Разделы
Счетчики
«Так хочет время»
Обе части «Генриха IV», «Генрих V» — что это за дивные, колоссальные создания», — писал В.Г. Белинский В.П. Боткину 27— 28 июня 1841 года1. Действительно, последние три произведения на сюжеты из национальной истории, созданные Шекспиром до 1600 года, — ланкастерская трилогия, как ее нередко называют в критике, — это высшее достижение Шекспира в жанре исторических хроник.
При исследовании этих пьес необходимо учитывать тесную внутреннюю связь между ними. Уже «Ричард II» связан по сюжету с последующими произведениями; некоторые персонажи переходят из этой хроники в пьесы о Генрихе IV. Поэтому приходится анализировать сценическую жизнь этих образов на протяжении нескольких пьес. А относительно обеих частей хроники о Генрихе IV в шекспироведении уже давно возник вопрос: являются ли эти пьесы самостоятельными произведениями или это — одна десятиактная пьеса.
Исследователи, считающие обе части «Генриха IV» отдельными драмами, обычно предполагают, что вторая часть является своеобразным приложением к первой. Так, например, Тукер Брук называет вторую часть «Генриха IV» «не обдуманным заранее дополнением, поводом для появления которой послужила грандиозная эффектность побочной фигуры Фальстафа»2. При этом нередко утверждается, что вторая часть по своей художественной ценности значительно уступает первой.
Противоположная точка зрения наиболее последовательно выражена в трудах Довера Уилсона, рассматривающего обе части «Генриха IV» как одну драму. Довер Уилсон утверждает, что нормальная «драматическая кривая» в шекспировских пьесах выглядит следующим образом: действие становится особенно напряженным в середине пьесы (например, в «Гамлете» это — сцена мышеловки); напряжение несколько спадает в четвертом действии и, наконец, достигает наивысшей степени в финале. С этой точки зрения он анализирует обе части «Генриха IV» и приходит к выводу, что битва при Шрусбери, заканчивающая первую часть, аналогична обычному у Шекспира подъему напряжения в третьем акте; таким образом, обе части представляют собой единое — лишь вдвое более длинное, чем обычно, драматическое произведение3.
Точка зрения Довера Уилсона представляет для исследователя интерес. Действительно, ряд конфликтов — между королем и принцем, между принцем и Фальстафом — проходят через обе части и могут быть правильно истолкованы только с учетом материала обеих частей. Решительная победа монархического начала над феодалами также достигается в результате борьбы, изображаемой в обеих частях. Наконец, развитие. почти всех основных характеров начинается в первой части и продолжается во второй.
Но теория Довера Уилсона не учитывает, что в каждой из частей есть свои главные конфликты, решаемые в ходе развития действия данной части. Поэтому окончательный вывод не может быть однозначным. Каждая часть является законченным произведением; однако обе части настолько связаны единством замысла, что и взятые в совокупности отвечают многим требованиям, предъявляемым к единому драматическому произведению.
В пользу того, что и первая, и вторая части «Генриха IV» являются самостоятельными драматическими полотнами, говорит и практика театра. Режиссеры, которые ставят каждую часть как самостоятельное драматическое произведение, обычно добиваются художественного успеха. А попытки создать сценарий, объединяющий материал обеих частей в одном спектакле, никогда не приводили и не приведут к положительным результатам. Невозможность автоматического сокращения этих произведений и слияния их в одну пьесу убедительно доказывает, что каждая часть представляет собой завершенное художественное целое.
«Генрих V» — заключительная пьеса ланкастерского цикла, являющаяся по отношению к пьесам о Генрихе IV торжественным пятиактным эпилогом, — отмечена значительным своеобразием. Задуманная как панегирик идеальному монарху, она лишена внутреннего конфликта; ее действие определяется лишь ходом внешнеполитического столкновения двух держав. Возвращаясь в известной степени к принципам построения исторической драмы, которые были уже использованы им в первой части «Генриха VI», Шекспир в пьесе о Генрихе V рисует отдельные эпизоды столкновения между Англией и Францией для того, чтобы раскрыть характер английского короля. Этим обусловлена композиционная слабость пьесы.
Резко критическую оценку пьесе «Генрих V» дал А.А. Смирнов: «Приходится признать, что эта отлично задуманная пьеса по выполнению принадлежит к числу наиболее слабых созданий Шекспира. Все критики согласны в том, что она рассудочна и лишена внутренней убедительности. Не вправе ли мы видеть в этом проявление каких-то глубоких внутренних Сомнений, уже отмеченной двойственности в отношении к абсолютизму, помешавшей Шекспиру мобилизовать в его защиту все свои художественные ресурсы и придать пьесе недостающую ей увлекательность?»4.
Отмеченные А.А. Смирновым слабости «Генриха V» вызваны в первую очередь тем, что Шекспир не захотел или не смог противопоставить главному герою достойных антагонистов. Возможно, что Шекспир, отдавая себе отчет в противоречивости образа идеального монарха, не был уверен, что Генрих V смог бы в таком столкновении сохранить черты, необходимые для того, чтобы считаться идеалом. Но вряд ли можно видеть причину недостаточной увлекательности пьесы в двойственном отношении Шекспира к абсолютизму как политическому институту. Вернее предположить, что образ Генриха V возник как воплощение идеала, о котором Шекспир мечтал, но которого он не мог встретить в действительности; а попытка создать образ, иллюстрирующий политическую иллюзию, разумеется, не могла не прийти в противоречие с творческим методом поэта-реалиста.
Тесная связь между пьесами ланкастерского цикла ставит исследователя перед необходимостью анализировать идейные и художественные особенности этих произведений, привлекая материал всех трех пьес одновременно.
* * *
Основу сюжета обеих частей «Генриха IV» составляет напряженная борьба, которую король на протяжении всего царствования вел с мятежниками-феодалами. В раздумьях над этим конфликтом, над причинами победы короля историзм взглядов Шекспира проявился наиболее полно.
Самыми могущественными противниками короля были северные феодалы Перси, в изображении которых Шекспир допустил значительные отступления от исторических источников.
Старейший в роде Перси — Генри, первый граф Нортемберленд5, к началу действия пьесы был уже пожилым человеком. Он родился в 1342 году и на протяжении долгих лет играл видную роль в государственной жизни страны. В значительной части Северной Англии он был неограниченным повелителем. Нортемберленд немало способствовал укреплению деспотической власти Ричарда II; однако незадолго до высадки Болингброка между королем и Нортемберлендом произошел конфликт; поэтому Перси примкнули к Болингброку и явились основной силой, обеспечившей ему захват престола. Однако уже в 1403 году Перси открыто выступили в мятеже против Генриха IV. Мятеж закончился битвой при Шрусбери. В этой битве погиб сын Нортемберленда Генрих Хотспер, а сам Нортемберленд и его брат Вустер оказались в плену. Король казнил Вустера и простил Нортемберленда.
