Счетчики






Яндекс.Метрика

Глава 56

Новый король ехал из Эдинбурга в Лондон шесть недель. Робин Кэри проделал тот же путь сломя голову за три дня. К вечеру третьего дня, грязный и потрепанный в дороге, он въехал в Эдинбург и передал Якову кольцо с синим камнем — от прекрасной дамы. Человек, к которому он приехал, рассчитывал заполучить английскую корону и забросить в канаву старую, шотландскую, но ему не больно-то хотелось утомлять себя, ему хотелось устроить большое показательное представление. Он решил превратить свое путешествие в Лондон в триумфальное шествие.

Но новоиспеченный король опасался самого вида своих подданных, расталкивающих друг друга, чтобы подойти к нему поближе, и не горел желанием выставлять себя на всеобщее обозрение. Когда народ шумел и пытался протиснуться к нему поближе, чтобы разглядеть его получше, он смутился, но преодолел смущение шуткой.

— Боже милосердный, куда ж еще ближе? Неужто эти сволочи хотят увидеть, что я ел на завтрак? Может, мне еще и стянуть бриджи, чтобы они заглянули мне в задницу?

На смену Елизавете пришел человек с телом, похожим на полевой сорняк, с трусливым сердцем и душой и грубыми манерами, невоспитанный, хоть и образованный, напыщенный и педантичный осел. Чудаковатость нового правителя казалась более уместной в какой-нибудь новомодной пьесе — он мог бы играть викария, мнящего себя Богом, или герцога, прячущегося по углам. Но в одном отношении он сильно походил на свою предшественницу — он обожал развлекаться травлей животных. Он полагал, что они существовали для бесчеловечных забав или для того, чтобы набивать ими свое ненасытное брюхо, причем в огромных количествах — он был обжорой.

И хотя он прибыл из дождливой Шотландии с ее мрачным кальвинистским богословием, он оказался на удивление приветливым и до странности крепким для такого физически хрупкого человека. Хотите взглянуть на него поближе? По правде говоря, не советую, но вам, наверное, самим любопытно, и нет никакой необходимости залезать ему в задницу. Позвольте мне описать вам, что я увидел пред собой в мае 1603 года.

— Я слышал, он был зрелищем не из приятных.

Большеголовый, с реденькой бородкой, влажными заячьими глазами навыкате, которые смотрели в упор, оценивающе, осторожно, с любопытством, он был далеко не дурак, хотя лицо его говорило об обратном. Слюнявый язык, слишком длинный, вываливающийся из влажного рта, — описания его были правдой; когда он разговаривал, слюни летели во все стороны, включая глаза придворных. Казалось, он не пил, а ел вино, и оно стекало у него изо рта назад в чашу. Должно быть, четверть жидкости выливалась назад, и чем больше он пил (вернее, хлебал), тем полнее становился его кубок. А когда, изображая покорность, вы опускали глаза (на самом деле пытаясь избежать брызг слюны), вы замечали пару длинных тонких ног, торчащих, как у клоуна, из брони подбитой толстой ватой одежды, которая должна была остановить или, по крайней мере, замедлить неожиданный удар стилета или клинка убийцы. Несчастный жил в постоянном страхе за свою жизнь.

К сожалению, он не унаследовал и капли печально знаменитой красоты своей матери. Проявилось в основном телосложение его отца. Он еще был во чреве Марии и, по сути дела, в одной с ней комнате, когда его отец, лорд Дарнли, и несколько пьяных головорезов на ее глазах убили Риччо1. Едва Яков покинул ее чрево, как ее следующий любовник убил Дарнли. И даже после того, как он водворился на шотландском троне, его преследовали ведьмы, восковые куклы с его изображением, живые кошки, привязанные к костям скелетов и брошенные в пенистое море, чтобы поднять бурю, которая должна была утопить его на пути в Данию, куда он отправился, чтобы жениться на принцессе Анне. Он был королем ужасов, по пятам за которым следовал сам Король Ужас. В Шотландии Сатана жил и здравствовал, вынашивая планы уничтожить Якова, которому с самого детства приходилось туго — его пытались перетянуть на свою сторону враждующие шотландские дворяне (в чьих руках король, у того в руках королевство), а по его сутулой спине гуляли розги всезнающего Джорджа Бьюкенена2, который, не щадя своего ученика, обучал Якова наукам. Он увлекся Библией, но также увлекался книгами по истории и ведовству. Неудивительно, что у него было такое выражение лица и что он глядел на всех отвлеченными, всегда тревожными глазами. Он не знал, получит ли английскую корону, но, когда она ему наконец досталась, он готов был дать себе волю.

