проблем, решаемых Шекспиром на материале «Ричарда II» и «Генриха IV».

Все исследователи сходятся в том, что к узурпации как к политическому акту Шекспир относился резко отрицательно, так как видел в ней опасное нарушение установившегося порядка, которое может привести к огромным бедствиям — смуте и мятежам.

Однако, объясняя судьбу узурпатора, большинство буржуазных литературоведов в качестве основного аргумента используют чуждую Шекспиру идею божественного возмездия.

Основу таких рассуждений составляет не столько текст шекспировских пьес, сколько уже упоминавшиеся абстрактные оценки исторической концепции Шекспира, которая якобы ничем не отличалась от воззрений на исторический процесс, распространенных в Англии в конце XVI — начале XVII века.

Многие историки позднего Возрождения в Англии действительно придерживались ярко выраженного идеалистического взгляда на историю. Наиболее показательна, пожалуй, в этом отношении концепция, изложенная Уолтером Рели в предисловии к его «Истории мира», вышедшей в свет в 1614 году. Рели делит английскую историю на замкнутые циклы, в каждом из которых внуки оказываются объектом божественного возмездия за грехи дедов. Так, например, объясняя судьбу Ричарда II, Рели видит причины его трагического падения в жестокостях, совершенных его дедом Эдуардом III:

«Возмездие за эту жестокость бог своим тайным и неисповедимым промыслом обрушил на внука Эдуарда III; и так уж выпало на долю всех до последнего представителей этой линии, что во втором или третьем поколении все они были погребены под руинами зданий, известка для которых была замешана на крови невинных. Так, Ричард II в расцвете юности был свергнут и умерщвлен своим кузеном и вассалом Генри Ланкастером, впоследствии Генрихом IV»¹⁷.

Точно так же идея божественного возмездия определяет, по Рели, судьбу Генриха VI, внука Генриха IV:

«Этот король (Генрих IV. — Ю.Ш.), право которого на престол было сомнительным, а захват короны предательским, заявил при высадке, что он намерен лишь возвратить себе законное наследство, и нарушил слово, данное лордам, нарушил слово перед Ричардом и перед королевством в лице парламента, которому он поклялся, что низложенный король будет жить. После этого он несколько лет правил королевством, но все время подданные нападали на него со всех сторон, и не прекращались заговоры и мятежи. И он увидел (если бессмертные души видят и замечают что-либо после смерти тела), как его внук Генрих VI вместе с наследным принцем были внезапно и безжалостно убиты, а корона, за обладание которой он пролил столько крови, перешла от его потомства к наследникам его восторжествовавших врагов»¹⁸.

Идея божественного возмездия ощутима и в хронике Холиншеда; правда, Холиншед считает, что судьбу короля определяют в первую очередь его личные качества, а божественное возмездие оказывается своего рода следствием личной деятельности короля. Особенно хорошо это видно из оценки Холиншедом судьбы Ричарда II: «Но такие или им подобные несчастья часто выпадают на долю принцев, которые, находясь наверху, не задумываются о несчастьях, могущих воспоследовать. Он был расточителен, честолюбив и стремился к плотским наслаждениям... Могло ли это благополучно продолжаться для короля? Грязные злоупотребления, которыми была опозорена его жизнь, так обострили гнев божий, что бог вырвал у него королевский скипетр и дал ему испить полную чашу бедствий. Так бог поступал и с другими королями, его предшественниками, чей пример он мог бы понять как предостережение. Это тяжелый случай, когда бог обрушивает громы своего приговора на принца или на народ»¹⁹.

А текст хроник Шекспира не дает никаких оснований полагать, что поэт рассматривает судьбы королей как результат божественного вмешательства. В истории падения Ричарда II, Генриха VI и Ричарда III нет никаких намеков ни на грехи их предков, ни на небесное возмездие; они гибнут в ходе столкновения с конкретными представителями того же английского общества, и катастрофы, ими переживаемые, вызваны особенностями их характеров и их поступками. Точно так же и в судьбе узурпатора Генриха IV не ощущается вмешательства провидения; она определяется общественными причинами и деятельностью самого короля.

