Глава 5

«Что стар я, зеркало меня в том не уверит», — писал я когда-то, сам себе не веря. Теперь я едва могу поверить, что там, в зеркале, — действительно я, что это отражение того, что от меня осталось.

— Мне нужно до ветру, — сказал Фрэнсис, вставляя перо в чернильницу.

У дома облегченья нет ручья, но я люблю, когда там хорошо пахнет. Я так устал от зловонного Лондона и от жилья без удобств.

Фрэнсис удалился в уборную, как он вежливо выразился в присутствии малышки Элисон, а ее госпожа зашла следом за ней, чтобы проследить, как девушка убирает со стола посуду (две тарелки, которые Фальстаф уплел подчистую), и понаблюдать, как я глазею на Элисон. Шестьдесят зим оставили след на морщинистом челе Энн, а вид молодых дерзких грудок и нежно округлой талии вызвал во мне не похоть, а сожаление, и пронзил ужасающим осознанием физического угасания.

Я кое-как выбрался из постели, проковылял к зеркалу и поднял ночную рубашку, чтобы еще раз взглянуть на неприкрытого человека — бедное, голое двуногое животное. Прочь, прочь! Все это взято взаймы. Господи Иисусе, неужели вот этот человек, заключенный в капкан изношенного тела, — это я? Когда смотришь на то, чем стал, — сеть морщин у глаз, индюшачий подбородок, отвисший живот, из которого сыплется песок, иссохшие ноги, — ты понимаешь, что так оно и есть — шестой возраст¹ действительно наступил, преждевременно, уже близится к концу, и остается только отчаянье и безысходность. А эта поникшая сморщенная редиска, теперь уже бесполезная для употребления с такими, как Элисон! А кисти висящих как плети рук с переплетеньем голубых корней! Невозможно представить их на ее упругой невинной груди, гладкой, как надгробный алебастр.

— Жуть!

Тяжело ступая, вернулся Фрэнсис и заглянул через мое плечо в зеркало.

— Да ты весь разноцветный, как фараон, старина, как подгнившая мумия.

Зрелище не из приятных.

— Ты лучше опусти рубаху, а то зеркало треснет, и тебе семь лет не будет удачи.

Я не протяну и семи недель.

— Ложись-ка в кровать — от созерцания своего добра тебе лучше не станет.

Лучше? А кто тебе сказал, что я поправлюсь? Я, как Перси, лишь прах и пища для червей...

Фрэнсис театрально подхватил строку:

— ...для червей, отважный Перси!

Трудно знаться с сочинителем и не запомнить хоть несколько строк из его пьес. Хоть ты нотариус и предпочитаешь не стихи, а пироги.

Да, я труп, готовый к омовению.

— Зовите снегиря и воробья...²

Не перевирай цитату.

— И могильщика?

Не надо о нем, старина.

— А что?

Я имею в виду могильщиков вообще.

— Ну кто-то же должен нас закопать, чтобы мы попали на тот свет.

Вот именно. И некоторые делают это с превеликим удовольствием. Я знал одного такого: боже мой, как же он обожал свое дело!

— Хорошо, когда человек получает удовольствие от работы.

Он стал моим кошмаром.

— Он, наверное, любил попугать мальчишек?

Пугал намеренно, до ужаса. Я вижу его как вчера — среди черепов и крестов: во время передышки от работы он стоял по грудь в свежевырытой могиле какого-нибудь бедняги и жевал хлеб с беконом.

— А вот это мне по сердцу! От бекончика я тоже бы не отказался!

Склизкий могильщик — всегда грязный, промокший и зловонный, как будто созданный из кладбищенской плесени, засовывал хлеб в рот пальцами, вокруг которых кольцами извивались черви. Мне казалось, что он был существом не из плоти, а из грязи.

— Бьюсь об заклад, ты был им заворожен.

Как хорошо ты меня знаешь. Меня влекло то, что ужасало, и я тащился на кладбище еще медленнее, чем в школу, пробирался по длинной, усаженной липами аллее, по обеим сторонам которой лежали давно и недавно усопшие стрэтфордцы, и, перепуганный до чертиков, застывал от ужаса. Ведь там было оно.

— Что «оно»?

Священное хранилище моих предков, безымянных мертвецов Стрэтфорда, склад их костей.

— Что-что?

Склеп.

— А... А мне все еще представляется бекон.

Трава там была целой, без швов, как человеческая плоть. Но два-три раза в неделю, а зимой и чаще приходил могильщик и с кряхтением, ругательствами и пердежом бесцеремонно разрывал ее своей грубой киркой, наносил ей раны лопатой, проникая в угрюмые темные соты под нею и вторгаясь в казавшуюся неприкосновенной зелень.