В 1405 году Нортемберленд организовал новый мятеж, к которому присоединились лорд Бардольф и сэр Клиффорд, а также архиепископ Йоркский Скруп. После разгрома второго мятежа Нортемберленд бежал во Францию, откуда в 1408 году вернулся в Шотландию и еще раз пытался выступить против короля. Последняя попытка стоила ему жизни; его отряд был разгромлен, а сам он убит в сражении. Исторические источники характеризуют Нортемберленда как человека злого, завистливого, честолюбивого и неуравновешенного.
Рисуя образ Хотспера, Шекспир делает его ровесником принца Генриха с целью придать наибольшую драматическую остроту конфликту этих антагонистов. На самом деле Перси Хотспер был на три года старше короля Генриха IV и на двадцать три года старше принца. Во времена Шекспира Хотспер был весьма популярным героем английского фольклора, что подтверждает Сидней в «Защите поэзии» хвалебным отзывом о балладе, воспевающей Генри Перси. Именно фольклорная традиция наделила Хотспера чертами страстной пылкости. У Шекспира и само прозвище «Горячая шпора» младший Перси получил за свой огненный темперамент, хотя по мнению Холиншеда шотландцы, с которыми Генри Перси постоянно воевал, дали ему это прозвище за то, что он редко слезал с боевого коня6.
Образ третьего представителя семьи Перси, графа Вустера, выдержан Шекспиром в соответствии с той оценкой, которая дается ему в исторических источниках. В них Вустер предстает холодным, расчетливым интриганом, который после нескольких лет верной службы Генриху стал его заклятым врагом. Во времена Шекспира была общепринятой версия, согласно которой именно интриги Вустера помешали заключению перемирия между королем и мятежными лордами. К восстанию Перси примыкали и другие английские феодалы, а также Оуэн Глендаур, вождь валлийцев, не желавших покориться английской короне.
Образы мятежных лордов из дома Перси четко индивидуализированы; но им присущи и многие черты, которые, по мнению Шекспира, были типичны для лагеря феодальной анархии в целом. Более того, можно предположить, что некоторые штрихи в картину феодального бунта Шекспир вносил для того, чтобы охарактеризовать лагерь мятежников.
Так, например, в прологе ко второй части «Генриха IV» сообщается, что Нортемберленд укрылся за изъеденными червями старыми стенами замка (worm-eaten hold of ragged stone). Все эпитеты этого определения подчеркивают древность, дряхлость пришедшего в упадок замка. Верный своей концепции, исключающей историзм в «Генрихе IV», Довер Уилсон видит в этом описании выражение современной поэту ассоциации: «Замки и городские стены во времена Шекспира, — комментирует Уилсон, — разваливались на куски»7. Но заслуживает внимания то обстоятельство, что замок как место действия фигурирует только в сценах, где выступают одни мятежные лорды. Персонажи королевского лагеря, и в первую очередь принц Гарри, появляются и во дворце, и на лондонских улицах, и на дорогах Англии; а замок — типичное место пребывания мятежников (разумеется, за исключением сцен, где происходит столкновение обоих лагерей). Шекспир нигде не декларирует своего отношения к феодалам как к представителям старого порядка; но описание замка наводит на мысль, что поэт не мог не воспринимать феодальных бунтовщиков как людей, тесно связанных со старым и уходящим, пытающихся выступить против королевской власти — носительницы новой идеи централизации. Описанный в прологе замок становится символом изъеденной червями, разваливающейся старины.
Красочное описание замка — это не случайная деталь. Сходными приемами Шекспир пользуется и в других пьесах. Так, в «Ромео и Джульетте» Эскал, осуждая вражду между старинными домами, употребляет ряд терминов, которые в совокупности передают отношение Шекспира к этой вражде как к чему-то старому и уходящему в прошлое8.
Политическая программа восстания, раскрывающаяся в сцене, где феодалы, собираясь выступить против короля, делят между собой по карте Англию, является еще более важной характеристикой лагеря феодалов в целом. Материал для этой сцены Шекспир заимствовал у Холиншеда, который даже указывает границы предполагаемого раздела9. Краткое указание Холиншеда Шекспир развертывает в большую картину, доказывающую, что победа феодальных бунтовщиков означала бы конец Англии как единого государства.
В случае победы мятежников Англии грозит расчленение территории, а на трон воссядет марионетка, всецело зависящая от воли феодалов. Антипатриотическая сущность замыслов, вынашиваемых бунтовщиками, становится чертой, характерной для лагеря мятежных феодалов в целом.
В эту картину Шекспир вводит мотив, которого нет у Холиншеда; это — препирательства между заговорщиками.
Причины первого спора между Хотспером и Глендауром не совсем понятны; вернее, ссора вспыхивает потому, что такие разные люди, как Хотспер и Глендаур, не могут не быть в состоянии постоянного раздора друг с другом. Этот спор — не просто способ индивидуальной характеристики Хотспера и Глендаура; он раскрывает внутреннюю противоречивость и непрочность союза феодалов — ту важнейшую черту, которой суждено сыграть в дальнейшем роковую роль в судьбе феодального мятежа.
Если бы в споре участвовали только Хотспер и Глендаур — характеры, сходные по пылкости и страстности, несмотря на все их различие, — то этот спор мог бы выглядеть как результат именно личных особенностей персонажей. Но Шекспир заставляет принять участие в споре также Вустера — человека, в высшей степени уравновешенного и хитрого. Именно Вустер предлагает изменить течение Трента, что вызывает возражения Глендаура. Вустер лучше других понимает важность единства действий для успеха мятежа; но и он ввязывается в спор о будущих владениях.
Тема разобщенности феодальных мятежников начинает звучать уже в третьей сцене второго действия. Хотспер получает письмо, из которого явствует, что один из предполагаемых союзников уклоняется от участия в мятеже. Аргументация автора письма оказывается пророческой:
(II, 3)
Дальнейшее развитие действия полностью доказывает правоту слов неизвестного автора письма. Поэтому страстная тирада Хотспера, уверяющего самого себя в том, что этот заговор «не хуже всякого другого», окрашивается тонами трагической иронии.
Более мрачное звучание приобретает тема раздробленности феодальных сил в первой сцене четвертого действия, где Хотспер получает уведомление о болезни отца. Попытки Хотспера утешительно истолковать отсутствие отца не производят сколько-нибудь убедительного впечатления ни на кого, кроме Дугласа (опять ирония: храбрец Дуглас оказывается при Шрусбери единственным человеком, который бежит с поля боя).