В советском литературоведении взгляд на проблему узурпации у Шекспира изложен наиболее полно в работах А.А. Смирнова. Его трактовку шекспировской концепции узурпации можно свести к трем основным положениям:

1. «Шекспир прежде всего утверждает необходимость твердой высшей власти в государстве, для обеспечения которой необходимо твердое престолонаследование».

2. «Но что же делать, когда король плох?.. Шекспир... говорит: приходится его свергнуть. Это «приходится свергнуть» — лейтмотив всего «Генриха VI» и особенно «Ричарда II».

3. «Все царствование Генриха IV изображается им как ряд беспрерывных восстаний крупных феодалов. Восстания эти не случайны: в них повинен сам король — тот плохой, незаконный способ, каким он достиг престола. Что же это — идея морального возмездия, «высшего», «божественного» правосудия? Совсем нет! Очень трезвая, чисто политическая мысль: актом своей узурпации Болингброк (Генрих IV) создал прецедент, открыл дорогу политическим вожделениям феодалов»²⁰.

Концепция А.А. Смирнова, полемически заостренная против буржуазных шекспироведов, решительно отвергает тезис о «божественном правосудии» и утверждает, что в оценке узурпации Шекспиром руководила «трезвая политическая мысль». Она сыграла значительную роль в развитии отечественного шекспироведения. И тем не менее эта концепция страдает определенной односторонностью, так как в ней характеристика Генриха IV как политического деятеля оказывается оторванной от других сторон этого образа.

Правильно понять образ Генриха IV можно, лишь учитывая отношение Шекспира к нему и как к королю, и как к человеку. Судьба Генриха IV определяется не только тем, что узурпация им престола развязала руки феодальной анархии (тем более, что финал второй части рисует решительную победу королевской власти над феодальными мятежниками).

В судьбе Генриха IV — так, как она изображена у Шекспира, — не меньшую роль играет суровое осуждение короля-преступника, захватившего корону ценой убийства своего двоюродного брата.

Именно преступный, кровавый путь к престолу, пройденный в прошлом королем, порождает нарастающие по мере приближения к финалу второй части «Генриха IV» угрызения совести, которые терзают короля. Поэтому А.А. Смирнов ошибается, отрицая вместе с ролью «божественного правосудия» и идею «морального возмездия»; последняя во многом определяет облик Генриха IV и его судьбу.

Как политический деятель Болингброк в «Ричарде II», низложив короля, был, очевидно, прав, ибо эгоистическая, антипатриотическая деятельность Ричарда II вела страну к упадку. Пусть акт узурпации престола вызвал новый политический конфликт, принесший страдания Англии, — этот конфликт оказался в конце концов преодолимым, тогда как пребывание на престоле Ричарда могло привести лишь к национальной катастрофе.

Но вся правота Болингброка как политика не искупает в глазах Шекспира его неправоты как человека, и эта неправота лишает его внутренней цельности и силы, вызывает кризис, подобный кризису, происходящему в душе короля Джона или Макбета. Из сказанного, однако, вовсе не следует, что Шекспир, осуждая Генриха IV как личность, безоговорочно принимает его как политического деятеля.

В «Генрихе IV» король начинает борьбу против своевольных феодалов за укрепление власти абсолютной монархии на территории всей страны. Его деятельность знаменует начало нового этапа в историческом развитии Англии и является по своему характеру, безусловно, прогрессивной. Но хотя Генрих IV объективно выступает как носитель прогрессивной идеи, по своему облику он остается представителем старого, феодального мира; он сам и по способам проведения в жизнь своей политики, и по оценке им других персонажей остается очень близким к феодалам, с которыми он враждует. Поэтому Генрих IV, начав прогрессивное дело, не может самостоятельно довести его до решительной победы; для его завершения должен взойти на трон человек, который основными чертами своего мировоззрения и поведения существенно отличался бы от старых феодалов. Доказательством близости Генриха IV к феодалам является не только самый способ вступления на престол — способ, характерный именно для феодального общества, когда узурпатор захватывает трон при активной поддержке крупных феодалов в ходе их борьбы против царствующего короля. Для понимания облика Генриха IV важна и та оценка, которую он дает Хотсперу.

Если принц Гарри весьма четко сознает глубокое различие между собой и Хотспером и даже старается в ряде случаев подчеркнуть его, то король видит в Хотспере — персонаже, пусть и наделенном целым рядом привлекательных сторон, но типичном феодале, — безусловный идеал.