— Скоро пожалуют новые гости, — говаривал он, обезображивая землю сильными ударами лопаты, с пением и сопутствующими пуками, — вселяются новые жильцы, так что старым надо съезжать, понятно? Нынешние что-то загостились.

— Да он был весельчак!

Выселенные кости он свозил в склеп и сваливал на верх лежащей там кучи, которая выглядела как поленница, разметанная бурей. Должно быть, до того старика были другие могильщики, и там собралась целая гора костей, армия трупов, готовых прогреметь костями, как только Бог провозгласит Судный день. В тысячный раз ноги вели меня к этому ужасному строению, но я делал каждый шаг вопреки своему желанию. Мои глаза приближались к ржавой железной решетке.

— Странное у тебя было пристрастие!

Тебе пять лет, и на тебя, как огромные черные изюмины в пироге, уставились черные глазницы, но только от них разит землей.

— Разумеется.

Смерть казалась такой будничной, совершенно лишенной метафор.

— Ты же только что сказал «изюмины в пироге»?

Понимаешь, никаких щадящих аллегорий искусства или приукрашивания Писания. Представление о смерти как о сне, где спящие и мертвые — просто иллюстрации, — это как целительный бальзам для измученного рассудка, как ванна для утомленного путника. Неизвестный край привлекателен тем, что его можно изучать, по нему можно путешествовать.

— Уж очень утомительно. Ванна и бальзам гораздо лучше.

Даже вечный холод кажется более сносным.

— Его ведь всегда можно исцелить неограниченным запасом монашеского бальзама и вина.

Но в склепе ничего этого не было, Фрэнсис. В нем Король Ужасов был сведен к куче смертного утиля, где разные поколения были перемешаны в невероятной неразберихе. Трудно себе представить, что эти пожелтевшие ноги когда-то скакали верхом на горячих жеребцах, пришпоривали их во время битвы или раздвигались, чтобы обвиться вокруг движущихся бедер любовника...

— Так-так, поосторожнее!

Невозможно было даже сказать, какого пола они были и какой пол предпочитали. Эта куча наглядно показывала, чем на самом деле был человек.

— И пугала тебя до смерти.

Я умирал тысячью смертей у двери склепа, представляя по другую сторону решетки себя в груде костей, которые там с презрением запрет зловонный могильщик.

«Теперь они и яйца выеденного не стоят», — говорил он.

— Еще одна яркая метафора.

И мой череп он отшвырнет в сторону, как те, которые на моих глазах выбрасывал из земли. Они катились по дерну. «Не стоят и выеденного яйца, милорд!»

— Эти слова, без сомнения, сопровождалась непристойными звуками. Вряд ли он тебя стеснялся.

Тот могильщик будет жить вечно и переживет меня. Он был олицетворением Смерти, с киркой, лопатой и хлебом с беконом на завтрак.

— Прошу, не напоминай мне о беконе!

Он не мог умереть. У него было слишком много работы.

Помню, как однажды я стоял, сжимая решетку и просунув нос между прутьев. Мои изумленно расширенные глаза глядели в черные глазницы черепов, а этот урод подкрался сзади и притиснул меня к решетке, да так, что ключ почти воткнулся мне в ноздри. Он пригрозил на всю ночь запереть меня в мертвецкой.

Как вам понравится, сэр, провести ночку в такой компании? Они уже познали тайны гроба и недовольны тем, что их вырвали из загробного мира, которому они принадлежат. Глядите ж, как их много, и каждая полна ярости! Каково ж вам будет пробыть здесь от заката до рассвета, пока их призраки будут визгливо кричать, как мандрагора? Не дай бог никому. Еще не наступит утро, как в исступленье прадедовой костью, как палицей, ты размозжишь себе голову. Или поседеешь до восхода солнца, да еще и потеряешь рассудок!

— Славный малый!

И могильщик так задорно рассмеялся, что выпустил целую очередь пердухов и, отпустив меня, схватился от хохота за живот, а я в ужасе бросился к воротам. Я мчался, не останавливаясь, до самого Асбиса, чтобы спросить у Агнес, правду ли говорил могильщик. Но тут вмешался дядя Генри:

— Да не слушай ты этого старого бздуна! Мы все со временем превращаемся в дерьмо, пацан, а этот полоумный мудак так долго в нем копался, что растерял последние мозги! Забудь, что он тебе наговорил. Ешь свою баранину. Мертвые кости не причинят тебе вреда.

— Мм... Косточки — почему все твои истории напоминают мне о еде?

