Глава 57

В первой пьесе, которую я написал для короля, я предложил ему зеркало, в котором он увидел почти что самого себя. Назначение театра не в том, чтобы держать зеркало перед природой, как полагал Гамлет. Если театр — зеркало, то это зеркало кривое. Пьесы не копии, а иллюзии действительности. Яков всегда видел только то, что хотел увидеть. В пьесе нового и более изысканного стиля, который отражал дух новой жизни, его легко было высмеять без страха быть воспринятым как его критик.

Посмотрите, как он играл в кошки-мышки с заговорщиками. Во времена Елизаветы их бы судили, казнили, и все. А Яков упивался психологической игрой, давал им краткие передышки, отсрочивал приведение приговора в исполнение, неожиданно миловал, заставлял своих подданных недоумевать и беспокоиться, играл роль Бога. Он был отличным прототипом переодетого Герцога.

В основе пьесы был старый-престарый сюжет о переодетом короле, который отправляется странствовать, идет в люди, чтобы исправить несправедливости, чинимые его народу. Но одновременно это и история о развращенном правителе, который использует власть для удовлетворения своих сладострастных желаний. А если добавить сюда еще один бородатый анекдот об опозоренной жене, которая, чтобы вернуть своего мужа, прибегает к уловке с постелью, — вот вам и тройной сюжет.

Яков волен был видеть в Герцоге лестный образ самого себя — великодушной власти, заботливого короля, доброго отца, примера небывалой щедрости, сценариста бытия, драматурга судьбы, актера и режиссера собственного творенья, врачевателя своего больного и пресыщенного города. В зеркале искусства легко было представить себя не просто земным королем, но самим Богом, божественной милостью, райской благодатью, Христом с карающим мечом, всепрощающим спасителем, а Анджело — ветхозаветной буквой закона, Изабеллу — целомудрием и добродетелью, Луцио — дьяволом, а Клавдио — духовно не перерожденным человеком. Такая интрига была нужна для того, чтобы понравиться королю, убежденному, что он на короткой ноге с самим Господом. Чтобы утвердить свой авторитет заместителя Бога на земле, он даже сочинил книгу.

Но он предпочел не заметить другую сторону Герцога: человека, отчужденного от своего народа, от людей, которых, несмотря на свои речи, он не любит, а рассматривает как источник своей силы и причину тревог и разочарований. Король без подданных, над которыми он властвует, — это король теней, живущий в картонном замке. Герцог запустил королевство, нравственные устои пошатнулись, и теперь необходимо принимать жесткие меры. Но ему не хочется быть непопулярным преобразователем, он хочет, чтобы ему продолжали льстить и восхищаться им, и пусть кто-нибудь другой ворошит эту нравственную навозную кучу. Ассистент врача, вскрывающий нарыв, — это Анджело. Пока Герцог тайно исследует раны общества, упивается игрой, плетет интриги с настоящими людьми на своей сцене, заставляет их действовать, вступать в диалоги, дает им уже написанные речи, но не говорит зачем. Он правитель, которому претит слишком близко приближаться к толпе, которой он манипулирует: Народ люблю я, но выставляться напоказ ему я не люблю. Мне не по вкусу громкие восторги и возгласы, а тех, кто это любит, я не считаю умными.

В конечном итоге он оказывается театральным герцогом, куклой, марионеткой, созданной лишь для того, чтобы ставить пьесы перед королем. Но все же эта мелкая, но противоречивая фигура в конце пьесы завоевывает любовь женщины, вопреки его утверждению, что он неуязвим для стрел любви, что против него они бессильны. Стрела здесь — символ мужского желания, и именно те, кто, накрепко сжав колени, разглагольствует и насмехается над человеческой плотью, обычно первые подхватывают любовную лихорадку. К концу пьесы он без ума от Изабеллы — она возбуждает властных мужчин и уходит со сцены, чтобы получить то, что ей предназначено природой, кое-что получше, чем бессильная стрела.