Содержащееся в прологе ко второй части и в словах вдовы Хотспера (II, 2) прямое указание на то, что Нортемберленд трусливо симулировал болезнь, бросив на произвол судьбы своего родного сына, служит ярчайшим доказательством разобщенности феодального лагеря. У Холиншеда нет никаких намеков на мнимую или действительную болезнь Нортемберленда. Мотив притворной болезни старшего Перси, не встречающийся в такой форме ни в одном из дошекспировских источников, введен Шекспиром с целью доказать непрочность союза мятежных феодалов, в котором эгоистические чувства оказываются сильнее даже связей кровного родства.
Известие об отсутствии Глендаура наносит Хотсперу еще один удар перед битвой при Шрусбери. Здесь Шекспир опять отступает от источников. У Холиншеда об участии валлийцев в битве при Шрусбери говорится следующее: «Также и валлийцы, которые до этого скрывались в лесах, горах и болотах, услышав о готовящейся битве, пришли на помощь Перси и своим мужеством укрепили дух уставших воинов»10. А в пьесе Верной сообщает, что Глендаур не может собрать своих людей в течение ближайших двух недель, т. е. Глендаур так же, как и Нортемберленд, предает Хотспера.
Наконец, красноречиво и поведение Вустера перед битвой. В третьей сцене четвертого действия он вместе с Верноном убеждает Хотспера не вступать в битву с королем до тех пор, пока не прибудут подкрепления. Но вот в первой сцене пятого действия он отправляется с посольством к королю; тот обещает мятежникам прощение в случае их капитуляции, а принц Генрих предлагает решить спор поединком между ним и Хотспером. А Вустер скрывает от Хотспера предложение о мире. Он не полагается на честное слово короля и рассчитывает спасти свою жизнь, толкнув Хотспера на бой; он допускает возможность, что Хотспер будет прощен, но ему, как тайному инициатору заговора, не избежать возмездия:
Поступок Гарри может быть забыт...
. . . . . . . . . . . .
Его грехи все на меня падут
И на отца: его мы воспитали,
И, раз его испорченность от нас.
Мы, как источник зла, за все заплатим.
(V, 2)
У Холиншеда опять-таки нет никаких объяснений поступка Вустера; оно целиком принадлежит Шекспиру и развивает его основную мысль о том, что для феодалов их личные интересы выше интересов совместного дела.
И когда Хотспер перед боем произносит полные гордого трагизма слова:
Идемте, смотр войскам дадим скорей;
День судный близится, — умрем бодрей, —
(IV, I)
для зрителя, видевшего неотвратимое разрушение коалиции феодалов, эти слова звучат как признание обреченности мятежников.
Во второй части «Генриха IV» мятежные лорды, анализируя причины поражения Хотспера и пытаясь извлечь из него уроки, объясняют это поражение раздробленностью сил восставших; об этом говорит лорд Бардольф, с которым соглашаются остальные заговорщики:
Не следует в таком кровавом деле
Догадок, вероятий допускать,
Расчетов на неверную поддержку.
(I, 3)
И тем не менее лорды опять не могут преодолеть разобщенности; их планы так же, как ранее планы Хотспера, приобретают авантюристический характер: они решаются оказать сопротивление королю в расчете на то, что он тоже будет вынужден раздробить свои силы.
Для характеристики мятежных феодалов важно и их отношение к королевской власти. Как показывает первая сцена третьего акта, феодалы, планируя расчленение Англии, рассматривают самих себя как лиц, равных по значению королю (или, в данном случае, претенденту на престол Мортимеру). Они при каждом удобном случае стараются подчеркнуть, что Генрих IV посажен на трон их руками и что поэтому ему нечего надеяться, что он станет единовластным правителем. Показательна и сама система сравнений, которую употребляет Вустер, критикуя короля:
Вы поступили с нами государь,
Как с воробьем птенец кукушки злобный:
Нас принялись теснить в родном гнезде.
(V, 1)
Это сравнение убедительно показывает, что феодалы выступают против короля не только из-за страха перед возможными репрессиями с его стороны, но и потому, что они не могут примириться с самим фактом становления абсолютной власти в государстве.
Во второй части «Генриха IV» в качестве идеолога мятежных феодалов выступает архиепископ Йоркский Скруп. Его рассуждения о королевской власти также помогают уточнить взгляды феодалов на королевскую власть. Рассматривая шансы феодалов, Скруп характеризует трудности, стоящие перед королем:
Он ведь знает:
В стране не выполоть всех сорных трав,
Как подозрительность его хотела б;
Его друзья с врагами так сплелись,
Что, если вырвет с корнем он врага.
Тем самым нанесет ущерб и другу.
(IV,1)
Сравнение страны с садом, где король, как заботливый садовник, обязан поддерживать порядок, встречается и в «Ричарде II». Но там садовники полагают, что Болингброк вполне способен очистить государство от сорняков, его истощающих:
Он дал приют под царственной листвоюПрожорливым и вредным сорнякам,
Считая, что они — его опора;
Но вот их ныне вырвал Болингброк.
(III, 4)
А архиепископ, как истинный феодал, полагает, что король не сможет решительно выступить против взбунтовавшихся аристократов. Архиепископ не понимает, что Генрих IV противостоит мятежникам не столько как первый феодал остальным феодалам, сколько как носитель новой тенденции национального государства.
И опять в словах мятежного архиепископа звучат ноты трагической иронии. Во второй части «Генриха IV», где обреченность феодального бунта становится более ощутимой, чем в первой части, прием трагической иронии используется Шекспиром особенно выразительно. Наиболее показательна в этом плане сцена, где архиепископ, поверив обещаниям принца Джона удовлетворить требования восставших феодалов, надеется на скорый мир, который представляется ему как капитуляция короля. Он отвергает мрачные предчувствия Моубрея и в тот момент, когда его участь предрешена, заявляет: «Поверьте, у меня легко на сердце» (Believe me, I am passing light in spirit; IV, 2).
Наконец, важным средством характеристики лагеря феодальной анархии служат отношения между мятежными феодалами и народом.
Тема взаимоотношений народа и феодальных бунтовщиков возникла в английской исторической драматургии еще до Шекспира. В «Уэкфильдском полевом стороже» Р. Грина она составляет основу конфликта. Подвиг Джорджа Грина, полевого сторожа, выступающего против мятежных лордов, вскрывает пропасть, лежащую между народом и титулованными бунтовщиками. Однако поведение Джорджа отличается крайней прямолинейностью. Он вовсе не пытается осмыслить и оценить позиции той и другой стороны; свою точку зрения он выражает весьма определенно уже в самом начале пьесы:
Вы, судьи, и вы, мои друзья.
Соседи — мы все подданные короля.
Мы родились англичанами, и потому мы — друзья Эдуарда,
Присягнувшие ему еще во чреве наших матерей.
Наши мысли принадлежат богу, а сердца — королю;
Наше имущество, наше уважение, наши тела —
Все принадлежит королю Эдуарду11.
