Способствует ли трагедия очищению нравов?

К такому конечному выводу приводит теория Выготского, и наше дело теперь проверить соответствие её практике — трагедиям Шекспира. Напрашивается аналогия с теорией в естественных науках: только та теория признаётся истинной, которая подтверждается опытом. Если хоть один вывод теории противоречит опыту, теория отвергается, хотя по своему внутреннему логическому построению она может быть безупречной.

Вспомним, что и в трагедиях, и в исторических хрониках Шекспир наделяет чертами необычайной привлекательности не столько добродетельных людей, сколько злодеев — всех тех, кто к нравственному императиву не обнаруживает ни малейшего почтения. Шекспировские злодеи, как правило, исключительно умны, проницательны, так что их суждения, которыми они выражают свое презрение к морали, с особенной лёгкостью входят в сознание зрителя. Взгляните на Яго. Он прекрасный знаток человеческой натуры и знает, что люди не любят нравственный долг, стесняющий свободное проявление их эгоистических наклонностей. Человек по натуре своей ненавидит слово «долг», но прославляет его из ханжества. Он с удовольствием послал бы этот «долг» к чёрту, если бы не связывающий страх наказания, которым всегда грозит Категорический Императив, наказания либо физического (тюрьма, расправа), либо душевного — угрызений совести. Императив потерял бы свою власть над людьми, если бы не был вооружён системой наказаний. Отсюда понятны язвительные насмешки Яго над всякими нравственными императивами. Для кого они существуют? Кто им подчиняется? По словам Яго, требования совести — это то же, что правила придворного этикета. Их соблюдают только «честные подлецы», т. е. все те, кто «честны» потому только, что боятся эти правила нарушить. Императивам подчиняются лишь трусливые лакеи, которые не смеют сопротивляться полиции долга, испытывают перед нею бессилие и страх и легко позволяют связать себя. В любом случае императивы держатся лишь на страхе, а не на любви и уважении.

Прав ли Яго? С точки зрения категорического императива Канта, человек, отвергший нравственный долг, отверг тем самым веления разума. Отказавшись подчиняться Императиву, он выбрал зло — поэтому он виновен, он объявляется преступником. Моралисты, взявшие на вооружение нравственное учение Канта, считают, как само собой разумеющееся, что такие люди, выбравшие зло, любят зло и стремятся к нему: у них душа «чёрная». Так, Брандес утверждает, что Яго «делает зло из наслаждения вредить другим». Это — клевета на Яго и на человеческую душу вообще. Для Яго злодейство не цель и не удовольствие. Он человек здравого смысла, и в его жизненной философии гораздо больше правды, чем у Брандеса и всех моралистов. И Яго, и Ричард III бросают вызов Императиву лишь потому, что он стал им на пути к достижению их личных своекорыстных целей. Сам Императив для них ничто, они презирают его и потому легко могут бросить ему вызов.

Иное дело Макбет, тан Кавдорский. Он не хочет быть аморальным. И он борется с Императивом не из эгоизма или корысти. Макбет борется с Императивом из собственного, особенного принципа. Он не Яго и не Ричард: совесть имеет над ним огромную власть. Он знает страшную силу Императива и не может сбросить с себя его бремя с такою лёгкостью, как это делают Яго или Ричард III. Тем не менее, он идёт в бой на Императив, не боясь столь сильного для себя противника. Что его возмутило?

В «Макбете» мы видим ту же, что в «Отелло», борьбу автора с материалом пьесы. Там для трагедии ревности выбирается наименее ревнивый человек; здесь для трагедии злодейства выбирается человек, наименее склонный к злодейству. Человек, склоняющий голову перед словом «совесть», объявил войну этой самой совести. Причина войны та, что Императив (с убийством Дункана) без жалости, глухо-бесчувственно взял тана Кавдорского за горло и приговорил к наказанию — объявил его преступным, безвозвратно погибшим существом. У тана Кавдорского «зарезан сон»; более того — ему не дано даже молиться. Императив не пускает его назад, в прежнюю, достойную и славную жизнь. Макбет уже не смеет мечтать о том, чтобы вновь стать человеком.