Об этом Генрих IV говорит еще в самом начале первой части, завидуя старому Нортемберленду — отцу такого сына, как Хотспер; уже это место наводит на мысль, что между королем и Хотспером должны быть какие-то точки соприкосновения. Еще более отчетливо внутреннее родство между королем и Хотспером раскрывается тогда, когда король, ставя Хотспера в пример своему сыну, пространно восхваляет рыцарские доблести юного Перси:

  Покойный Ричард
Казался всем таким, как ныне ты,
Когда я высадился в Ревенсперге;
Я ж был таков, как ныне Гарри Перси.
Клянусь душой и скипетром своим,
Престола он достойнее, чем ты —
Наследник призрачный!
        (I, III, 2)

Особенно интересна мысль Генриха о том, что Хотспер вполне достоин наследовать престол; в устах короля это, разумеется, самая высокая оценка и одновременно — косвенное признание того, что между Хотспером и самим Генрихом существует определенная близость.

Такая внутренняя близость между королем и феодалами накладывает своеобразный отпечаток на все развитие столкновения Генриха с мятежными баронами. Если в первой части «Генриха IV» обе враждующие стороны полны сил и энергии, то во второй конфликт между ними развивается как бы по инерции, тогда как и король, и мятежники постепенно слабеют и теряют силы.

Мотив болезни, все более ощутимый в характеристике короля, начинает звучать также и при описании феодалов, что явствует из слов архиепископа Йоркского:

  Мы все больны;
Излишествами и развратной жизнью
Себя мы до горячки довели,
И нужно кровь пустить нам. Заразившись
Той хворью, Ричард, наш король, погиб.
        (II, IV, 1)

Болезнь — это не только физический недуг, подтачивающий силы Генриха, и символ, выражающий страдания преступного короля от укоров совести. Болезнь становится олицетворением дряхлеющего феодального мира, зараженного внутренними противоречиями и неспособного их преодолеть. Мотив всеобъемлющей болезни является как бы прелюдией для появления на политической арене Генриха V — нового монарха, который не обременен недугами старых времен.

* * *

Тема угрызений совести — важнейший элемент индивидуальной характеристики короля; по мере развития действия она становится даже основным средством этой характеристики.

Уже в первом действии первой части король говорит о несчастьях, обрушившихся на страну; но при этом он не упоминает о том, что эти несчастья могут быть вызваны совершенными им преступлениями.

Новые ноты начинают звучать во второй сцене третьего действия, где король укоряет сына в беспутствах:

Не знаю, чем прогневал я творца,
Что он в своем решенье непостижном
Избрал орудьем кары и возмездья
Мою же кровь. Поступками своими
Меня предполагать ты заставляешь,
Что небесами призван ты служить
Бичом, отмщеньем за мои грехи.

Здесь король впервые высказывает догадку, что поведение сына — кара за грехи; но делает он это в такой осторожной форме, которая не позволяет решительно утверждать, что он признается в действительно содеянных преступлениях.

Приведенные выше слова короля вовсе не противоречат утверждению, что мысль о божественном возмездии за грехи предков не была характерна для исторической концепции Шекспира. В данном случае зритель слышит лишь облеченные в традиционную форму слова верующего в бога человека.

Весьма показательно, что в той же сцене Генрих IV впервые заводит речь о своем предшественнике на троне, очень осторожно и как бы с неохотой упоминая его имя. Сначала он вместо имени Ричарда употребляет абстрактное понятие «владение» possession, потом — конкретное понятие «коронованный король» the crowned king, затем — эмфатическую конструкцию, несущую в себе элемент оценки «прыгающий король» the skipping king, he... и только после этого называет его по имени. Одно употребление этих терминов показывает, как неприятны королю воспоминания о Ричарде. Но в этой сцене он ограничивается лишь сопоставлением себя самого с Ричардом и не говорит об узурпации как таковой.

