Глава 24

— Уилл, Уилл, Уилл...

Имей три уха я, я б слушал всеми! Что, Фрэнсис?

— Уже вечереет, так что я, пожалуй, останусь на ужин.

Ужин!

— Покамест ты, старина, вспоминал Лондон, приходила Элисон. Сказала что-то про большой пирог. Покуда его не подали, давай-ка подведем черту.

Какую черту?

— Под твоим завещанием, забыл?

Оно похоже на вкусный пирог — в нем есть все, и хватит на многих. А с какой стати пирог?

— Распоряжение доктора Холла: в следующие три дня вместо жидкой каши кормить тебя, как бойцовского петуха.

Мне уже лучше. Я припомнил один отменный пирог с Вуд-стрит.

— Не надо о пироге.

То был французский пирог. Помнишь семью дубильщика Генри Филда? Генри давным-давно как умер, и его изрядно изношенный труп уже разложился, несмотря на его профессию. Он, бывало, говорил, что дубильщик может пролежать в земле девять лет, прежде чем начнет гнить, поскольку его кожа так продубилась от работы, что стала непроницаемой для воды.

— Все дело в воде, — приговаривал он. — Ведь мертвец в основном гниет от воды, а не от червей. Спроси старого могильщика Тома, он подтвердит.

Может, и вправду старика Генри девять лет не брала влага? А тогда, узнав, что я отправляюсь в столицу, он попросил меня передать письмо его сыну, в котором он просил его сообщить о своих делах и послать отцу денег.

— Письмо Ричарду Филду?

Ричард был на три класса старше меня в школе и уже восемь лет как уехал из Стрэтфорда.

— Тощий, смышленый такой парнишка?

Да. Он всегда мечтал попасть в Лондон и говорил о нем не переставая. Дубильное дело его не интересовало, и он пошел на семь лет в подмастерья к лондонскому издателю Джорджу Бишопу. На первые шесть лет тот устроил его в блэкфрайерскую типографию к Томасу Вотролье.

— Так это у него ты отведал французского пирога?

Не совсем. Когда я пришел в Лондон, Филд еще работал у Вотролье. Ричард отличался большим упорством и небывалым терпением. И вот с письмом в кармане я перешел мост и очутился в Блэкфрайерсе. Я пошел искать типографию. На Вуд-стрит в доме под вывеской «Распахнутые крылья орла» я был околдован и оказался меж распахнутых ног Жаклин Вотролье.

— Так это она была французским пирогом?.. Интересно, готов ли наш пирог?

Первым, кого я увидел через распахнутую дверь «Распахнутых крыльев», был долговязый Ричард Филд. Он стоял у хозяйского печатного станка с перепачканными рукавами и большим чернильным пятном на правой щеке. Свежеотпечатанный лист размера кварто подрагивал в его чистых пальцах, а хорошо знакомые мне голубые глаза внимательно вглядывались в страницу. Он не сразу заметил меня, стрэтфордский силуэт в лондонском дверном проеме, и не сразу переключился с печатного ремесла на дубильное и на мысли о доме. Узнав меня, он широко распахнул объятия, улыбаясь тощим лицом, неуклюже обогнул верстак, шагнул по направлению к двери и решительно обнял меня, стараясь не испачкать мою одежду и не помять драгоценный лист.

— Уилл! — закричал он. — Уилл Шекспир!

Я почувствовал, как его локти вонзаются мне в ребра. От него пахло типографией — свежим и волнующим запахом новых книг. За его возгласом последовали шаркающие шаги из соседней комнаты, и невысокий человек с брюшком просунул голову в дверь и уставился на нас грустными карими глазами. Несколько сивых клоков волос еще торчало по бокам его головы, но макушка была практически лысая, засаленная и походила на головку чеснока.

— Месье? — вежливо обратился он ко мне, протягивая руку.

То был Томас Вотролье.