Макбет, приговорённый к наказанию, недоумевает: что я такого особенного сделал? Совершил убийство? Мало ли я убивал на полях брани? Меня за это не осуждали, а прославляли. Вот и теперь за эту бранную славу меня изберут в короли. (Макбет не захватывает королевскую власть как узурпатор — она естественное его достояние.) Там — много убийств, и ничего; здесь всего-то одно — и всё обрушено: зарезан сон, отрезан путь к Богу.

— Зачем не мог я произнесть «аминь»?
Я так нуждался в милосердье Бога!

Можно вспомнить много параллелей из истории: кого из королей, проложивших путь к престолу через убийство, особенно мучила совесть? Скорее напротив: будешь мучиться совестью — никогда престола не добьёшься, а добьёшься — быстро его потеряешь. Таково правило истории. Примеры на любом шагу. Вспомните Карла VII, потерявшего надежды на французскую корону, которую прибрали к себе в руки англичане. Происходит чудо: безвестная пастушка Жанна д'Арк отнимает у англичан корону и отдает её дофину Карлу. Вдруг новоиспеченный король узнаёт, что спасительница Франции попала в плен к бургундцам. Её можно выкупить из плена, но зачем тратиться, если корона уже на голове? Пусть англичане, раз уж они так злы на пастушку, перекупают её и отправляют на костёр. Зачем беспокоиться о ней нашему величеству? И сон не зарезан, и возглашать «аминь» в Церкви христианнейшему королю не заказано.

Это классический пример взаимоотношения королей с совестью, и оно отражено в выдуманной для этого Шекспиром истории получения короны Ричардом III. Получив корону, Ричард в первую очередь расправился с теми, кто помог ему её добиться. Это самый правильный, классический способ обращения с совестью: не только заткнуть ей рот, но и гарантировать себе, чтобы разговоры о таком глупом пустяке никогда более не помешали наслаждаться царствованием.

Таково правило истории. Исключения — подтверждение правила. Макбет — то самое исключение, что подтверждает правило. Его мучит совесть, и через это он потеряет и трон, и жизнь. Л. Шестов тонко подметил: если бы Императив на минуту оставил Макбета в покое — не посылал ему неотвязно духа Банко, то у тана Кавдорского, ставшего теперь королем шотландским, не явилось бы безумной мысли идти далее по пути преступлений. Императив сам толкает его на кровавый путь, и тогда Макбет принимает его вызов: хочешь крови — получи её. Он так и говорит себе, лишь только появился окровавленный призрак Банко: «Он алчет крови. Кровь смывают кровью». Однако тан ошибается. Не призрак алчет его крови. У призрака есть хотя бы облик и имя — Банко, но никогда никто не назовёт имя того, кто алчет крови Макбета и кто вызовет за неё ответную кровь. За призраком стоит нечто иное: совесть Макбета, но у неё нет ни облика, ни имени. Это безликий Принцип, понятие, который называется Категорическим Императивом. Такого имени в святцах нет, его придумал философ И. Кант.

Вызов принят, но ясно, что это будет неравная борьба. Как поразить в сердце бесплотную идею? Как пролить её кровь, если в ней нет живой крови? Конечно, проливать придется кровь тех, у кого она есть, течёт в жилах. И чем больше будет её пролито, тем лучше, иначе борьбы вообще не получится. Перчатка, таким образом, поднята, и череда новых злодеяний началась. Ясно: Макбет идёт на них совсем не из любви к злу. Он даже идёт вопреки своей воле, ибо эти злодеяния ему ненавистны. Он идёт на них ради того, чтобы Императив — бесплотный страж добродетели! — захлебнулся вызванной им кровью.