Так же осторожно ведет себя Генрих в первой сцене пятого действия. Даже на открытое обвинение в захвате престола, которое бросает Вустер, Генрих IV отвечает весьма уклончиво. Он избегает прямого отрицания или признания своей ответственности за узурпацию. Но весьма характерно, что именно в этой сцене, где Генриху впервые приходится выслушать прямое обвинение в узурпации престола, король также впервые говорит о своей старости, которая является неотделимой частью темы болезни:

Доверье наше обманули вы,
Принудив нас одежды мира сбросить
И члены старые сковать броней.
        (V, 1)

Вторая часть «Генриха IV» представляет собой новый этап как в раскрытии, так и в эволюции образа короля. Если в первой части доминантой этого образа была активная борьба Генриха с феодалами, то во второй части болезнь не позволяет королю непосредственно вмешиваться в ход событий.

Чтобы дать возможность королю раскрыться перед зрителем с большей полнотой, Шекспир впервые оставляет его на сцене в одиночестве, и король произносит монолог, не только символически, но и прямо выражающий мучения, вызванные укорами нечистой совести. Хотя король и не говорит здесь о своих прежних преступлениях, монолог о сне нельзя понимать лишь как простое следствие физического недуга; изображение владеющей человеком бессонницы у Шекспира — один из важных художественных приемов для передачи душевной неуравновешенности, проистекающей от сознания собственной вины.

Очевидное подтверждение этому дает сопоставление слов короля с репликами Макбета. Генрих IV, обращаясь к сну, говорит:

  О сон, о милый сон!
Хранитель наш, чем я тебя вспугнул,
Что ты не хочешь мне смежить ресницы?
        (III, 1)

А убивший Дункана Макбет слышит пророческий голос:

Казалось мне, разнесся вопль: «Не спите!
Макбет зарезал сон!» — невинный сон,
Распутывающий клубок забот,
Сон, смерть дневных тревог, купель трудов,
Бальзам больной души, на пире жизни
Второе и сытнейшее из блюд...
Всюду несся вопль: «Не спите!
Зарезал Гламис сон. Не будет Кавдор
Отныне спать. Макбет не будет спать!»
        (II, 2)

Макбет и Генрих IV говорят об одном, но только в разных выражениях: совершив преступление, Макбет «убил» сон, а Генрих IV «испугал» его.

Сразу после того, как Генрих обращается с мольбой ко сну, он без видимой причины впервые в пьесе начинает разговор с приближенными о подробностях низложения Ричарда. Правда, Генрих подчеркивает, что королем его сделала «необходимость»; однако эта оговорка не играет роли, особенно если вспомнить о хитрости и осторожности, всегда характеризовавших Генриха IV.

И только в сцене предсмертного объяснения с принцем, когда король становится по-настоящему искренним, он открыто признает, что овладел короной преступным способом:

  Известно богу,
Каким путем окольным и кривым
Корону добыл я; лишь мне известно,
С какой тревогой я носил ее.
. . . . . . . . . . . .
  Прости, о боже.
Мне путь, которым к власти я пришел...
        (IV, 5)

Так последняя сцена окончательно раскрывает характер короля и позволяет понять его поведение на всем протяжении обеих частей.

Важным средством характеристики Генриха IV является общая окраска его лексики. О некоторых особенностях лексики в репликах короля уже говорилось при доказательстве тезиса о том, что Генрих IV мыслит как государственный деятель. Но и взятая в целом лексика короля в значительной степени отличается от языка остальных персонажей.

Общий возвышенно-приподнятый стиль речи Генриха IV еще может быть объяснен как дань театральной традиции в изображении королей, распространенной во времена Шекспира. Но эта торжественность лишена эпического спокойствия. Не только многочисленные образы, передающие болезненное состояние самого короля и Англии, но также и особый подбор сравнений из сферы космических и стихийных явлений придают речи короля оттенок тревожной настороженности. Если принц в своем первом монологе сравнивает себя с солнцем, которому еще суждено засиять полным блеском (I, 2), то король, рассказывая о своей юности, говорит: «И, как комете яркой, мне дивились» (I, III, 2). А кометы и во времена Генриха IV, и во времена Шекспира воспринимались как нечто зловещее, таинственным образом сулящее людям несчастья.

