После «Гамлета»

Гамлету шел двадцать шестой год, когда его благородное сердце было предательски пронзено отравленным острием. Даже останься он жив, призрак убитого отца, мысль об отвратительном преступлении матери все равно преследовали бы его, — и никогда Шекспиру уже не вернуться к беззаботному веселью и любовной сентиментальности первых комедий, к юношеской меланхолии Жака, мечтающего сразить зло, обличая его в наряде шута, или, как Брут, в открытом бою.

После пережитой трагедии молодой поэт становится слишком серьезным и взрослым, даже тогда, когда шутит или рассказывает волшебные сказки, а это лишает его творчество последних лет нужной нам автобиографичности.

Словно излив всего себя в «Гамлете», поэт становится эпически мудрым, пожалуй, даже больше, чем в исторических «хрониках» первого периода. Начинает скрывать свои собственные переживания, свое «Я» даже от своих друзей, вплоть до предсмертной исповеди в «Буре».

Этот послегамлетовский период поэтической зрелости принес, по общему признанию, три наилучших и самых популярных произведения Шекспира: «Макбет», «Король Лир» и «Отелло».

Но и в них мы находили Рэтленда.

Иаков I освободил Рэтленда из ссылки и осыпал его милостями, поскольку тот соглашался их принимать. Наконец, догадываясь или нет о его авторстве, король стал горячим поклонником его произведений, и тотчас же по прибытии в Лондон выдает патент труппе «слуг Его Величества», которая играет пьесы Шекспира. И это удивительно, принимая во внимание нравы того времени. Если бы Рэтленд, подобно остальным поэтам, стал восторженно и откровенно воспевать своего короля-благодетеля, но Бруту не пристало быть придворным пиитом. И Шекспир, желая отблагодарить короля, пишет мрачного и жестокого «Макбета», где светлым пятном выступает дух Банко, легендарного предка Иакова, унаследовавшего от него три короны: Шотландии, Англии и Ирландии.

В IV акте происходит разговор между врачом и Малькольмом о больных, которые поджидают короля в надежде получить облегчение от болезни — намек на легендарную способность Иакова, унаследованную всеми Стюартами от Эдуарда Исповедника, излечивать скрофулез.

Иаков I жестокого преследовал колдовство, которым пронизан весь «Макбет», как и курение табака, занесенное в Англию Уолтером Рэли, но весьма снисходительно относился к пьянству, привнесенному в английское общество датским деверем, братом его жены королевы Анны. Судебные процессы в Европе против колдунов и ведьм были обычным и характерным явлением в те времена, особенно в католических странах, но только при Иакове они приняли в Англии ужасающие масштабы.

Еще будучи королем шотландским, он написал против ведьм целый трактат «Демонология», а, сделавшись королем английским, принялся преследовать и казнить их с еще большим рвением, и уже в 1604 г. издал закон против колдовства, утвержденный парламентом.

Один французский историк, описывая «Лондон времен Шекспира», рассказывает об этом массовом увлечении чертовщиной всех слоев общества, и в особенности аристократами, когда в одной Ленкширской деревушке нашлось больше привидений, чем домов: «Таким образом, время очень благоприятствовало представлению пьесы, основанной на колдовстве, и главнейшие сцены которой протекали при участии сверхъестественных сил. Это, очевидно, побудило Шекспира написать «Макбета», и он так тщательно собрал в нем все ходячие поверия, что одного только чтения этой драмы было достаточно, чтобы познакомиться с ними. Так, например, если первая ведьма начинает словами: «Трижды промяукала пятнистая кошка», — то это потому, что в Лондоне была повешена колдунья, у которой была кошка по имени Реттергейн, служившая ей для ее козней и в течение нескольких недель мучившая дочь графини Рэтленд.

Воцарение в Англии династии Стюартов и пребывание Рэтленда на границе с Шотландией дали ему повод написать страшную и жестокую трагедию «Король Лир», где с еще большею силою повторяется гамлетовское разочарование в людях и особенно в женщине.

Макбет — игрушка темных сил и сильных страстей. Король Лир — жертва черной неблагодарности и алчности своих старших дочерей. И в истории самоотверженной откровенной Корделии, и в эпизоде с Эдгаром зло торжествует над добром и губит его.

