Глава 39

«Казалось» — как часто я произносил это слово! И неспроста — в мире, похожем на театр, многое оказывается не тем, чем представлялось. «Венера и Адонис» были успешными во всех отношениях, но потерпели неудачу в главном: молодой Гарри не бросился к балкону Бергли и не прыгнул в постель его внучки де Вер, чтобы слиться с ней в брачном танце. Я добился признания читающей публики, но не выполнил частного заказа.

— И тогда ты начал сочинять сонеты?

— Для начала напишите несколько стихотворений, господин Шекспир, речь ведь идет о важном деле — сломить непреклонность этого шельмеца.

— Это был тот же самый дворянин?

Тот самый.

— Я гарантирую, что вам хорошо оплатят ваш труд.

— Труд? Смею вас уверить, милорд, я получаю истинное наслаждение от сочинительства.

— Когда грянет зима, наслаждение не подбросит поленьев в ваш очаг, и если наш молодой шалопай в скором времени не женится, она наступит гораздо раньше, чем вам кажется. Нас всех бросят в огонь, как эти самые поленья.

«Венера и Адонис» была аллегорической пасторалью в классическом стиле. Теперь же требовался разговор начистоту, рифмованные строфы, убеждающие Гарри в пользе брака. Но как в традиционных выражениях убедить молодого человека не совсем традиционных склонностей, что пора разобраться в своих пристрастиях и остепениться?

Я начал с обычных доводов: не будь скупцом и мотом, врагом потомству и себе. Создай подобного себе, свое отражение, в противном случае, когда ты состаришься и в твоих жилах остынет кровь, никто не вспомнит о розе твоей красоты. Тебя ведь ожидает красавица, чья девственная нива не отвергнет такого пахаря, как ты, и если она даст всходы, твои сыновья встретят солнце завтрашнего дня и станут продолжателями твоего благородного рода, а не то она (то есть нива) превратится в подобие гроба. Если ты этого не сделаешь, мой мальчик, ты — потерянный день, увядший цветок, сломанное дерево, чистый лист бумаги. Неужто чудный облик твой умрет? Таков уж удел всех нас, смертных. И даже мои бесполезные стихи не смогут воздать должное твоей красоте. Никто им не поверит, а потомки скажут: «Лжет старый плут, корыстный лицемер речист, да правды нет в его речах ни слова!» Только произведенное тобой потомство подтвердит справедливость моих стихов, а ты проживешь двойную жизнь — в моих строфах и в своих наследниках.

— Целое поучение!

Так и есть. Я даже порицал его за онанизм.

— Неужели!

О, расточительный! Зачем в расцвете юном на самого себя изводишь ты свой клад? И это в самом начале, в четвертом сонете. Я быстро дошел до сути дела.

— И когда говорил о его обильном даре, отвесил комплимент его размерам.

А также пожурил за эгоизм. Дальше я воззвал к страху того, чего мы боимся больше всего, — течения времени, страху быть сорокалетним, когда тебе двадцать, страху быть пятидесятилетним, когда тебе сорок пять. А если тебе пятьдесят один год, как мне, — страху не дожить до шестидесяти или даже до пятидесяти двух. Боязнь не быть вообще, никогда, стать ничем, минусом, скрыться в беспросветной ночи смерти.

— Этого все боятся.

И я пошел именно с этой карты: молодежь не хочет стареть, а старики не хотят умирать. Только подумай: если ты не родишь сына, тебя ожидает могильная мгла, белое безмолвие костей, полное небытие.

— А что он?

Я попусту тратил чернила и бумагу, я пускал слова на ветер. Никакие строфы, куплеты, пентаметры и рифмы не могли заманить его в постель к внучке Бергли, и никакие сонеты не могли убедить в необходимости жениться.

— По крайней мере, тебе заплатили.

По шесть пенсов за сонет — поэтому я и написал их так много.

— Не очень-то щедро!

Да. Чувствовалось близкое присутствие королевы.

— Результат намного превзошел то, что она заказывала.

И Гарри тоже не остался в убытке. Содержание стихов ему не понравилось, но он одобрил художественную сторону и то, что был увековечен: сонеты были его мавзолеем, памятником, который обессмертит его имя, хотя на самом деле я пытался убедить его в обратном. Строки мои иллюзорны, говорил я ему, а время быстротечно. Поэт создает призрачные миры, которые всего лишь вымысел, обман, бесполезное фразерство, уловка разума и игра фантазии. Будущие поколения не поверят моим словам, приняв их за поэтические страсти. Страницы моих стихов рассыплются в прах, их унесет ветер, а я сам прослыву выдумщиком и жалким старомодным рифмоплетом.

— Ты искренне верил в то, что писал? Ты и сейчас в это веришь?

Конечно, верил, а Гарри нет. Он считал меня гением, и ему хотелось, чтобы я говорил не о браке, а о нем самом и его юной красоте.

— И сонеты поменяли направление.

Безработным актерам и сочинителям шестипенсовых сонетов не пристало пререкаться с аристократами. «Обессмерть меня в стихах, расскажи обо мне потомкам», — просил меня он. Я не верил в силу очарования своих стихов, но попал под воздействие других чар — его собственных. Я был околдован. Я пытался скрыть от себя этот факт — тщетно. В один прекрасный день я вынужден был признаться себе: я его боготворил. Я был влюблен.