Правда, и в речи Генриха IV дважды появляется образ солнца; но в первый раз (I, III, 2) солнце как компонент входит в весьма условное сравнение, характеризующее величие монарха вообще и не относящееся непосредственно к облику самого Генриха; а второй раз солнце восходит в зловещем кровавом блеске:

How bloodily the sun begins to peer
Above yon busky hill!
        (V, 1)

Зато образы метеоров — «чудес страха», бороздящих мрачное небо, встречаются в первой части дважды: в самом начале пьесы (I, 1)²¹ и в обращении к Вустеру перед битвой при Шрусбери (V, 1).

Во второй части место космических образов в лексике короля занимают развернутые картины бурь на море или еще более грандиозных стихийных потрясений, когда океан размывает сушу или отступает от ее берегов.

При всем разнообразии средств художественной характеристики Генриха IV они организованы в стройную эстетическую систему, определяемую динамикой образа короля. Эта динамика — не только простое отражение исторических фактов; она выражает авторское отношение к персонажу. Концентрируя внимание зрителя на неизбежности морального кризиса Генриха, Шекспир еще раз подтверждает свой взгляд на принцип абсолютной монархии. С точки зрения Макиавелли, государь типа Генриха IV, наделенный умом и решительностью в сочетании со скрытностью и осмотрительностью, настойчивостью и отсутствием моральной скрупулезности, последовательно проводящий политику укрепления абсолютной королевской власти, бесспорно подошел бы под образец правителя. А с точки зрения Шекспира, этих качеств еще недостаточно для того, чтобы монарх получил полное одобрение: преступный король не имеет права на престол.

А кто же имеет право? Генрих Пятый.

Примечания

1. A. Nicoll. Shakespeare. L., 1952, p. 127.

2. Haklvyt. The Principal Navigations. L., 1599, pp. 122—123.

3. А. Мортон. История Англии. М., ИЛ, 1950, стр. 122.

4. Архив Маркса и Энгельса, т. VI. М., Госполитиздат, 1939, стр. 307.

5. «Royal and Historical Letters during the reign of Henry the Fourth», vol. I. L., 1860.

6. Архив Маркса и Энгельса, т. VIII. М., ОГИЗ — Госполитиздат. 1946, стр. 388.

7. Holinshed, III, 541.

8. «An Epitome of chronicles conteining the whole discourse of histories... by Thomas banquet... and continued... by Thomas Cooper», 1569, p. 250 (II).

9. «The first part of the life of King Henry the IV». Written by J. Haywarde. L., 1599, pp. 60—61.

10. J.D. Wilson. Fortunes of Falstaff. L., 1944, p. 61.

11. Г. Гейне. Полн. собр. соч., т. VIII. М.—Л., «Academia», 1949, стр. 264.

12.

And since my death my purpose doth prevent
Touching this sacred warre I took in hand,
(An action wherewithal! my soul had ment
T'appease my God, and reconcile my land)
To thee is left to finish my intent,
Who to be safe must never idly stand.
But some great actions entertaine thou still
To hold their mindes who else will practise ill.

(«First Fowre Bookes of the Civile Wars between the Two houses of Lancaster and Yorke», by S. Daniel. L., 1595, Book 3, Stanza 121).

13. К.О. Braun. Die Szenenführung in den Shakespeare'schen Historien. Würzburg, 1935, S. 113.

14. «The Works of William Shakespeare». By К.G. White. Boston, 1865.

15.

Но предупреждаю:
Я буду впредь, как требует мой сан.
Суровым, грозным, вопреки природе.
Я был нежней елея, мягче пуха
И потому утратил уваженье,
Что гордый дух лишь к гордому питает.

16. О стилистическом уровне этого выражения дает четкое представление его употребление в «Эдуарде II» Марло, где Эдуард, обращаясь к ненавистной ему и презираемой королеве, говорит: Fawn not on me, French strumpet, get thee gone («The works of Cristopher Marlowe», ed. by A. Dyce. L.—N.Y., 1865, p. 189).

17. Sir Walter Raleigh. The History of the World, vol. I. L., 1614, p. A 3.

18. Ibid., p. A 4.

19. Holinshed, III, 507—508.

20. А. Смирнов. Творчество Шекспира. Л., 1934, стр. 88—92. Более поздняя работа того же автора — вступительная статья к первому тому Полного собрания сочинений Шекспира (1957 г.) — содержит в общих чертах ту же трактовку.

21. В переводе вместо «метеоров» значится «молньи».