От Ричарда Филда исходил запах горячего печатного станка, аромат опасных метафор и запрещенных фраз. От него пахло книгами, их прелестью и таящимися в них обещаниями. Но очарование мгновенно рассеивалось при взгляде на месье Вотролье, и дух творчества, казалось, мгновенно угасал.

Не хотел бы я взглянуть на де Бошена¹, спросил он меня полусонно, или, может быть, на Бейлдонову «Книгу различных каллиграфических стилей»².

Если нет, есть немало других прекрасных произведений, стопы которых загромождали просторные помещения «Распростертых крыльев орла», фолиантов, совершенствующих ум. Было очевидно, что Вотролье выполнял сложные издательские заказы и гордился тем, что отдавал предпочтение фундаментальным трудам пугающей учености. Овидием и свежим ветром здесь и не пахло. «А женского духу здесь, наверное, и подавно никогда не бывало», — подумал я.

— А как ты развлекаешься? — спросил я Филда, когда его хозяин ушел, шаркая ногами, чтобы отыскать для меня копию последнего издания «Зерцала для правителей»³.

— Дождись ужина, — прошептал Филд.

Я решил подождать.

Не успел я отпить и глотка бордо, как в комнату вошла она. Она появилась, когда я только отхлебнул дорогого французского вина, которое пробовал впервые в жизни. Должно быть, у меня перехватило дыхание. Я и представить себе не мог, что какой-то жалкий типограф, французский эрудит, чьи полки прогибались под тяжестью юридических и этических трактатов, мог быть обладателем такого изящного и изысканного тома.

Фрэнсис, она была само желание, воплощение сладострастия! Я невольно вдохнул и согнулся в три погибели на своей табуретке, давясь и брызгая слюной, ничего не видя от застилавших мои глаза слез, пока брызги вина летели у меня через нос и изо рта и стекали по подбородку. Месье одышливо поднялся и постучал мне ладонью по спине, а Филд, скаля зубы, беззвучно хохотал. Он улыбался от одного огромного уха до еще большего другого уха его асимметричной головы. Она нахмурила лоб, поджала губы и участливо зацокала языком, вставляя короткие сочувственные комментарии на родном языке. «O, ma foi! le pauvre homme! O, quelle dommage, c'est tant pis, nous avons tué le pauvre garçon!»⁴ Полагаю, что я был для нее не более чем garçon, хотя она была слишком молода, чтобы годиться мне в матери, и выглядела гораздо младше своего сонного книгопечатника.

— Так это была Жаклин Вотролье?

От одного лишь ее имени по шву моей мошонки пробегает огонь желанья. Жаклин Вотролье. Она была смугла, но красива, ибо солнце Франции (и Венера) опалили ее. Она была желаннее всего, что я когда-либо видел или мог себе представить, — она затмила золотокожую Энн Хэтэвэй и всех Мэриэн из веснушчатого Уорикшира. Эта женщина была другой породы. Она возникла от логовищ львиных, от барсовых гор, ее волосы были смолянистые, как похоть, а ее укромные расщелины по-варварски черны от буйных волос. Мне дали глоток смертельного зелья, и мне хотелось пить с тех губ, долго, допьяна, не останавливаясь, до дна.

— Бокаль вина, Уилль?

Бокал вина, Уилл? О боже. Oui, madame. Ее платье коснулось моей ноги, когда она остановилась рядом со мной, чтобы наполнить мой бокал. Ее муж обсуждал с Филдом напечатанный тридцать лет назад «Альманах» Тоттеля. Хозяин типографии задумчиво размышлял:

— В то фремя я не нуждалься в Тоттель, — вздохнул он, — даже когда я ухаживаль за моя Жаклин.

Он покачал высоколобой головой над бокалом вина, не глядя на жену, предпочитая вспоминать времена, когда голову его еще украшали волосы, в груди горел огонь, а в сердце пламень и он не задыхался при малейшем усилии — днем и ночью. А я пока представлял себе босоногую Жаклин Вотролье крадущейся в мою спальню, легкий халат соскальзывает с ее плеч, и я пойман в сети длинных смуглых рук, она целует меня все слаще и слаще, ее французский язык раздвигает мои губы, а ее прохладная рука опускается вниз по моему животу, и я тихо говорю: «Милая», а ее пальцы протягиваются, чтобы сжалиться над моим горячим пульсирующим...

