Глава 40

— Как я сравню тебя с роскошным летним днем?

Теперь в разговор вступило мое сердце. Я писал от самого сердца. Я обожал этого бесенка.

— Это не трудно заметить. — Фрэнсис пошарил у себя в кармане.

Что ты имеешь в виду? Что это у тебя там?

— Не борозди морщинами лица моей любви.

Оставь, Фрэнсис.

Он стоял у моей кровати, сжимая в пухлой руке пиратское издание Торпа моих сонетов, и, послюнявив палец, перелистывал страницы любви, которая, казалось, продлится вечно. На самом деле она длилась меньше двух лет.

Где ты взял эту книгу?

— Мне дала ее госпожа Энн.

Понятно. Прошу, не сыпь мне соль на рану, это меня убьет. Она знает, где я ее храню, — а ведь она едва умеет читать!

— Эту книгу трудно не заметить, и на ней твое имя — его-то она может прочесть. На титульной странице так и написано — «Сонеты Шекспира, никогда ранее не печатавшиеся». Если, конечно, это не какой-то другой Шекспир!

Нет, я один такой, а скоро не будет ни одного. Не нужно было их печатать. Я нарушил свое правило — не касаться частного. Эти стихи слишком личные.

— Как только известный стихотворец предает стихи бумаге, он теряет право на личные стихи. Ты знаешь это лучше меня.

Они были сокровенными, их содержание — ключ к моему сердцу. В сонетах истинный я.

— О, велики, мой друг, дары любви твоей... О, знай, мой друг, ты свет моих стихов... любовь моя сомкнуть глаза мне не дает на ложе... Я так люблю тебя! Мне лучше, знай, забытым быть тобою без возврата... Когда умру, забудь меня, мой друг... Люблю, люблю, люблю, — черт возьми, о чем ты только думал? Ладно если бы стихи были обращены к женщине... Прости, Уилл, но, знаешь ли, я человек простой и откровенный...

Я заметил, как он украдкой бросил взгляд на последний оставшийся кусок пирога.

— Но о какой именно — я с трудом могу вымолвить это слово — любви ты здесь говоришь? Э... насколько далеко... разреши спросить... ты позволил себе зайти?

Разрешаю. Спрашивай.

— Хорошо. Расскажи, только кратко, в нескольких словах. А пока ты рассказываешь, я перекушу, ладно?

Итак, как ты заметил, я был по уши влюблен. И он тоже. Самодовольный позер, острый на язык, красивый, общительный, амбициозный, мнительный, надменный — спесивый сукин сын, падкий на лесть, как кот на сметану.

— Поздравляю — отличный выбор.

Но он также был щедрым, порывистым, беспечным и превосходно образованным. Он мог легко пренебречь условностями и непринужденно болтать и с принцем, и с нищим. Он рос без отца, был подвержен искушениям и пока что зависел от других людей. Он вот-вот должен был получить огромное богатство, жаждал действия, хотел быть в центре внимания, и ему необходим был советчик. Он обожал театр, хвалил мои пьесы, ценил мои стихи и наслаждался моим обществом. Он внимал каждому моему слову. Я стал вхож в узкий круг его знакомых. Понимаешь ли ты, что это значило для меня — слышать, как гладкие плиты у аристократических особняков звенят под ретивыми копытами коней, когда я скачу рядом с сильными мира сего, и видеть, как от булыжных мостовых взлетают к звездам искры? Рука графа лежала на моем плече, весла с плеском окунались в воды Темзы, звуки лютни плыли над рекой, вызывая во мне внутренний трепет, королева протягивала к моим губам свои бледные пальцы для поцелуя — таким был вкус и запах успеха.

— Так какие у вас все-таки были отношения?

Это не была любовная связь в буквальном смысле этого слова. Скорее, любовь-дружба, товарищество, сердечная привязанность. И если стихи, которые ты держишь в руках, переживут меня, не они обессмертят графа после его смерти, а умерший граф обессмертит сонеты и, возможно, даже их автора.

— А не наоборот?

Нет. Сочинителю нужно вдохновение, и это главное, что он мне подарил. Он дал мне работу и кое-что важнее, чем работа, — круг, в котором даже в самых смелых мечтах я никогда прежде не вращался. Моя жизнь была так далека от его. Ранняя женитьба, финансовый крах отца, нужда на первых порах жизни в Лондоне, успех, вырванный из моих рук чумой. Генри Ризли распахнул мне двери в новый мир, не говоря уже об особом подарке — деньгах, которые помогли мне выкупить долю в труппе «Слуги лорда-камергера» и начать свое дело. Конечно, я перед ним преклонялся. Деньги вдохновляют. Но я был обязан ему большим, чем золото. Для меня он был «золотой парень»; когда я писал о нем, я был вдохновлен. Меня, его и сонеты соединяли слова. Ему было лестно, что он навсегда останется жить в моих стихах, а мне — что благодаря ему будут жить мои стихи. Конечно, не вечно — в это я не сильно верю. Но тогда мы хорошо дополняли друг друга: мы были Меркуцио и Ромео, Антонио и Бассанио, Протей и Валентино, Горацио и Гамлет, Фальстаф и принц Генрих.

— Мой нежный мальчик!

Этим все сказано. А теперь верни мне мою книгу. И если ты спросишь меня, почему я так сильно его любил, я отвечу только одно: потому что это был он, потому что то был я.

— И все?

Было кое-что еще. Мы были молоды, вертелись в мирском водовороте безумного города, и каждому из нас чего-то не хватало: у юного Гарри не было отца, а я был старше и жил в разлуке с сыном. В последние шесть-семь лет я редко виделся с Хамнетом. Я променял семью в Стрэтфорде на успех в Лондоне и стал отцом целого семейства драматических персонажей — сыновей и дочерей, которым я на короткое время дарил жизнь на деревянных подмостках. Но они были плодами моей фантазии. Гарри был мне вроде сына. Ради напыщенных теней сцены я пренебрег родным сыном, оставил его в Стрэтфорде, и тени поглотили моего нежного мальчика скорее, чем я мог себе представить.

Со временем Гарри тоже стал тенью, хотя было время, когда я думал, что он — навсегда. Казалось, он мог остановить падение песчинок в песочных часах, движение солнца в небе, косу, занесенную над травой нашей болезненной плоти. Наше золотое время было дивным, чудным, наши чувства лучше, чем любовь к женщине, и наше восхищение друг другом не было замутнено ничем мелким, низменным и грязным.

По крайней мере, мне очень хотелось в это верить.

Но как же я заблуждался, Фрэнсис, боже мой, как же я заблуждался!