Несмотря на всю привлекательность Джорджа, обусловленную его высокоразвитым чувством собственного достоинства и сознанием своего превосходства над титулованными особами, этот образ, отражая известную консервативность самого автора, несет на себе печать верноподданнической ограниченности, что снижает его эмоциональное воздействие и реалистическую убедительность; ни во времена Шекспира, ни в более ранние периоды, безусловно, верноподданный йомен не являлся типичным представителем английского крестьянства.
Бесспорный интерес в пьесе Грина представляет также заявление Кендала, одного из мятежных лордов, о том, что он выступает во имя защиты бедняков:
Я выступаю не против короля Эдуарда,
А за бедняков, которых несправедливо угнетают12.
Этим Кендал хочет привлечь Джорджа на свою сторону и скрыть от него своекорыстные стремления мятежников.
В «Эдуарде II» Марло проблема отношения народа к феодальному бунту решается значительно сложнее, чем у Р. Грина. Роль мятежных лордов у Марло меняется по ходу пьесы. Вначале молодой Мортимер и примыкающие к нему феодалы выступают как защитники национальных интересов, возмущенные антинациональной политикой Эдуарда, променявшего родину на фаворита; а в дальнейшем в поведении Мортимера все более сказывается своекорыстие феодала, рвущегося к власти. Ситуацию «Эдуарда II» напоминают одновременно ситуации и «Ричарда II», и «Генриха IV», а поведение Мортимера — поведение Болингброка в «Ричарде II» и феодальных мятежников в «Генрихе IV». Поэтому в отношениях Мортимера с народом заметна известная противоречивость. С одной стороны, он любим народом, как некогда был любим Болингброк; об этой любви говорит Эдуард, не решающийся заключить его в Тауэр. С другой стороны, Мортимер, стремясь к достижению своих эгоистических целей, отдает себе отчет в преступности мятежа и, чтобы заручиться поддержкой народа, старается скрыть от него истинные цели своего выступления:
Тогда найдем какой-нибудь предлог,
Чтобы поднять восстанье. Без причины
Его начать — то было бы изменой.
Ведь, помня о покойном короле,
Народ и сыну верность сохраняет.
(I, 4)
Мысль о том, что феодальный мятеж не может найти поддержки у народа, выражена Шекспиром в еще более четкой форме. Так, король говорит о демагогическом поведении мятежников:
Да, вы уже об этом разгласили;
На площадях читали и в церквах,
Чтобы наряд восстанья приукрасить
Отделкой яркою, пленяя взор
Изменчивых глупцов и недовольных,
Что, рот разинув, потирают руки
При всякой новой бурной суматохе.
Бунт не терпел от века недостатка
В дешевых красках, чтоб раскрасить цели,
И в злобных нищих, жаждущих всегда
Кровопролитных смут и беспорядков.
(V, 1)
Как трезвый политик, король признает, что в обществе всегда существуют недовольные бедняки (poor discontents, muddy beggars), готовые поддержать мятеж в надежде на изменение своего положения (innovation). Но из реплики короля следует также, что феодальный мятеж, не маскируясь лозунгами, привлекательными для обездоленных, не может собрать под свои знамена даже наиболее недовольную часть населения.
Сами заговорщики понимают, что они не могут рассчитывать на прочную поддержку народа. Так, Вустер, узнав о том, что Нортемберленд не присоединится к заговорщикам, считает наиболее опасным последствием этого события не фактическое ослабление войска бунтовщиков, а то, что поведение Нортемберленда может пролить свет на истинный характер заговора:
Вы знаете: оружье поднимая,Должны мы устранить пытливость мысли
И все отверстия заткнуть и щели.
Чтоб глаз рассудка нас не подстерег.
Задержка графа, приподняв завесу,
Непосвященным ужасы откроет,
Что им не снились.
(IV, 1)
Чьего взгляда боится Вустер? Ведь главари восстания полностью отдают себе отчет о характере бунта. Значит, опасность кроется в возможности прозрения более широкого круга людей, вовлеченных в восстание, людей, от которых главарям приходится скрывать свои истинные намерения.
Во второй части «Генриха IV» концепция Шекспира по этому вопросу остается той же, но она выражена с еще большей полнотой. Так, Мортон в беседе с Нортемберлендом объясняет последнему причины гибели Хотспера:
Вел за собой ваш сын тела — лишь тени,
Подобия людей, — затем, что слово
«Восстанье» разделило дух и тело;
Они дрались насильно, против воли.
Как пьет больной микстуру, и казалось,
На нашей стороне лишь их мечи;
Но, что до их ума и сердца, слово
«Восстанье» их совсем заледенило,
Как рыбу в озере мороз.
(I, 1)
Здесь же Мортон разоблачает перед зрителем демагогические уловки мятежников. Мортон видит силу нового мятежа в том, что на этот раз во главе бунтовщиков выступает архиепископ, который должен дать религиозную санкцию мятежу и тем способствовать моральному сплочению армии феодалов. По мысли Мортона, религия, в лице архиепископа, должна окружить мятеж ореолом справедливости:
Теперь же
Архиепископ освятил мятеж:
Святым и праведным его считают,
И увлекает он и дух и тело.
(I, 1)
В подлиннике об архиепископе говорится еще более определенно: «полагают, что он искренен и свят в своих мыслях»13. Заговорщики вовсе не питают иллюзий относительно святости замыслов архиепископа; лорды лишь надеются, что вера простых людей в искренность духовного пастыря, который на самом деле ничем не отличается от остальных восставших феодалов, воодушевит простых воинов. Но ликование, с которым армия бунтовщиков разбегается, узнав о прекращении военных действий, доказывает, что и эта последняя попытка сплотить мятежное ополчение оказывается тщетной.
Так Шекспир самыми разнообразными способами показывает неотвратимость поражения лагеря феодальной анархии в столкновении с укрепляющим свои позиции абсолютизмом.
* * *
Изображение лагеря мятежных феодалов приобретает особую реалистическую убедительность потому, что образы феодалов четко индивидуализированы, а зачастую и прямо противопоставлены друг другу как психологические типы. Именно система контрастных противопоставлений внутри лагеря феодалов позволяет раскрыться в полном блеске такому замечательному образу, как Перси Горячая шпора.
Своеобразный облик этого храброго воина начинает вырисовываться уже из первых слов Хотспера. Объясняя королю причину своего отказа выдать пленных, Хотспер возмущается поведением придворного, объявившего ему королевский приказ о выдаче пленных шотландцев. Он подробно описывает придворного лорда, который так взбесил его, распаленного и утомленного боем:
Какой-то лорд, опрятен, расфранчен,
Свеж, как жених; на ниву после жатвы
Был подбородок выбритый похож;
Как продавец духов, благоухал он...
. . . . . . . . . . . .
...меня бесил
Его блестящий вид, и запах сладкий,
И то, что он, как фрейлина, болтал
О пушках, ранах, рвах — помилуй бог!