— Вы это хотить?

— Простите, мадам?

Мадам снова стояла рядом, на этот раз с большим блюдом, а Филд со смешком указывал на него пальцем.

— Наш друг замечтался.

Я непонимающе взглянул на него через стол.

— Прошу простить: мой утомленный мозг блуждал в забытом.

— Понятно. Хочешь отведать чего-нибудь французского?

— Что?

— Пожалуйста — анжело к вашим услугам.

— Прости, не понял.

— Fromage, дружище, превосходный нормандский сыр — такого ты у себя в Стрэтфорде и не нюхивал. Не заставляй же мадам прислуживать тебе весь вечер. Угощайся или ступай, похлопывай ушами⁵.

Я взял кусок сыра, а мадам Вотролье отвела свою покрытую черным пушком руку и предложила блюдо Филду. Ее муж задумчиво вернулся к разговору о Ричарде Тоттеле, издателе с Темпл Бар.

— Тридцать лет, ma foi! quand j'étais un jeune homme⁶.

Вотролье утверждал, что он родился в 1540 году, тогда же, когда и английский белый стих. Он выглядел старше своих лет. Юношей он был подмастерьем Тоттеля в издательстве «Рука со звездой», где они напечатали «Энеиду» Суррея⁷ и «Песни и сонеты». Он опять с усилием поднялся со своего места и вернулся, дыша тяжело, как море, с довольно толстым томом в одну восьмую листа, который он кинул на стол среди сырных корок. То было второе издание «Альманаха» от 31 июля.

— Месье Тоттель редактироваль эту книгу апрель до август 57, mais второе издание, оно было сделано меньше чем за шестьдесят день. C'est formidable, n'est-ce-pas?⁸

Чтобы доставить удовольствие издателю, я с напускным интересом перелистал известные страницы. Книга содержала более трехсот любовных стихотворений в напыщенно-высокопарном стиле и отражала неуверенность в завтрашнем дне придворных того времени и их постоянный страх при малейшем пуке Генриха VIII.

— Я бы давать сорок шиллинг за один песня, если б я только имель один ночь, что я имел тогда.

Мадам Вотролье встретилась со мной глазами, и ее смуглая грудь залилась густым румянцем.

— Теперь я не иметь нужда любовная песня, mon Dieu, когда здесь есть другие строки, которые меня теперь подходят боле.

Это точно. Печатник не сдавался. Я заметил унылые стихи лорда Во⁹ и прочел уместное в этой ситуации двустишие.

— Все страсти, похоти мою покинули обитель...

Месье подхватил строфу и закончил ее за меня с мрачным наслаждением, как размеренный звон погребального колокола:

— А годы в волосы вплели серебряные нити.

Его жена резко встала и вышла из-за стола. Он грустно посмотрел ей вслед. И я тоже, отмечая покачивание ее бедер. Нетрудно было представить, что скрывалось под французским шелком. Гораздо труднее было представить себе лысого Вотролье юным любовником, а ножки чувственной Жаклин обвитыми вокруг него, ее руку — в его паху. Давно это было. Любил я в юности моей, когда Вуд-стрит покачивалась, как корабль, и раскинутые ноги под крышей «Распахнутых крыльев орла» поднимались к потолку, как мачты, сходящие с ума под звездами.

Но время подползло тайком,
И в лапах у него
Очнулся я в краю другом,
Не помня ничего.