Что касается взаимоотношений с Императивом принца Гамлета, то на фоне макбетовой трагедии они представляются еще более удивительными и загадочными. Совесть мучит Гамлета по поводу того, что он не убивает заведомо виновного Клавдия, но совесть совсем не мучит его, когда он убил заведомо невиновных. Понимайте как хотите, но ясно одно: принц не зависит от своей совести, он не раб её — он играет на ней, как на флейте. Стало быть, ад в душе принца — это не ад совести. Причина его зарыта глубже, и причину эту Шекспир отнюдь нам не раскрывает. Поступки принца, во всяком случае, не мотивированы Императивом. Императив допускает и даже требует карать виновных — Гамлет виновного не карает. Императив не допускает карать невиновных — Гамлет спокойно выносит смертный приговор невиновным. Императив грозит жестокой карой за несправедливость, но напрасно он грозит Гамлету: совесть более не преграда для принца — она разрешает ему убийство. И ему не являются тени его школьных друзей, подобно тени Банко, явившейся к Макбету и занявшей его место за пиршественным столом.

Макбет убивает, имея перед собой цель — сокрушить Императив. Даже убийство невинных у него причинно мотивировано определённой целью и не выглядит бессмысленным: оно разумно объяснимо. Гамлет убивает вообще не из какой-либо цели: убийство друзей никакой его цели не служит. Беспричинность убийства — вот оружие, которым Гамлет сокрушил Императив, т. е. сделал то, чего не может сделать Макбет. Убей Гамлет подобно Яго — из корысти, и торжествовал бы Императив; принц стал бы «преступником», нарушителем нравственного закона. Убей Гамлет подобно Макбету — из противоборства Императиву, и нравственный Императив хищно вцепился бы в него и закогтил бы его, как коршун, — именно так он закогтил и замучил Макбета. Однако нельзя объявить преступником того, кто не подвластен закону. Гамлет свободен от нравственного закона — Императив вынужден разоружиться перед ним.

Вследствие таковой свободы от нравственного принципа, поступки Гамлета, как говорят философы, этиологически ненормированы, т. е. не определяются причинной зависимостью. Принц потому и окутан тайной, что его поступки нравственно не предсказуемы; они стихийны и как бы случайны: характер героя утрачивает ясность и определённость, а это, как известно, самый большой грех для драмы. Шекспир пожертвовал всем — и характером героя, и самими святыми принципами драмы, чтобы отстоять нечто такое, что для него выше самой драмы, а именно достоинство своих героев в их противостоянии безликому, бесчеловечному и бездушному идейному Принципу. Шекспир борется с Категорическим Императивом за своих героев. Не только за Гамлета, но и за Макбета, и за Яго. Каким бы дьяволом ни был Яго, Шекспир не отдаст его на суд Императива — скорее отдаст Императив на суд и поношение Яго. Сколько бы невинной крови ни пролил Макбет — эта кровь не возопиет к Макбету. На его стороне его адвокат — Шекспир.

Тан Кавдорский — не Гамлет и не Яго: он не только не свободен от Императива, но остро чувствует свою зависимость от него — оттого и бросает ему вызов. Вооружать принца датского против Императива не нужно — Шекспир разоружил сам Императив, сделал его бессильным перед принцем. В «Макбете» борьба человека с Императивом показана с иной стороны. Здесь Императив вооружён, потому что Макбет уязвим для него: он постоянно слышит голос совести. Против лейтенанта Яго Императиву достаточно простого средства — верёвки, которою злодея привязывают в конце концов к верхушке мачты. Тана Кавдорского и короля Шотландии физически связать нельзя, но можно связать нравственно — замучить совестью. В руках Императива против Макбета имеется страшное, абсолютное оружие. Но даже и это оружие используется подло и чем-то напоминает отравленное Лаэртом острие рапиры: совесть употребляется в конечном итоге для того, чтобы натолкнуть человека на бессовестные поступки. Тут, правда, все средства идут в дело, потому что иначе тана не возьмёшь: Шекспир дал ему для борьбы большие внутренние силы.

Злодеяния Макбета, таким образом, причинно определяются Императивом, который сам толкает его на преступления. Кто же первый за них ответчик? Неужели несчастный Макбет, которому отвратительны совершаемые им преступления? В смертельной борьбе Макбета с Императивом сам императив становится смешным и жалким. Главный охранитель нравственного закона разоблачается как подрывник этого закона. Главный номинальный защитник идеи добра оказывается главным рассадником зла.