(I, 3)
На первый взгляд может показаться, что в этих словах содержится лишь характеристика придворного франта. Но на самом деле эта тирада важна как средство косвенной характеристики Хотспера, возмущенного именно теми качествами лорда, которые самому Хотсперу совершенно не свойственны.
Следует отметить также и отношение Хотспера к огнестрельному оружию. Если придворный играет в войну и поэтому возмущается тем уроном, который порох «трусливо» наносит рыцарству, то Перси, для которого война — его жизнь, его труд, отнюдь не протестует против новых средств войны. Такое отношение Перси к артиллерии не является анахронизмом: артиллерия в полевых условиях применялась уже на раннем этапе Столетней войны14.
И в рассказе о придворном, и не раз в дальнейшем Хотспер подчеркивает свою неприязнь к красивой высокопарной речи. Но в той же третьей сцене первого действия Хотспер защищает перед королем Мортимера в великолепных по красочности образных выражениях. Объяснить это кажущееся противоречие можно лишь тем, что порывистый Хотспер, будучи задет за живое, в какой-то степени перерождается и в нем раскрываются черты, которые в обычном для него состоянии духа не заметны окружающим.
Негодование Хотспера, вызванное отказом короля выкупить Мортимера, выливается в целую серию реплик, насыщенных сложными поэтичными образами. Особенно интересен краткий монолог о чести, с которым впоследствии полемизирует Фальстаф:
Клянусь душой, мне было б нипочем
До лика бледного Луны допрыгнуть,
Чтоб яркой чести там себе добыть,
Или нырнуть в морскую глубину,
Где лот не достигает дна, — и честь,
Утопленницу, вытащить за кудри;
И должен тот, кто спас ее из бездны,
Впредь нераздельно ею обладать.
Не потерплю соперников по чести!
(I, 3)
Для Хотспера важно в любых обстоятельствах быть первым и единственным совершенным представителем рыцарской «чести»; за это право он готов идти на любой риск, драться, не учитывая ничьих интересов, в том числе и интересов государства. Так Шекспир показывает органическую связь идеологии старого феодального рыцарства и его анархического поведения. Тирада о чести важна и как средство индивидуальной характеристики Хотспера: построенная на нескольких контрастных противопоставлениях, она выразительно подчеркивает, на какие крайности способен пылкий рыцарь; он готов прыгнуть за честью на луну или опуститься на дно пучины; он мечтает схватить яркую честь с бледнолицей луны.
Но, пожалуй, наиболее существенным в характеристике Перси являются даже не отдельные детали его реплик, а все его поведение в этой сцене. Охваченный страстным желанием оказать сопротивление королю, Перси буквально неистовствует, не обращая никакого внимания на слова отца и дяди, пытающихся сдержать разбушевавшегося рыцаря. Неистовство Хотспера приобретает даже комический характер. Чтобы отомстить королю, он придумывает самые разнообразные средства: то призывает к военному выступлению, которое, по его словам, должно перерасти в столкновение «опасности» и «чести», то, несколькими строками ниже, вырабатывает новый план:
Я терпеливо обучу скворца
Твердить одно лишь слово «Мортимер» —
И Болингброку подарю его,
Чтоб вечно в короле будил он ярость.
(I, 3)
Произнося одну угрозу за другой, Хотспер распаляется все больше и не в состоянии прервать поток своего красноречия до тех пор, пока окончательно не выговорится. Эта сцена с исчерпывающей полнотой раскрывает неудержимую натуру Хотспера.
Полной противоположностью Хотсперу выступает в этой сцене Вустер. Злопамятный враг короля, так грубо выгнанный из дворца, он взбешен не менее Хотспера, однако его озлобленность скрывается под маской внешнего спокойствия. Этому интригану и трезвому до цинизма человеку чужд мир красочных образов, который возникает в речах Хотспера. По поводу тирады Хотспера о чести Вустер скептически замечает:
Он целым миром образов захвачен,
Но лишь не тем, что требует вниманья.
Речь самого Вустера отражает сухой склад его ума; она крайне бедна образными выражениями и звучит по-деловому.
Особенно много для характеристики Вустера дает изложение выработанного им плана мятежа. Гарри Перси, мечтающий о «благородном заговоре», не замечает, что именно Вустер пользуется средствами ненавистной Хотсперу «политики», когда рекомендует Нортемберленду привлечь на сторону мятежников архиепископа Йоркского:
В доверие, милорд, старайтесь вкрасться
К прелату славному, что всеми чтим.
Объясняя необходимость выступления против короля, Вустер выражается вполне определенно:
У нас причин немало торопиться.
Снесем главу, чтоб головы сберечь.
Ведь, как бы скромно ни держались мы.
Он не забудет, что у нас в долгу:
Подозревать в нас будет недовольство.
Пока предлог не встретит для расплаты.
Эти слова Вустера ярко свидетельствуют о родстве сто взглядов с наиболее циничными сторонами политической этики Макиавелли. Вустер понимает, что мир между королем и феодалами, способствовавшими его воцарению, невозможен. О том же говорит Макиавелли в «Князе»: «...Твоими врагами становятся все, кого ты обидел при овладении этим княжеством, но ты также не можешь сохранить дружбу тех, кто тебя призвал, потому что удовлетворить их в меру их ожиданий нельзя, а пользоваться против них сильно действующими средствами невозможно, так как ты им обязан»15.
Шекспир разделяет мысль Макиавелли о том, что союз короля и феодалов невозможен; но он считает, что король в состоянии предпринять решительные меры против непокорных феодалов. Вустер же надеется, что военная мощь рода Перси в союзе с другими феодалами сможет сбросить короля с трона. В дальнейшем Шекспир опровергает позицию Вустера развитием конфликта и в первой, и во второй части.
Для характеристики Хотспера не меньшее значение, чем контраст между ним и Вустером, имеет противопоставление юного Перси валлийцу Глендауру. Оно дает возможность Шекспиру не только уточнить некоторые индивидуальные черты в облике Хотспера, но и показать те стороны его натуры, которые определяются особенностями национального английского характера.
Оуэн Глендаур занимает в пьесе весьма своеобразное место. Возглавленное им восстание в Уэльсе представляло значительную опасность для английской короны вплоть до 1405 года, т. е. еще в течение двух лет после битвы при Шрусбери. Однако Шекспир только в одной сцене (III, 1) выводит и полно характеризует этого персонажа, не останавливаясь на его военных успехах и неудачах.