Вотролье читал стихи, как могильщик, который так и не привык к своему ремеслу. Филд сидел, посмеиваясь в свой бокал. Он весь, казалось, состоял из локтей и коленей. Ничто его особо не волновало — ни вино, ни женщины. Так мы сидели под оплывающими свечами, пили вино и разговаривали, а старик Вотролье сокрушался о своей прошедшей молодости и плотских утехах. Волны вина поднимались и опускались, голубые прорези в ставнях потемнели, наступила ночь. Мадам не вернулась к столу. Должно быть, она была в мастерской, подсчитывала дневную выручку. Божественная женщина — уверял меня ее муж, но слова эти были произнесены со стоном, как будто его благословение было одновременно и проклятием. Я пьяно кивал и испытал чувство огромного облегчения, когда издатель наконец-то поднялся с места, задул свечи, утопающие в расплавленном воске, и пожелал всем нам спокойной ночи таким тоном, как будто то была наша последняя ночь на этом свете. В кровать, в кровать, в кровать.

Как уважаемому гостю, мне отвели лучшую опочивальню в доме. Я сел на край постели, баюкая монстра у себя в штанах и раздумывая, как бы мне его убить, не запачкав свежих хрустящих простыней Жаклин, когда без стука вошла она сама.

В руках она несла тазик с водой для умывания. Я поднялся, чтобы взять его у нее, и заметил ее обнаженные по самые плечи руки. На ее платье не было корсета, и в свете свечей выделялась белая сорочка, из которой, как шеи лебедей, простирались две руки, предлагавшие мне воду. Наши руки сомкнулись на краях тазика, вода поблескивала при свете свечей, но я не решался взять его. Я стоял и, разинув рот, глядел на ее подмышки. Я был прикован к виду волос, которые густо выбивались из-под них, поблескивая перламутровыми бусинками пота. Мне подумалось о ее полуночных зарослях кое-где пониже, вверху перевернутого наконечника стрелы, указывающей на частную собственность мрачного издателя-француза. Как могла она сейчас уйти и раздеваться перед маленькой пучеглазой лягушкой, которая когда-то была французским принцем?

— Уилль! Ты разлиль вода!

Руки мои дрожали, расплескивая серебристую воду через края таза, который все еще был между нами. Чтобы унять дрожь в руках, я схватился за него еще крепче, и он стал колышущейся сетью света и тени. Мы глядели в него, как в колдовской круг, в котором можно было прочесть наше будущее. Жаклин Вотролье мерцала при свете свечей, как призрак.

— Жаклин, — сказал я, — я английская мошка, которая летит на твой французский огонь, и я счастлив в нем сгореть.

— Уилль!

Когда б теперь мне умереть пришлось!

— О Уилль, ти не должен говорить мне таки весчи.

Мы продолжали стоять, как два континента, разделенные волнами моря, — Франция и Англия, глядящие друг на друга, и надежда снова реяла в воздухе. Ее речь казалась мне щебетаньем птицы.

— Уилль, поставь же таз, s'il te plait, прошу, поставь!

— Жаклин, прекрасная Жаклин, скажи что-нибудь еще на своем ломаном английском. Твой голос — музыка.

Она улыбнулась белозубой улыбкой. Я вспомнил чесночное рыло старика Вотролье, с обломками почерневших зубов — теми несколькими оставшимися в живых обелисками, похожими на стоячие камни, — и его собачье дыхание.

— O, bon Dieu! Les langues des hommes sont pleines des trumperies!¹⁰

Oui, милая Жаклин, oui, oui, ти так корощо гворить, и да, язик мусчин — польний обман. Но все же — ты мне нравишься, Жаклин, нравишься, и я сгораю в огне желанья. Так мало дав, меня ты покидаешь?

Черные глаза блеснули.

— Какой подарок ти кочешь?

Как будто покачивая в колыбели земные океаны, мы нагнулись и медленно поставили таз на пол. Потом мы встали, исступленно посмотрели туда, где нас уже ничего не разделяло, и, как бешеные псы, набросились друг на друга.