А теперь, любезный Фрэнсис, представь себе, пожалуйста, гримерку в «Глобусе» и несчастного Сэма Гилборна, которому выпало играть Изабеллу. Он бился головой о сцену от отчаяния, не зная, как ему играть эту монахиню-послушницу, которая воспламенила страстью даже Анджело, в жилах которого кровь как снежный студень.

Бедняга Сэм! «Ни в коем случае не играй ее прелестницей, — сказал я ему в шутку. — Она несовершенная Диана, тоскующая о плотской любви, и сквозь поры ее слов сочится страстное желание — рубцы бичей носила б, как рубины, с восторгом в гроб легла бы, как в постель, — она раскалена добела. Так пусть ее присутствие возбудит Анджело, а король похохочет, ведь Анджело не одобряет биенья сердца и жара сердечных чувств».

— Не слишком ли ты к нему строг?

Так ему и надо, Фрэнсис. Пуританин Анджело — это падший ангел, фальшивая монета, гнусный тип. Я показал, какой была бы жизнь, если бы пуритане получили власть — наказывали бы порядочных людей, прелюбодеев карали бы даже смертью, а сводники ходили бы безнаказанными, потому что их разврат вполне приемлем, они как слизняки на листьях салата или дерьмо в нужниках — часть нашей падшей человеческой сущности, часть Божьего плана. Пуританин Анджело получил по заслугам. Мальволио я наказал лишь унижением. Брюзга, отравлявший удовольствие другим, получил по самому чувствительному месту: критик похоти сам воспламенился огнем желания, и его ханжество выставлено напоказ.

«Но что все это значит, Уилл?» — раздавался страдальческий вопль из-за кулис. Актерам ведь хочется понять, что они играют. А ты даешь им сценарий и говоришь: «Не спрашивайте меня, я всего лишь автор». Это лишь слова, слова, слова, слова, слова, которые возникают откуда-то из глубин или откуда-то извне. Но нельзя понять их источник — что именно они значили, когда пришли к тебе. Такова природа вдохновенья.

— Что они значили, Уилл, — если вообще что-то значили?

Пьеса кажется комедией: в ней много переодеваний, путаницы и неразберихи, столкновений и разоблачений, но в ней нет ни приветливого леса, где все распутается, ни зеленой листвы, ни лирических песен. Не цветущая природа расставит по своим местам все грязное и лживое. Затруднительные положения, волнения, сомнительные идеалы, потерю нравственной точки опоры и ощущение, что люди обмельчали: отсутствующий правитель — Винченцио, лицемер судья — Анджело, холодная, чопорная сестра — Изабелла, распутный брат — Клавдио, сводники, шлюхи, содержательницы публичных домов, убийцы, осужденные на смерть и само государство, которое приговаривает человека к смертной казни за то, что он переспал со своей женщиной. С жизни сошел глянец, но смерть все еще пугает, спасение маловероятно и нереально; секс — грязь, болото, трясина; брак — наказание; и в конце пьесы снова раздается резкий и надсадный звон свадебных колоколов. Свадьба Анджело напоминает казнь, Герцог помечает Изабеллу как свою брачную собственность, а сводник Люцио принужден жениться на блуднице.

Пьеса соответствовала тревожной эпохе, она предназначалась для невеселых людей среднего возраста. Горькая комедия сплетена и сжата в произведение неопределенное по своей сути. Пьеса смущает и будоражит, оставляет читателя в раздоре с собой, неуверенным в своих идеалах, более циничным, недовольным и утомленным жизнью. А тем временем посланница смерти, чума, продолжала свирепствовать. Она сопутствовала плотским утехам, и король приказал сравнять дома терпимости с землей. «Меру за меру» невозможно понять, как невозможно сформулировать, о чем она: о сексе? о смерти? В конце концов, вся жизнь сводится к этим двум вещам. А смерть — конец любой истории.