Не все выиграли от его восхождения на престол. Уолтер Рэли отправился прямиком за решетку. Якову претило в нем все, и серьга в ухе тоже, он ненавидел его за то, что тот познакомил придворных с табаком — порок, который Яков проклял в одной из своих книг, — за то, что Рэли обогащал испанских купцов и приучил к вредной привычке двор, ненавидел его за то, что тот привез в Англию дикарей-рабов. Через два месяца после воцарения Якова господин Табачный Лист сначала лишился своего чина капитана гвардии, затем дохода, а потом и дома. Король сострил, что дом ему уже больше не понадобится, потому что отныне он будет жить в Тауэре, вместе с графом Саутгемптоном. Его продержали в заключении все лето, обвинили в заговоре и измене и в ноябре судили. Суд приговорил его к повешению, вспарыванию живота и четвертованию. Как же он, должно быть, перетрусил! Он прекрасно представлял себе, что это значит. Но рассудок черни непредсказуем — бедняки, которые прошли сотни миль, чтобы поглядеть, как его будут вешать, пошли еще дальше и спасли его. Король уступил настроениям толпы и уже на эшафоте даровал ему помилование, но дни Рэли были сочтены.

А тем временем молодой (по правде говоря, стареющий) граф Саутгемптон был выпущен из-под стражи, и ему было дано двойное вознаграждение за пребывание в Тауэре — эссексовские доходы с десертных вин и титул рыцаря Подвязки. Джону Донну тоже повезло. Королева Бесс отправила его в тюрьму Флит за то, что он сбежал с шестнадцатилетней племянницей своего хозяина, Анной Мор. При Якове он был прощен, и отныне он вел себя как паинька. Поговаривали, что Яков и сам бы не отказался от статного, хотя уж и не совсем юношеского зада Донна — тому шел тридцать первый год. Но было бы непросто мужеложествовать с самым популярным проповедником при дворе. Донн занимал престижный пост декана собора Святого Павла, но был всегда с собой в разладе, и его назначение было ему не по душе, он вечно чувствовал себя отвергнутым судьбой. Ему казалось, что он достоин большего. Он сам себе был худший враг. Ему посчастливилось заслужить благосклонность короля, и Бэкону тоже: ловкий пройдоха даже был пожалован в рыцари.

Но лучшим деянием Якова за все его правление, далеко превосходящим все остальные и всего лишь на десятый день царствования (говорит твой беспристрастный клиент, Фрэнсис), было то, что он взял под покровительство нашу труппу и выдал нам жалованную грамоту с большой правительственной печатью. Ордер скрепили печатью через два дня после выдачи. В нем говорилось: Его верным слугам — Уильяму Шекспиру, Ричарду Бербиджу, Августу Филлипсу, Джону Хемингсу, Генри Конделлу, Уильяму Слаю, Роберту Армину, Ричарду Каули и их компаньонам разрешается свободно использовать свое искусство и уменье в постановках комедии, трагедии, исторических пьес и тому подобного как для развлечения преданных ему подданных, так и для его королевского удовольствия, когда он пожелает видеть их для сего удовольствия и т. д. и т. п. Горчайшая пилюля для отцов города, которую им пришлось принять залпом, проглотить и поклониться. Ура Якову I!

Кроме того, упомянутые комедии, трагедии и тому подобное для большего удобства должны показываться в их привычном театре под названием «Глобус» в графстве Его Величества Суррей, а также в любом городском зале, ратуше или другом удобном месте в свободных районах любого другого большого или малого города или университета.

И так далее в том же духе.

Прости за официоз, Фрэнсис, но теперь мы стали называться «Слугами короля». Признаюсь, в новом названии было нечто чарующее. Король оказал нам честь. Изголодавшись по театру за бесцветные годы кальвинизма, он намеревался с лихвой вознаградить себя за это упущение. Не процарствовав и двух недель, он уже обзавелся собственной театральной труппой. Один росчерк пера удвоил нашу ставку оплаты с десяти до двадцати фунтов за представление. Мы жили припеваючи, все шло как по маслу.

И не мы одни. После того как Хенслоу сдал «Розу» в аренду «Слугам Пембрука и Вустера», те обосновались в «Занавесе», воссоединившись с остатками «Слуг Оксфорда», и стали «Слугами королевы». Их домашним актером и сочинителем в моем стиле стал Томас Хейвуд. Аллен все еще был звездой у «Слуг адмирала», переименованных в «Слуг принца Генриха». Но мы были лучшими в стране и, как оказалось, давали больше представлений, чем все другие компании, вместе взятые. Мы больше не страшились конкуренции. Пробил час нашей славы.