Первое упоминание о предводителе восставших валлийцев встречается в первой сцене первого акта, где Уэстморленд, рассказывая о поражении Мортимера в Уэльсе, характеризует Глендаура эпитетами irregular и wild. По поводу этих эпитетов некоторые комментаторы (например, Довер Уилсон) замечают, что они находятся в известном противоречии с тем обликом образованного и поэтически настроенного человека, который складывается по первой сцене третьего акта. Однако это замечание основано на недоразумении. Слова Уэстморленда относятся не к личности Глендаура, а характеризуют способ ведения им войны; wild может означать «непокоренный, непокорный», именно в этом смысле оно и употреблено в характеристике Глендаура. А термин irregular характеризует партизанский способ ведения войны Глендауром. Таким образом, уже в первой сцене Шекспир одним лаконичным определением уточняет особенности общественной и военной деятельности Глендаура.
В облике Глендаура очень своеобразно сочетаются мистическая экзальтированность, средневековая ученость16 и любовь к музыке и поэзии. Этот оригинальный сплав не случайно ассоциируется у Шекспира с особенностями национального характера порывистых и увлекающихся уэльских кельтов. Подобные черты проникают даже в сочинения уэльских историков. Блестящий пример этого дает уэльская хроника «Brut у Tywysogion», относящаяся к XV веку, т. е. примерно к тому самому историческому периоду, на который приходится деятельность Глендаура. В ней так повествуется о смерти одного из известных уэльских правителей: «1197. В этом году по всему острову Британии и на границах Франции прошла страшная пора смертности, и умерли бесчисленные простолюдины и большое число джентри и благородных людей. И в этот печальный год выступила Атропос среди своих сестер, которых раньше называли богинями судьбы, со своими злобными и пагубными силами против прославленного принца. Ни творения историка Истаса, ни оды барда Ферила не могут описать размеров скорби, и горя, и страданий, которые охватили весь род бриттов, когда смерть, в этот проклятый год, сломала колесо судеб, чтобы взять под свои крылья в четвертый день после майских календ повелителя Риса-Ап-Гриффита, — мужа, который был головой, и щитом, и силой южного и всего Уэльса, надеждой и защитой всех бриттских родов, — мужа, который происходил от благороднейшей королевской линии, который далеко превосходил своих соплеменников и чью мудрость усваивал его народ. Советник благородных, враг тиранов, защитник подданных, сокрушитель стен, вдохновитель в войнах, руководитель и повелитель войск, низвергатель врагов; как вепрь или лев устремляется вперед, так обрушивалась его жестокость на врагов. О слава битв, щит рыцаря, оборона страны, украшение оружия, рука силы и великодушия, очи проницательности, пример вежливости и энергии! Подобный Ахиллу силой духа, Нестору — добротой, Тидею — храбростью, Самсону — мощью, Гектору — благоразумием, Геркулесу — отвагой, Парису — красотой, Улиссу — речью, Соломону — мудростью, Аяксу — умом; опора всех достоинств — умер на четвертый день после майских календ»17.
В этой тираде, равной которой по страстности нельзя встретить ни в одном из английских исторических сочинений, причудливо слиты воедино поэтическая образность, напоминающая приемы поэтики бардов, с элементами классической учености и библейскими реминисценциями — сплав, поразительно созвучный с характером Глендаура — человека, не чуждого средневековой образованности, поэта, воина и мага.
Вера во влияние стихийных явлений на судьбу человека была широко распространена в Англии времен Шекспира, не говоря уже о более ранних веках. Но кельтский вождь искренне убежден в том, что сам наделен некими сверхъестественными свойствами.
Шекспир сознательно допускает отступление от Холиншеда, влагая в уста Глендаура рассказ о таинственных событиях, сопутствовавших его рождению. В хронике Холиншеда сказано, что подобные явления наблюдались при рождении Мортимера:
Некоторые комментаторы склонны объяснить это изменение как результат ошибки Шекспира, случайно отнесшего приведенную выше фразу на счет Оуэна. С таким толкованием, однако, согласиться трудно. Весь облик Глендаура окутан мистической дымкой, с которой как нельзя лучше гармонирует его рассказ о чудесах, случившихся при его рождении.
О том, что вера в чудеса и предзнаменования составляла, по мысли Шекспира, характерную черту духовного склада кельтов, свидетельствуют в «Ричарде II» слова капитана валлийцев, отказывающегося поддерживать короля и ссылающегося на приметы, которые предвещают скорую гибель Ричарда (II, 4).
Весьма характерно, что английские феодалы и кельтский вождь по-разному объясняют одни и те же явления. Чтобы сделать это различие особенно наглядным, Шекспир создает в «Генрихе IV» две параллельные ситуации.
В третьей сцене первого действия Хотспер, рассказывая о впечатлении, которое произвело на короля его требование выкупить Мортимера, отмечает:
Когда же я заговорил опять
Про выкуп шурина, он побледнел
И на меня метнул взор, полный гнева,
При имени его одном дрожа.
Вустер объясняет это состояние короля при упоминании имени Мортимера конкретными политическими причинами:
Я не браню его: ведь Мортимера
Наследником признал покойный Ричард.
В первой сцене третьего действия Глендаур говорит о впечатлении, производимом на Генриха IV упоминанием имени Хотспера:
Всегда, так называя вас, Ланкастер
В лице меняется и вам со вздохом
Желает быть уже на небесах.
Вторя этому изысканному комплименту, Хотспер замечает, что король каждый раз, когда при нем упоминают о Глендауре, желает тому попасть в ад. А Глендаур, объясняя причины страха Генриха IV, говорит, начиная свою реплику теми же словами, что и Вустер:
Я не могу бранить его за это:
Когда рождался я, чело небес
Пылающие знаки бороздили
И факелы; в час моего рожденья
Земля до основанья содрагалась,
Как жалкий трус19.
Итак, персонажи объясняют одно и то же явление. Но если англичане предлагают трезвые политические объяснения, то мистически экзальтированный Глендаур относит страх короля за счет сверхъестественного. Это сравнение важно как доказательство того, что Глендаур противопоставлен Шекспиром не только Хотсперу лично, но и другим англичанам.
Однако основным антагонистом Глендаура в этой сцене выступает, конечно, Хотспер. На контраст Перси и Глендаура в их отношении к сверхъестественному неоднократно указывала критика, отмечая трезвость взглядов Перси. По-солдатски грубо Перси может сравнить землю с чревом, сотрясаемым заключенными в нем ветрами. Хотспер превосходит Глендаура как рационалист; но его реплики лишь усиливают своеобразный ореол поэтичности, окружающий Глендаура.
Склонность Глендаура к музыке и поэзии Шекспир выделяет специально, причем характеристика Глендаура как поэта дается на протяжении одной сцены различными художественными средствами. Глендаур прямо говорит о своих занятиях поэзией и музыкой в молодости. Кроме того, Шекспир находит остроумный способ показать в действии, что отношение к поэзии служит для Глендаура критерием при оценке других людей. После того как Глендаур в споре с Хотспером о разделе Англии характеризует себя самого как поэта, Хотспер в умышленно утрированной форме заявляет о своем отвращении к поэзии:
Котенком лучше стать мне и мяукать,
Чем быть кропателем баллад несносных.