Императив уничтожил Макбета (ещё бы — с таким-то оружием!); но победил, причем триумфально, Макбет. Нравственная победа за злодеем: он оправдан, а нравственный Императив осуждён и осмеян. Перед смертью Макбет улыбается (это показано в английской экранизации трагедии 1996 года, в постановке Дж. Фристона, с Дж. Коннери в главной роли).

Чтобы понять, каким образом Макбету удаётся победа, нельзя забывать, что сама его война с Императивом ведётся на невидимой, потусторонней арене. Тан Кавдорский начал боевые действия, укрепленный уверенностью, что сам обладает абсолютным оружием, — иначе безумно было вступать в бой с неодолимым противником. В борьбе с бесплотным, неуязвимым врагом Макбету обещана помощь духов: «Будь смел, как лев. Никем и никаким врагом и бунтом ты непобедим». Может ли Бирнамский лес двинуться на Дунсинанский замок? Если, к тому же, Макбет «защищён судьбой от всех, кто женщиной рождён», то в победе он не сомневается. Но вот в разгаре решающей битвы он видит: коварные духи его обманули — ведьмы обвели его вокруг пальца, и он остался незащищённым. Однако ни о чём не жалеет и ни в чём не раскаивается, хотя знает теперь, что обречён, ибо он всего лишь человек и в борьбе с невидимой тенью не обладает равноценным оружием. «Я не сдамся... хотя Бирнам напал на Дунсинан и не рождён ты женщиной, мой недруг...» Он не сдастся, несмотря на то, что Макдуф обещает сохранить ему жизнь. Это уже героика, причем героика особого, можно сказать, метафизического типа — героика борьбы с идеей, с принципом Добра. Это героика человека абсурда, которую раскроет в XX веке Альбер Камю: героика человека в борьбе, которую он ведёт, зная заранее, что он в ней побеждён.

У Шекспира какие-то особые взаимоотношения с нравственным Принципом, человеческим языком неизъяснимые. Шекспир смотрит на Императив как на врага — совсем так же, как его Гамлет смотрит на свою совесть.

Для иллюстрации нравственных вкусов Шекспира я мог бы выбрать и другие его пьесы, например, «Кориолан», «Ричард III», «Троил и Крессида» и многие другие и не делаю это потому только, что вывод был бы всё тот же. Отношение Шекспира к нравственному императиву везде неизменно: он его терпеть не может, и это явно бросается в глаза во всех его произведениях, кроме комедий первого периода его творчества. И каким бы абсолютным оружием ни обладал Императив, Шекспир (и, может быть, только он один) умеет выбить из его рук любое оружие. Хотя, кажется, выбить оружие из рук Императива невозможно, да и разоружение его безумно: ведь Императив существует ради общественно-полезной функции — охранять добро и бороться против зла.

По нашему человеческому разумению, злодейство никак и никогда не может быть оправдано — это и есть буква Императива. Идти против нравственного Императива — всё равно, что признаться в собственном безумии: только сумасшедший может идти против добра. Только для безумца нравственность может начинаться там, где кончается власть Императива. У Шекспира всё наоборот, всё противоразумно. У него нравственно побеждает тот, кто восстал на нравственность, т. е. пошёл против разума.

Однако то, что безумно с точки зрения человеческого смысла, получает какой-то высший, уже не человеческий смысл. Мы можем вспомнить суд Божий, не человеческий: Сын Божий почему-то оправдал злодея, пригвождённого рядом с Ним к кресту. С точки зрения нормального человеческого смысла и человеческого суда, а также римского правосудия, разбойник Гестас оказался там, где ему положено быть по предписанию Императива и римского права — на кресте. Иисус судил иначе: он решил, что самое подходящее место для разбойника Гестаса — в раю. Причём рядом с Ним, Сыном Божиим (ибо сказано: «Нынче же будешь со Мной в раю»). Придёт ли нам в голову называть Сына Божия безумцем? Между тем слова, Им сказанные, в полном смысле безумны: они отрицают нравственный императив, любой человеческий нравственный принцип.