Монолог «быть или не быть» — вызов здравому смыслу

Слова и поступки Отелло выглядят противоестественными с точки зрения нашего представления о нормальных человеческих эмоциях. Суждения Лира ненормальны с точки зрения человеческого рассудка. Но слова и мысли принца датского Гамлета ненормальны с точки зрения обыкновенного здравого смысла.

Взять, например, тот же его монолог из II акта. В нём одна и та же фраза содержит противоположные, несовместимые утверждения. «I, a dull and muddy-mettled rascal, peak, like John-a-dreams, unpregnant of my cause...». Т. е., с одной стороны, принц в своей решимости добиться цели уподобляет себя взбесившемуся тупому животному, готовому всё смести со своего пути; с другой стороны, он «слоняется», забыв обо всякой цели (unpregnant of my cause), подобно беспечному дурачку (like John-a-dreams). Принц каким-то образом допускает в себе недопустимое — сочетание взаимоисключающих свойств. Главный же его шедевр по части бессмыслиц — это знаменитый монолог третьего акта («быть или не быть»). Это какое-то изящное и красиво скомпанованное собрание противоречий человеческому здравому смыслу.

Главный вопрос — быть или не быть — решается Гамлетом в зависимости от решения другого вопроса: «смиряться» или «оказать сопротивленье». Перед чем смиряться (или не смиряться)? Ответ даётся: перед «ударами судьбы», перед «морем бед». Врагом принца оказывается «судьба», посылающая ему неисчислимое море бед, и главный его вопрос — смиряться ли перед ней или нет.

Зритель наверняка не успел забыть предыдущий монолог героя, в самом конце второго акта. Там врагом принца была не какая-то злосчастная «судьба», а один конкретный человек — его дядя, братоубийца. Судьба, конечно, нанесла принцу удар, унеся жизнь его отца, зато эта же судьба послала принцу духа его отца, чтобы принц узнал, что за этой «судьбой» стоит один человек — Клавдий. Не «судьба», а Клавдий — вот враг. Гамлет теперь знает, что надо делать, чтобы поправить положение, исправить, если угодно, дело судьбы, восстановить поруганную Клавдием честь и справедливость. Принц не думает ни перед чем смиряться и даже не задаётся вопросом, смиряться или нет. Главный вопрос, который его мучит, — не вопрос о жизни и смерти (быть или не быть). О какой смерти может идти речь, когда он только теперь узнал, зачем ему жить? Он знает цель, главное свое дело. Что препятствует ему в достижении цели, когда дело ясно и решается одним ударом кинжала?

Здесь уместно вспомнить ещё конец первого акта, когда принц только что узнал имя убийцы своего отца. Вместо того, чтобы тут же, призвав на помощь свой систематический ум, составить план мести, Гамлет вдруг восклицает: «The time is out of joint...» — век расшатался, время вышло из пазов. Там — судьба, а тут — время, вышедшее из пазов, — вот трудность, которая заслоняет для принца его действительного врага, и принц почему-то убеждён, что именно он обязан вставить ось времени в привычные вечные пазы — вот задача. Отчего вдруг он решил, что время вывихнулось из пазов? Во все времена происходили и происходят убийства, во все времена можно было улыбаться и быть мерзавцем — экая новость. Для этого не надо времени выходить из пазов. Да и в своих оно пазах, цепь времени вовсе не порвалась, принцу не надо соединять её обрывки. Зов отца — это не зов древних предков, из далеко ушедших времен. Не сквозь века слышит принц его голос и его завет. Перестраивать время не надо, а если уж кажется принцу, что время в чем-то испортилось, то тот же ум может подсказать ему: восстановить время нетрудно. Для этого надо, не откладывая, исполнить то, о чём сказал отец, и всё сразу будет поправлено. Если даже злодей Клавдий — и тот надеется, что для него «всё поправимо», то тем более всё поправимо для Гамлета: исполни долг — и не будет более мучений совести, не будет ада, небосвод снова станет прекрасным царственным шатром, и он, Гамлет, не будет более чувствовать себя квинтэссенцией праха.

Всё складывается так, что «судьба» ведёт принца и помогает ему (и действительно скоро предоставит ему лёгкий способ завершить дело одним ударом кинжала). Однако же в монологе «быть или не быть» принц ни с того, ни с сего объявляет дружественную ему судьбу своим главным врагом («удары судьбы», «море бед»). Своего же подлинного врага — Клавдия — он вовсе не упоминает, словно забыв свои собственные эпитеты, которые совсем недавно прилагал к нему: «блудливый шарлатан, кровавый, лживый...» Вместо реального и конкретного Клавдия — безликая «судьба» и непонятное «море бед». Каких бед?