Этот трагизм в изображении несчастий и человеческой жестокости отличает шекспировского «короля Лира» от сходных рассказов Годфрида Монмаута и Голиншеда и сценического их переложения в пьесе 1605 г. под названием «Истинная хроника короля Лира и его трех дочерей», и в «Зеркале фей» Спенсера, тоже оказавшем, по-видимому, влияние на выбор сюжета. Но Шекспир еще больше усиливает трагизм трагедии эпизодом с сыновьями Глостера, Эдгаром и Эдмондом, где, пожалуй, больше страстности, чем в изображение несчастий Лира и Корделии, и потому видится намек на что-то очень близкое и личное поэту.

Сам Шекспир придавал настолько большое значение этим персонажам, заимствованным им из десятой главы II тома «Аркадии» Филиппа Сидни, отца жены Рэтленда, что второе издание в 1608 г. выпустил под таким заглавием: «Уильям Шекспир. Его правдивая история о жизни и смерти короля Лира и о его трех дочерях, вместе с несчастною жизнью Эдгара, сына и наследника графа Глостера, и Тома из Бедлама, с его печальным и притворным состоянием».

Между прочим, это «притворное состояние Тома из Бедлама» очень напоминает желание Жака надеть на себя шутовскую личину, подобно шуту короля Лира, который своим печальным благородством являет собой мрачное и саркастическое повторение шута Оселка — друга Жака.

Третья пьеса этого периода — «Отелло» — с теперь уже нарицательным именем своего героя мало чем отличалась бы от юношеских итальянских трагедий, как «Ромео и Джульетта», если бы не бессмертный в своей ужасающей гнусности образ Яго, который мог выйти только из-под пера Шекспира-Рэтленда, пережившего события февраля 1601 г. Анекдотические птицы, слетавшиеся будто бы клевать нарисованные плоды Аппелеса, меркнут перед жителями одного американского городка, поджидавшими после представления «Отелло» выхода из театра актера, игравшего Яго, чтобы расправиться с ним по закону Линча. Передают как факт, будто один зритель убил актера, игравшего Яго, был казнен и погребен в одной могиле со своею жертвою. И на могиле будто бы сделана надпись: «Настоящему актеру и настоящему зрителю». Но лавры правдивого вымысла, конечно, принадлежат, прежде всего, «настоящему» поэту — Шекспиру.

К сожалению, у нас нет фактов, чтобы в подробностях проследить историю создания этого образа, как и вообще этой трагедии, сюжет которой почерпнут из довольно вульгарной итальянской новеллы Джеральди Чинтио, в то время еще не переведенной на английский язык и известной Рэтленду только в подлиннике или французском переводе Шаппюи.

Чтобы вызвать такую ненависть автора, Яго не мог быть персонажем простого рассказа. Его надо искать среди людей близких поэту. Но где? Своею злобной подлостью и животной жестокостью он напоминает Ричарда III. Когда писался «Отелло» был жив и Роберт Сесил, истинный виновник убийства Эссекса, который и при Иакове I остался министром и чуть ли не первым лицом в государстве, но у нас нет веских оснований считать его прототипом Яго.

Женитьба Отелло отчасти напоминает известную историю с женитьбой Саутгемптона, у которого много общих черт с венецианским героем, хотя его супружеская жизнь с Елизаветой Верной ничем не омрачена. Некоторые исследователи в своем воображении идут еще дальше и в портрете Саутгемптона из Национальной Галереи усматривают черты ревнивого мавра.

Создатель «Отелло», кажется, сам и был ревнивцем, в благородном смысле этого слова, и даже выражал недовольство тем, что Елизавета Рэтленд уделяла много внимания своим литературным друзьям, в частности, Бену Джонсону, но это, возможно, больше объясняется его опасениями, как бы они не раскрыли его тайны.

Отелло сам говорит о себе, что он не ревнив, и он в действительности доверчив, а потому Яго так легко обмануть его. Все негодование Отелло направлено не против измены любви, но против обмана и лицемерия. Это не разъяренный собственник, а мститель за поруганную правду, каким хотел быть Гамлет. А между тем, само имя Отелло взято не из итальянской новеллы, а из английской книги Рейнольда: «Божья месть за прелюбодеяние».

Тайна «Отелло» еще ждет своего решения. Загадочным является и появление этой трагедии в свет. Мэлон утверждает, что трагедия была сыграна еще в 1605 г. перед Иаковом I, но не приводит никаких доказательств, была ли она когда-нибудь поставлена при жизни автора. В печати пьеса вышла только в 1622 г., за год до появления посмертного собрания сочинений Шекспира и со значительными изменениями: добавлено много новых стихов, и изъято множество прежних.