Скорей готов я слушать, как скоблят
Подсвечник медный или как скрипит
Немазаное колесо; все это
Так не набьет оскомины, как сладость
Поэзии жеманной: мне она —
Как дряблая рысца разбитой клячи.
Услышав эту антипоэтическую тираду Хотспера, Глендаур объявляет, что он согласен удовлетворить притязания Перси: «Ну, пусть отводят Трент».
Правильно понятый смысл такого резкого перелома в споре позволяет отчетливо представить себе единственно возможную интонацию в этой сцене. Если предыдущую реплику Глендаур произносит с пылкостью поэта, убежденного в важности своего призвания, то после того, как Хотспер признается в нелюбви к поэзии, Глендаур отвечает с чувством собственного превосходства и плохо скрытой насмешкой. Любовь к поэзии для Глендаура — непреложное требование к человеку; если тот не любит поэзии, Глендаур может относиться к нему лишь со снисходительным презрением. И Хотспер, безусловно, чувствует презрительную интонацию Глендаура; она заставляет рыцаря чести сразу же отказаться от своих притязаний.
Сцена с участием Глендаура не оставляет сомнения в том, что поэтичность натуры кельтского вождя глубоко импонировала Шекспиру. Но преувеличенная экзальтированность Глендаура, а еще больше — его первобытная вера в сверхъестественное, вызывала к себе ироническое отношение драматурга.
Трезвость мышления Хотспера, проявляющаяся в столкновении с Глендауром, имеет определенное значение и для понимания исхода его столкновения с принцем Гарри. По уже упоминавшимся репликам Хотспера в третьей сцене первого акта можно предположить, что Хотспер неспособен на трезвую оценку обстановки и гибнет в результате романтического неумения правильно осмыслить действительность. Но после третьего акта становится ясно, что Хотспер — не менее здравомыслящий, хотя и более порывистый человек, чем принц. Хотспер гибнет потому, что он поступает как наиболее типичный представитель лагеря, осужденного на поражение самой историей.
Интересный дополнительный материал для характеристики Хотспера дает изображение его взаимоотношений с женой.
Отношение леди Перси к Хотсперу совершенно ясно: она очень любит мужа и ревнует его к рыцарским делам, опасаясь, что его военные замыслы могут угрожать его жизни. Отношение же Хотспера к жене сложнее. Прямолинейная солдатская грубость неоднократно звучит в репликах Хотспера; проскальзывает она и в его обращении с женой. Как истый рыцарь, он убежден, что женщину нельзя посвящать в мужские планы. Но именно в сценах с женой Хотспер выступает как человек, наделенный своеобразным чувством юмора, с помощью которого он старается превратить в шутку опасения жены. В этих шутках звучит скрытая забота о жене, и зрителя не покидает ощущение, что Хотспер, подшучивая над леди Перси, все время — пусть сдержанно, исподтишка — любуется своей красавицей женой, видя в ней достойную подругу рыцаря. И когда Хотспер говорит:
Вскочив в седло, готов тебе дать клятву
В любви безумной —
(II, 3)
в его словах звучит самое искреннее чувство.
Показательно, что принц, пародируя беседу Хотспера с женой, воспринимает их как своего рода духовных союзников. Этот духовный союз особенно ярко раскрывается в сцене у Глендаура, где леди Перси не без удовольствия отвечает на шутки мужа.
Уже раньше леди Перси обещала сломать мизинец своему мужу за то, что он не отвечает серьезно на ее вопросы. Здесь же, после того, как реплику леди Перси «Так помоги тебе бог» Хотспер подхватывает словами: «В постель к уэльской даме», леди угрожающим тоном спрашивает: «Что такое?» и Хотспер, видя, что она уже готова оттаскать его за волосы, предпочитает отвлечь внимание собеседницы от своей остроты. От этой пары веет здоровой, бьющей через край силой, находящей выход в грубоватых шутках и добродушных потасовках. Поэтому сцены Хотспера с женой окрашивают образ рыцаря теплыми тонами.
Анализ лексики реплик Хотспера наглядно подтверждает, что термины рыцарского обихода глубоко вошли в плоть и кровь юного Перси. Словарь Хотспера изобилует точными понятиями из области военного дела. Еще в описании придворного Перси издевается над тем, как этот женоподобный тип сыплет военными терминами:
And talk so like a waiting-gentlewoman
Of guns, and drums, and wounds — God save the mark!
(I, 3)
Ассонанс, создаваемый словами guns, drums, wounds, носит явный оттенок пародийности: Перси как бы хочет подчеркнуть, что для придворного разговор о войне и ее опасностях — набор звуков, которые не имеют никакого конкретного смысла. Сам же Хотспер всегда стремится уточнить военные термины, придавая им в то же время образность и наглядность. Так, например, когда он говорит о предстоящем столкновении «опасности» с «честью», он употребляет глагол grapple, что значит «схватиться врукопашную». Когда он хочет сказать что-то очень обидное о принце, он называет его sword-and-buckler Prince of Wales. Меч и щит до конца XVI века были основным оружием фехтовальщиков; однако во времена Шекспира они остались на вооружении только простых солдат или грабителей на большой дороге; лица благородного происхождения были вооружены шпагой и кинжалом.
Та же профессиональная осведомленность во всем, что касается военного дела, сказывается и в определении Хотспером коня (a roan, a crop-ear; последний термин в творчестве Шекспира употребляется всего один раз).
И во сне боевой дух не покидает Хотспера; об этом ему рассказывает жена:
Близ тебя не раз
Я сторожила твой тревожный сон
И слышала, как ты о войнах бредил,
Как горячил словами скакуна.
Кричал: «Смелее! В бой!» — и говорил
О вылазках, траншеях, схватках, рвах,
О брустверах, палатках, частоколах,
О василисках, пушках, кулевринах,
О пленниках, о тех, кто пал в бою,
О всех превратностях горячей битвы.
(II, 3)
Даже в беседах с женой Хотспер использует образы, почерпнутые из военной сферы. Объясняя леди Перси, почему ему сейчас не до любовных утех, Хотспер говорит:
Теперь не время
Ни играм в куклы, ни турнирам губ.
(Thiis is no world
To play with mammets and to tilt with lips).
Если в выражении to play with mammets можно ощутить лишь оттенок солдатской грубости20, то выражение to tilt with lips заслуживает особого внимания. Обычно комментаторы объясняют термин tilt просто как синоним понятия «бороться, сражаться»; на самом же деле он очень специфичен: tilt означает «участвовать в конном рыцарском турнире, в котором противники скачут навстречу друг другу с копьями наперевес».