Самое неожиданное ждёт зрителя, когда Гамлет эти беды перечисляет. Это: «неправда угнетателя, вельмож заносчивость... нескорый суд... насмешки недостойных над достойным» и прочие «униженья века».

Весь двор, всё окружение (да и сам Клавдий) только и делают, что заискивают перед Гамлетом, а Клавдий, к тому же, его боится. Послушав жалобы Гамлета, можно подумать, что он вовсе не принц, а какой-нибудь лакей в передней у Полония, вечно терпящий насмешки от заносчивых вельмож, или бедный подёнщик, униженный неправедными угнетателями. Что за подтасовка, похожая на какой-то шулерский обман?

«Прогрессивная» критика (возьмите хотя бы нашего А. Аникста) сто раз протрубила: Гамлет — воплощение гуманизма эпохи Возрождения. Борьбу против зла, причинённого лично ему, принц датский расширил до борьбы против всего мирового зла — хочет спасения не себя, а всего страждущего человечества. Короче, к Гамлету захотели примерить костюм будущего социал-демократа, который восстаёт против «неправды угнетателя».

Не старайтесь: из шекспировского Гамлета народный трибун не получится. Принц Гамлет, хотя его и любит простой народ, не думает звать людей к изменению социального порядка. Напротив, в пятом акте, перед поединком с Лаэртом, он решает смириться с судьбой: «На всё Господня воля. Будь что будет».

Зрительный зал, который видит и слышит сцену гамлетовых ламентаций, состоит, конечно, не из принцев. Большинство зрителей, если не все, испытали в жизни всё то, о чём говорит, но чего не испытывал Гамлет, — все «униженья века». Так что жалобы, патетически изливаемые принцем, да ещё выраженные в красивой поэтической форме, вполне могут найти и находят отклик в душах зрителей, захваченных пафосом героя, особенно если его играет хороший актёр (вроде Пола Скофилда или Мела Гибсона в известной киноверсии). Однако после спектакля, когда актёр, говоря словами Макбета, «сыграл свой час, побегал, пошумел», у вдумчивого зрителя неизбежно возникнет вполне обоснованное чувство обмана.

Перед представлением «Мышеловки» Гамлет говорит актёрам, что мнение даже одного умного зрителя должно для них перевешивать мнение целого зала, заполненного тупицами. Сказав это, Гамлет сам начинает обманывать своего «умного зрителя». Здравый смысл обманут «морем бед» принца, всеми этими «унижениями века». Морем, ни одно из бед которого самого принца коснуться не может. Что же касается принца самым прямым образом, среди бед этого моря даже не названо. Злодейское убийство отца, о котором мы слышали от Гамлета в его предыдущем монологе, сейчас среди его бед не упоминается. Правда, средь «моря бед» названо еще «отринутое чувство», но и оно к принцу не относится: никто его чувства не отринул — он сам отринул чувство Офелии.

Обман зрителя на этом не кончается. Он вообще приобретает чудовищные формы. Зритель должен поверить, что это море негамлетовых бед почему-то, тем не менее, настолько душит Гамлета, что снести его в этой жизни ему никак невозможно. Главным вопросом принца становится бессмыслица: склоняться ли ему перед этим фиговым листком или оказать ему «сопротивленье»? Склоняться — недостойно, сопротивленье же — бесполезно. Так, по крайней мере, решает принц, ибо он приходит к заключению, что единственно возможный и даже желанный для него исход — смерть. Ну, можно ли устоять в борьбе с врагом, который не в силах причинить вам ни малейшего вреда? (Вот ведь до какого абсурдного вывода довёл нас принц!).

Итак, смерть — «это ли не цель желанная»? Тем более, что она столь легко достижима: «так просто сводит все концы удар кинжала». Тут пора остановиться и вспомнить, что «целью желанной» для принца совсем недавно был другой удар кинжала — тот, который предназначался им для Клавдия (и он скоро его нанесёт, правда, попадёт в Полония). Как совмещаются для Гамлета эти два удара кинжала? Один исключает другой: если принц нанесёт удар кинжалом себе, он не нанесёт его Клавдию, т. е. не исполнит завет отца (о котором принц пока всё же помнит — это покажет сцена убийства Полония). Что ответил бы на это принц, если кто-либо прервал бы его внутренний разговор с собою и спросил об этом?

Спрашивайте об этом принца, но не меня, я отвечать за него не стану. Моё дело продемонстрировать, какой он мыслитель. Где тот Гамлет, который выстраивает строгие логические цепочки умозаключений и которого мы увидим в четвёртом и пятом актах?