Конечно, можно допустить, что издание 1622 г. появилось без ведома литературных душеприказчиков автора, готовивших первое посмертное собрание сочинений Шекспира, или у них самих были какие-то особые соображения, заставившие их поспешно издать «Отелло», не дожидаясь полного издания.

Много общего по сюжету с «Отелло» имеет более поздняя пьеса того же периода — благородный «Цимбелин», где Леонат Постум — своего рода Отелло, узнающий правду и прощающий своему Яго — Джакимо.

Здесь мы опять находим намеки на нашумевший брак Саутгемптона, которого нетрудно узнать в Леонате, тем более что имя Постум (Posthumus) с латинского «ребенок, родившийся после смерти отца», каковым и был Саутгемптон, а Имоджена больше напоминает Елизавету Верной, чем Джульетта или Дездемона.

Саутгемптон, подобно Леонату, оставшись сиротой, воспитывался в доме министра Уильяма Сесила, лорда Берли, где и сблизился с Елизаветой Верной. И у лорда Берли был сын от первого брака, Роберт Сесил, не лучше Клотэна из «Цимбелина».

Любопытные ассоциации возникают и с именем благородного изгнанника Белария, нашедшего себе приют под вымышленным именем в Гальской стране. Его жалобы на неблагодарность двора, сдержанные и незлобивые, напоминают слова тестя Рэтленда, поэта Филиппа Сидни, одно время попавшего в немилость у Елизаветы. Умирая в Голландии от полученных ран, он написал пред смертью шуточную поэму на французском языке «Сломанное бедро» и письмо на латинском языке к какому-то своему ученому другу, которого он назвал Беларием. Прозвище это было, конечно, известно его дочери и ее мужу.

Мотив ревности повторяется и в «Зимней сказке», но здесь ревнивый король скорее походит на Иакова I, которого одно время досаждали клеветническими доносами на королеву Анну. В пьесе мелькает знакомое имя Роджеро, слишком созвучное имени Роджера Мэннерса, графа Рэтленда. Еще одна маленькая подробность: в пятом акте говорится, что Джулио Романо сделал изваяние Гермионы. Педанты немало смеялись по этому поводу над невежеством бедного Шекспира, не знавшего-де, что Джулио Романо — живописец. А между тем, когда Рэтленд путешествовал по Италии, он любовался в Мантуе зданием, фасад которого украшала раскрашенная лепка Джулио Романо.

Воспоминание о мятеже 1601 г. нашли свое отражение в «Кориолане» и «Антонии и Клеопатре», где граф Эссекс предстает в образе отважного, образованного и обаятельного Антония, королева Елизавета — «старой нильской змей», Октавий более похож на Роберта Сесила, чем на императора Августа, а рассказ Энобарба о появлении царицы в разукрашенной галере напоминает празднества на Темзе, о которых Бен Джонсон говорит в своем предисловии к изданию 1623 г. О заговорщиках 1601 г., покинутых прежними приятелями, говорится и в «Тимоне Афинском», испытавшем подобно Лиру, человеческую неблагодарность и покинутом в несчастии неверными друзьями.

Таково было творчество Шекспира после «Гамлета», и настроение этих пьес, пронизанных гамлетовским пессимизмом, редко прерывается, чтобы уступить место сказочным фантазиям, навеянным, как «Сон в летнюю ночь» и «Как вам угодно», тайнами Шервудского леса.

И в полной гармонии с настроениями этих пьес протекала жизнь поэта.

Упорно отказываясь от всяческих почестей при дворе, он охотно принимал от короля назначения в управляющие новых отдаленных мест: 20 сентября 1604 г. его назначают управляющим Линкольнского графства и Грантама, а в 1609 г. — Лонг-Беннингтона и Мансфильда.

Эти должности не мешали ему предаваться в одиночестве поэтическому творчеству, воспоминаниям и размышлениям, а иногда — в кругу самых близких друзей, навещавших поэта-отшельника.

Изредка он наведывался в Лондон, и тогда двери его дома широко распахивались для столичной литературной богемы, которая высоко ценила поэтический дар Елизаветы Сидни-Рэтленд.

В последний раз Рэтленд побывал в Лондоне в июне 1610 г. на празднествах по случаю возведения наследника престола в сан принца Уэльского, где он, по свидетельству мемуаристов, принимал живейшее участие в церемонии вместе с Саутгемптоном и братьями Филиппом Гербертом, графом Монтгомери и Уильямом Гербертом, графом Пембруком, которым посвящено Первое фолио 1623 г.

Имя Уильяма Герберта, 3-го графа Пембрука, связано с еще одной загадкой творчества Шекспира, — его сонетами.