Шекспир наделяет Хотспера целым рядом в высшей степени привлекательных черт. Он. безусловно, любуется силой, рыцарской доблестью, прямотой, безудержной смелостью и страстностью своего героя. В пьесе нельзя встретить ни одного эпизода, где бы поэт хотел принизить Хотспера как человека.
Первая причина такого отношения Шекспира к младшему Перси обусловлена самой ролью, которую этот персонаж играет в решении основного политического конфликта пьесы. Чтобы показать реальную опасность феодального мятежа, угрожающего целостности Англии, Шекспир делает главным антагонистом короля великолепную сильную личность.
Вторая причина более сложна: она кроется в том, что отношение Шекспира, писателя позднего Возрождения, к средневековому рыцарству было в известной степени противоречивым. Шекспир — последовательный противник политической практики феодалов, мешавшей национальному объединению страны. Но «во времена торгашей», в период, когда перед мыслителями и писателями Возрождения все яснее раскрывался антагонистический характер новых буржуазных отношений, отдельные стороны морального облика средневекового рыцарства (независимо от того, насколько это представление о рыцарстве соответствовало действительности) получали в глазах гуманистов безусловную привлекательность. Не случайно Шекспир считает, что и для идеального монарха совершенно необходимы высокие рыцарские качества; об этом свидетельствуют многие черты в образе принца Генриха.
Хотспер занимает очень большое место в первой части «Генриха IV», выступая как антагонист и короля, и принца Генриха, и Фальстафа. Но в отличие от этих персонажей образ Хотспера не развивается и не изменяется на протяжении пьесы; более того, все основные черты Хотспера выявляются уже в экспозиции, а дальнейшая сценическая жизнь этого персонажа лишь уточняет и делает более наглядными те стороны характера, которые намечены в третьей сцене первого действия.
Статичность образа Хотспера становится особенно рельефной на фоне активного исторического движения и в столкновении с эволюционирующими персонажами; именно она в значительной степени способствует созданию атмосферы обреченности вокруг Хотспера. Он способен только на прямолинейное движение и поэтому менее чем любое другое действующее лицо может сообразовывать свои поступки с требованиями «времени». Да и о самом «времени» он вспоминает за мгновение до смерти, предвосхищая слова, которые впоследствии скажет Макбет: «Жизнь — это шут времени».
Гибель Хотспера предстает не как результат личного, а как результат всемирно-исторического заблуждения, владевшего классом феодалов в период, когда этот класс, веря в незыблемость основ феодального общества, выступал против новой исторической тенденции, выражавшейся в борьбе монархии за абсолютную власть в стране. Гибель Хотспера по-настоящему трагична. К концу пьесы Хотспер вырастает в трагического героя, а предсмертные слова, с которыми он обращается к принцу Генриху, похитившему у него юность и доблесть, воспринимаются как трагический комментарий к монологу о чести, произнесенному Хотспером в первом действии.
Смерть великого рыцаря символична: она означает неотвратимость поражения феодального мятежа в борьбе с укрепляющейся абсолютной монархией, ибо против мятежников выступает «время» — сама эпоха, имеющая свои внутренние закономерности. Именно в этом смысле следует понимать слова Уэстморленда, обращенные во второй части «Генриха IV» к мятежному лорду Маубрею:
О my good Lord Mowbray,
Construe the times to their necessities,
And you shall say, indeed, it is the time,
And not the King, that doth you injuries21.
(IV, I)
Комментируя эти строки, Довер Уилсон предлагает такое их понимание: «Оцените современное состояние дел соответственно с условиями, которые их определяют, и вы будете вынуждены признать... и т. д.»22.
Такое толкование вполне приемлемо, если в формулировку Уилсона добавить присущий стихотворному тексту оттенок «необходимости», т. е. «...с условиями, которые необходимо их определяют...». Здесь «время» выступает как выражение исторической закономерности, проявляющейся на определенном этапе развития английского государства и играющей решающую роль в столкновении лагерей, даже несмотря на личные качества участников этого столкновения.
Так перед читателем Шекспира четко вырисовывается важнейший элемент исторической концепции поэта: феодальный бунт всегда представляет опасность для страны, но в период становления абсолютной монархии он неизбежно обречен на провал потому, что он вступает в противоречие с поступательным ходом истории.
Примечания
1. В.Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. XII. М., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 54.
2. С.F. Tucker Brooke. Tudor Drama. L., 1911, p. 333.
3. J.D. Wilsоn. The Fortunes of Falstaff. Cambridge, 1944, p. 4.
4. А. Смирнов. Творчество Шекспира. Л., 1934, стр. 96.
5. Графства Нортемберленд и Уэстморленд были образованы при Ричарде II для охраны северных границ Англии от шотландцев. Ральф Невиль, первый граф Уэстморленд, связанный с Нортемберлендом родственными узами, был его злейшим врагом. Нортемберленд начал свой второй мятеж в 1405 году с попытки захватить Уэстморленда.
6. Holinshed, III, 520.
7. «Henry IV, Part II». The New Shakespeare. L., 1953, p. 128.
8.
Three civil brawls...
...made Verona's ancient citizens
Cast by their grave beseeming ornaments
To wield old partisans, in hands as old,
Cank'red with peace, to part your cank'red hate.
(I, 1, 87—93)
9. Holinshed, III, 521.
10. Holinshed, III, 523—524.
11. «The Dramatic and Poetical Works of Robert Greene and George Peele». L.—N.Y., 1861, p. 254.
12. Ibid., p. 259.
13. Suppos'd sincere and holy in his thoughts.
14. См. И.С. Прочко. История развития артиллерии, т. I. М., 1945, стр. 24, а также G. Decker. Geschichte des Geschützwesens und der Artillerie in Europa. Berlin u. Posen, 1822, S. 98.
15. Н. Макиавелли. Собр. соч., т. I. М.—Л., 1934, стр. 215.
16. Глендаур изучал в Вестминстере английское право (см. W.Н. Thomson. Shakespeare's Characters. Altrineham, 1951, p. 136).
17. «Brut у Tywysogion, or the chronicle of the princes of Wales». L., 1860, pp. 245—256.
18. Holinshed, III, 521.
19. В подлиннике совпадение подчеркнуто лексическими средствами. Хотспер говорит о короле: «his cheek look'd pale», a Вустер начинает ответную реплику словами: «I cannot blame him». Глендаур, описывая реакцию короля, говорит: «his cheek looks pale» и следующую реплику начинает: «I cannot blame him».
20. Некоторые комментаторы понимают слово mammets как «груди, соски»; такое толкование кажется здесь более уместным, чем распространенное понимание этого термина как «кукла».
21.
Добрейший лорд,
Постигнув роковую неизбежность
Событий наших дней, вы убедитесь,
Что ваш обидчик — время, не король.
22. «Henry IV, Part II». The New Shakespeare. Cambridge, 1953, p. 183.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |