Куда ведут врата смерти?

Итак, смерть — «это ли не цель желанная?». Что же препятствует, коли кинжал рядом? Вспоминаем самый первый монолог принца. Он уже тогда хотел, чтобы его плоть исчезла, растаяла росою... «если бы Предвечный не занёс в грехи самоубийство!». Значит, препятствие есть, и оно — боязнь греха. Тем более, что сразу по окончании монолога «быть или не быть» принц вспоминает, что он грешник, и просит Офелию помянуть его грехи в своих молитвах. Странно, однако, что принц просит об этом не кого иного, а именно Офелию. Мы ни разу не видели её молящейся или хотя бы держащей в руках молитвенник, а между тем, принц обращается к ней так, как будто она — некая штатная богомолица Эльсинора. Но пусть. Это не главная загадка, за такие мелочи мы уж не будем цепляться. Главное, проявлена мотивация — боязнь греха.

Более странно другое: в самом монологе «быть или не быть» принц ни разу не упоминает мотив греха самоубийства, который препятствует ему быстро свести счеты с жизнью. Зато высказывается другой мотив — «боязнь страны, откуда ни один не возвращался». Просто боязнь неведомой страны. Откуда у принца такая ксенофобия (боязнь неизвестности)?

Смерть, рассуждает принц, подобна сну, и он не знает, «какие сны в том смертном сне приснятся». Если совсем не знает, то почему он так этих снов страшится? Чего ему бояться страны неизвестной, если здесь, не во снах, а наяву, в стране хорошо известной, ему всё равно жить хуже некуда, настолько, что нет ничего для него желаннее смерти? Большинству обыкновенных людей смерть не столь желанна, как Гамлету; у большинства смертных больше мотивов думать, что там будет хуже, чем здесь. Они имеют гораздо больше оснований, чем принц, бояться «неизвестной страны», но они не боятся её в такой степени, как принц.

Почему принц боится смерти в большей степени, чем любой другой нормальный человек? Это тем более странно, что Гамлет, в отличие от большинства нормальных людей, — философ, и можно не сомневаться, что он знал Платона и читал «Апологию Сократа». Там Сократ говорит: «...Бояться смерти, афиняне, — это не что иное как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь». Разумный человек не может бояться смерти оттого только, что её врата ведут в неизвестную страну. Страшиться того света — значит считать смерть заведомым злом, а это означает приписывать себе некоторое знание, причем наиболее важное, до всех нас касающееся, о той «неизвестной стране», а именно знание того, что там, в той стране, будет хуже, чем в этой, где мы всё-таки миримся со злом. Получается: Гамлет знает и одновременно не знает некую страну (загробный мир). Это что — гамлетово недомыслие или гамлетова хитрость? В недомыслие мыслителя поверить труднее — легче поверить Гамлету, когда он говорит, что он «хитёр безумно», тем более, что принц нам демонстрировал это неоднократно. На этот раз он тоже не хочет упустить очередную возможность обмануть зрителя, хотя видно, что здесь он перестарался. Обман получился слишком явным — шит белыми нитками. Зритель может вспомнить: неведомая страна — загробный мир — не столь уж неведома Гамлету. Да, к нам с вами никто из той страны не возвращался, но к принцу датскому из той страны некто возвратился и кое-что сообщил ему о ней. Дух отца хоть и не мог прямо порассказать сыну об ужасах геенны («мне не дано касаться тайн моей тюрьмы»), но он сумел обойти запрет и поведать главное — насколько страшна геенна и насколько её муки ужаснее всего того, что люди переживают на земле.

Принц, таким образом, стремится скрыть то, что от умного зрителя ему скрыть не удастся, — своё знание страшной тайны геенны. Он боится того света не потому, что не знает его, а, наоборот, потому что знает. В предыдущем монологе принц заклеймил себя в стольких преступлениях, обвинил в стольких грехах, что мы вправе думать: он не сомневается, что ему уготован ад. Он знает: за гробом его ждёт геенна, и знает, что она такое есть.

Однако тайна Гамлета ничуть от этого не проясняется, и именно потому, что зритель не Гамлет — к нему никто не возвращался с того света. Зритель, а не Гамлет имеет основание рассуждать: мы не знаем, какие «сны» ждут нас за гробом, но это незнание всё же не побуждает обыкновенного смертного страшиться смерти. Кто действительно ничего не знает о смерти, тот может всё же искать её разгадку в жизни, и если жизнь прожита хорошо и достойно, если здесь, на земле, мы чувствовали добро, красоту и любовь, то и перспектива смерти не так уж пугает нас. Лев Шестов прав, противопоставляя Гамлету Брута в его отношении к смерти. Брут, думая о смерти, исходит из жизни. У него была жизнь, которую он ценит, и эта достойно прожитая жизнь избавляет его от страха смерти.

У принца Гамлета нет такого утешения. Его сегодняшняя жизнь для него совсем безотрадна. Красота, добро, любовь — всё померкло для него на этом свете. Для него жизнь — ад; в нём кишат фурии. Геенна знакома ему уже здесь, и может быть, она ещё страшнее, чем всё то, чем может нас пугать адское пекло той, «неизвестной страны». Прислушайтесь к словам старца Зосимы (Достоевский, «Братья Карамазовы»): «Говорят о пламени адском материальном: не исследую тайну сию и страшусь, но мыслю, что если б и был пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо, мечтаю так, в мучении материальном хоть на миг позабылась бы ими страшнейшая сего мука духовная».

Гамлет, показанный Шекспиром в его монологах, мучится именно такой «мукой духовной». Загробное пекло вряд ли может для него быть страшнее, почему же он всё-таки страшится того света? Причём до такой степени, что готов здесь, на этом свете, смиряться и сгибаться перед чем угодно, даже перед любыми призраками и химерами.

Ожидавшаяся было разгадка породила новую загадку, ещё более сгустившую мрак гамлетовой тайны.