Королевским актом меня назначили Придворным Королевской Опочивальни, и, хотя рядом с королевской опочивальней меня и близко не было (все, кто мог, стремились избежать этой чести), на следующий год на коронацию мне пришлось разодеться соответствующим образом. Магистр Высочайшего Гардероба выдал причитающиеся мне четыре с половиной ярда алой ткани, и в сшитой из нее красной ливрее, состоящей из дублета, чулок и плаща с вышитыми на рукавах королевскими гербами, я шел в процессии по улицам Лондона в Уайтхолл. Когда я глядел на ревущее море лиц, мне невольно вспомнилось, как много лет назад (сколько мне было тогда — шестнадцать?) я украдкой вошел в город испуганной тенью из Стрэтфорда, безликий и незаметный. А теперь я был одним из немногих избранных и с большим шиком шел на виду у всех, наряженный и украшенный плюмажем, горделивый, как павлин, — как нам приказали. Несложная роль для опытного актера, и хотя мне было совершенно все равно, в глубине души я сожалел, что отец не видел, как его сын шествует в свите короля. Он был бы неподдельно горд, если бы заметил меня в процессии позади йоменов и унтер-офицеров, но все же впереди мальчиков-пажей. Я следовал за путеводной звездой науки — шотландским чучелом на белом муле. От Тауэра до Вестминстера мы шли полдня, и у меня нестерпимо болели ноги.

Мартовское солнце ярко освещало процессию, которая сильно отличалась от нелегких времен в прошлом, когда я тащился за телегой под ветром и дождем, а потом на нас плевал свысока какой-нибудь выскочка-чинуша, а толпа трясла перед нашими лицами палками и веревкой с петлей. «Это уже никогда не повторится, — подумал я, — лучше не вспоминать», и, когда я присоединил свой голос к молитве о том, чтобы Господь защитил нашего короля и пожаловал ему счастливое и долгое правление, я был искренен в каждом слове — или почти в каждом. Не важно, будет ли оно счастливым, главное, чтобы оно было долгим и ничем не омраченным.

Но заговорщики хотели другого. До Порохового заговора оставался лишь год, и недовольный ропот слышался даже в разгар чествований. Но об этом позже. Все по порядку. В то ясное мартовское утро я обещал хранить верность королю и быть верным самому себе. Моя личная вера не зависела от государства, от обстоятельств, ей были чужды роскошь льстивая и рабский гнет нужды, она не боялась пустой политики, которая живет короткие часы, у моей веры была своя политика. Если хотите, она была выше всего этого. Она ни во что не вмешивалась. Мне хотелось лишь одного — жить спокойно.

Спокойно? В тот год не только Яков посетил Лондон, после почти десятилетнего отсутствия вернулась и набирала силу наша старая знакомая — чума. В первое лето умирало по тысяче человек в неделю. К сентябрю количество умерших выросло до трех тысяч. К концу первого года нового царствования умерло тридцать пять тысяч человек, одна шестая всех лондонских душ. Я жил в Крипплгейте, где обстановка была еще хуже — погибло пять шестых населения, если вам понятнее в дробях. Иначе говоря, из трех тысяч человек здесь выжило меньше шестисот, и я был одним из них. Меня тогда не было на Сильвер-стрит, и я остался в живых. Мы были нарасхват за пределами зачумленного города.

Когда эпидемия закончилась, мы часто выступали для короля, и он нам щедро платил. Я за многое был ему благодарен. Его предшественница платила за пьесу столько же, сколько за петушиный бой или джигу. У нее было прозаическое мышление, умное, но скучное, без фантазии. А теперь прощайте, все невзгоды! Счастливые нас ожидают годы!

Но чувствовал ли я себя счастливым в 1603 году и потом? В последние дни королевы с небосклона пропали радость и яркость красок. Глориана превратилась в скупую старую мегеру, жесткую и холодную. Теперь, когда ее не стало, забрезжила надежда. Но в эпоху Якова сгустилась еще большая тьма, болото еще больше помутнело, сюжеты пьес помрачнели. И вправду неладно было что-то в королевстве мужа датской принцессы. Золотое время, которое я искал и обрел, прошло как-то незаметно, утекло между пальцев, как в пустыне вода в песок.

Всю жизнь борясь с обстоятельствами, судьбой, своими личными недостатками и безрассудством жизни, ты добиваешься признания, стабильности и надежности — и больших денег в кошельке. И что же дальше? Неожиданно приходит старость, ты пресыщаешься и вместе с эпохой начинаешь сомневаться: может, дело не в королях и королевах, не в том, кто взошел на престол и кто его покинул, а в том, что ты и история вместе поседели, покрылись позолотой горя и потускнели от разочарования? Дни славы остались в прошлом, а вместо героев и принцев тебя окружают квакающие жабы. Увял военный лавр. Копье солдата сломалось. И больше под луной нет ничего достойного вниманья. Даже плотские утехи потеряли свою привлекательность, и их покинули трепет, страсть, веселье, безумство и даже ощущение вины. Остались только случайные соития и циничные расставания под крышей борделя. Нравственность и порядочность тоже ушли из жизни. Трагедия измельчала, история неизлечимо больна, комедия уже больше не только не исправляет нравы, но даже не смешит. Все трещит по швам. Неуверенность держит тебя крепкой хваткой, беря за душу. Драматургу легко потерять нити фабулы или взяться за сюжеты, о которых и не помышлял. Я задумал пьесу под названием «Мера за меру».

Примечания

1. Личный секретарь Марии был убит протестантскими заговорщиками.

2. Шотландский историк и гуманист.