Время горизонтальных танцев Томаса Вотролье давно уж миновало, и зверь о двух спинах не резвился, не скакал уж много влажных лун. Под сияющими звездами бесподобная Жаклин долгие годы лежала в постели нетронутая и изучала сучковатые узоры на деревянных потолках, темнеющие, как озера Дианы. А когда летние ночи умирали и осеннюю мглу накрывало вороново крыло зимы, она закрывала глаза и тихо позволяла своей руке соскользнуть вниз по своему бездетному животу, пока жалкий французский коротышка, побулькивая, похрапывал рядом с ней и его налитая свинцом туша еженощно репетировала окостенение и уход в небытие. Тем более что типограф уже почти к нему приблизился.

Но больше всего меня озадачивало, почему Филд, мой стрэтфордский земляк, не хотел угодить даме, которая явно нуждалась в старой как мир услуге. Но наш Ричард был себе на уме и, возможно, просто выжидал подходящего момента. А я не медлил, господа, я услужил — и Уильям опередил Ричарда¹¹.

Это было грандиозно. Но все когда-то подходит к концу, и, когда я вышел из Жаклин, с ее прекрасных губ сорвался тихий стон наступившего одиночества, французская лисица издала прелестный возглас отчаяния. Ее волосы вокруг багряно-красной раны были черны, и по разведенным ногам текло мое стрэтфордское семя. Она поднесла к нему свою руку — о, восхитительная рука изящной, как будто высеченной формы! — и с улыбкой вытерла белую влагу о мою грудь.

— Твой молоко, Уилль.

— Я редко делился им с большею охотой.

— Ты ошень добр.

— Молоко сердечных чувств, Жаклин.

— Хочешь еще?

И еще.

— Наверняка тебе потом было стыдно. — На лице Фрэнсиса читался укор.

И да, и нет. На следующее утро, когда я увидел выражение лица Томаса Вотролье, я понял, что ему совсем не хотелось, чтобы я оставался под кровлей «Крыльев» еще на одну ночь. Должно быть, он унюхал исходящий от Жаклин знойный стрэтфордский запах, и, честно говоря, мне было невыносимо смотреть в его серое лицо с укоризненно слезящимися глазами. То было наказание Иуды, и виноват во всем был старый Адам. Я предал хозяина, переспал с хозяйкой, и теперь вихрь в слезах утонет. А потому — скорее на коня! Не будем тратить время на прощанье. Когда наступит холодный рассвет, поврежденный фрукт — Жаклин — снова станет мадам Вотролье. Глядеть на нее через стол, уставленный едой, было выше моих сил. Я покинул их дом и отправился мимо шумных конюшен в Чипсайд, а потом на север по Грэйшес-стрит к Стене¹², чтобы попасть через Мурфилдс в далекий Шордич. Голова моя полнилась всем, что произошло той ночью, и темными прелестями смуглой леди: волосы, спускающиеся по оливковым склонам плеч, чернее козьей шерсти, сладкое, как мед, дыханье, а лоно — как айва. Приближаясь к Бишопсгейту и Хог-Лейн, я от всей души пожалел всех тех мужчин, которые ее не знали и никогда не познают.

Примечания

1. Жан де Бошен — автор первого учебника каллиграфии, напечатанного на английском языке.

2. Упомянутая книга Джона Бейлдона вышла в свет в 1570 г.

3. Сборник, составленный Джорджем Феррером, устроителем придворных развлечений при Генрихе VIII. В него вошли 20 трагедий различных драматургов о жизни английских исторических персонажей.

4. «О боже! Бедняжка! Как жаль! Мы убили бедного мальчика!» (франц.)

5. Распространенная оскорбительная фраза во времена Шекспира. Имеются в виду ослиные уши и их глупый обладатель.

6. О господи! Когда я был молодым (франц.).

7. Английский поэт эпохи Возрождения, создатель английского сонета, который впоследствии разрабатывал Шекспир.

8. Невероятно, не правда ли? (франц.)

9. Государственный деятель и поэт. Стихотворение, о котором идет речь, называется «Постаревший возлюбленный отказывается от любви».

10. Ах, боже мой, языки мужчин так лживы! (франц.)

11. Вильгельм I Завоеватель был королем Англии раньше Ричарда Львиное Сердце.

12. Лондонская Стена.