Но Агнес утверждала другое. Она-то знала, что случается с измученными душами тех, кому отказано в достойном погребении, — с убийцами, самоубийцами и им подобными, похороненными на перекрестках дорог, с кольями, вбитыми в их черные сердца. Или с теми, что гремели цепями на одиноких виселицах. Или с выброшенными в море на произвол ветра и волн. Такие духи, как Каин, бродили по земле вечно, и у них не было могилы. Это было хуже, чем ад. Пусть лучше ад, чем такие бездомные скитания. К любому пристанищу можно привыкнуть. Все лучше, чем не иметь и двух шагов скудной земли. Старик могильщик был прав. Темными ночами в исступлении зимнего ветра мне слышались вопли тех изгоев, и кровь моя леденела. Моряки слыхали пронзительные крики духов над волнами, вопли морских волков в сырых туманах, корабль трясся от мачты до киля, штурвал дрожал, румпель превращался в камень. «Держись подальше от склепа, — говорила Агнес, — веди себя хорошо, и заслужишь достойное погребение и, когда придет твое время, убережешься от лопаты грубого подонка».

— И что ты?

Держись подальше? Как бы не так. Когда твои похороненные кости беззащитны, ты в полной власти потомков, для которых даже имя твое мало что значит. И когда я вижу, как время, эта прожорливая ворона, повергает в прах величавый замок и не щадит даже бронзу памятников, я думаю о том, как же избежать участи быть выброшенным из могилы и глубочайшего оскорбления — склепа? Во имя Бога, друг, не рой останков, взятых сей землей³.

...Как не проклясть лопату, которая может потревожить твой прах, и руку, которая осмелится перенести твои останки в другое место?

— Что у тебя на уме, Уилл?

Хочу внести одно условие, здесь и сейчас, насчет моих останков.

— Какое условие?

Простое. Не хочу, чтобы их когда-либо потревожили, чтобы грязная лопата могильщика ударила меня по голове. Пусть держится от меня подальше — и он, и его лопата. Так и запиши.

— Но в завещании это неуместно!

Отчего же? Завещание мое, и я решаю, что записывать.

— Прикажи подать на обед бекон.

Не переводи разговор на другое. Записывай за мной: запрещаю выкапывать мои останки.

— Хорошо, но это отдельное распоряжение, а не часть завещания.

Давай его обсудим.

— Позже. Сначала разделаемся с завещанием. Нам еще над ним работать и работать. Не нужно было припоминать свои страхи.

У меня был еще один страх, когда от бури над Стрэтфордом огонь становился синим, а видения сгущались, как сниттерфилдские сопли в морозное утро. Старуха Агнес утверждала, что зловонные призраки были липучими, как задница шлюхи. Их можно было унюхать и ощутить, тех усопших уорикширцев, которые отказывались лежать и, словно черви, выползали из своих могил. Они, как Лазарь...

— Давай больше не будем о нем, хорошо?

...вырывались из саванов, и тревожили мой сон, являясь при свете луны, и наполняли ночь ужасом, превращали ее в сплошной кошмар.

— Они не давали тебе спать? Да это ты не давал им покоя!

Они так и не раскрыли секрета своего бессмертия, даже не намекнули на то, что происходит в вечной мгле. Камни двигались, и деревья говорили, но духи Стрэтфорда хранили секреты загробного мира, от малейшего дуновения которого, как говорила моя бабка Агнес, заледенеет твоя молодая кровь, глаза, как звезды, выйдут из орбит, и кудри отделятся друг от друга, поднявши дыбом каждый волосок, как иглы на взбешенном дикобразе. Лазарь продолжал хранить молчание.

— И они вместе с ним.

Сокровенные тайны загробного мира оставались нераскрытыми. И когда несколько десятилетий спустя умер мой отец, он тоже мне их не раскрыл. Мне приснилось, что я маленький мальчик, и он явился мне во сне — привидение или сновидение? — и на секунду поднял голову, словно собираясь заговорить, прошептать мне тайну в темноте.

— Вероятнее всего, лишь сон.

Дух был схож с моим отцом, как моя правая рука с левой. Агнес говорила, что перед Рождеством петух поет ночь напролет: тогда, по слухам, духи не шалят, все тихо ночью, не вредят планеты, и пропадают чары ведьм и фей, так благодатно и священно время.

— Уилл, ты сам словно с другой планеты. Спустись на землю, слышишь?

Бабуль, а духам не холодно?

Спи, мой маленький Уилли.

Примечания

1. Возраст, которому, по Шекспиру, предшествуют пять периодов жизни (младенчество, отрочество, юность, молодость, зрелость).

2. Строка из «Белого дьявола» Джона Вебстера (пер. И.А. Аксенова и Т.Н. Потинцевой).

3. Из эпитафии, сочиненной Шекспиром и высеченной на его надгробии.