Трагедия мятежного принца

Даже самые тенденциозные критики убеждены, что «Гамлет» — самая субъективная и автобиографическая из всех трагедий Шекспира.

Все мысли и каждое слово здесь не только передуманы и взвешены, но и пережиты поэтом. Возьмем, скажем, сцену с актерами. Ведь именно так четыреста лет назад зашли бродячие актеры в дом, где жил поэт, и только так он беседовал с ними, а иначе этой сцены не было бы вовсе.

Поэтому, чтобы понять «Гамлета», надо каждую строку в нем связать с мыслями, настроениями и жизнью самого поэта.

Как много в этой трагедии казалось странным, оставалось непонятым или было ложно истолковано, пока душу «датского принца» видели в обличье стратфордского ростовщика или ученого лорда-канцлера.

Зная теперь истинного автора и его жизнь, попробуем объяснить те причины, побудившие его поспешно ввести изменения во второе издание «Гамлета», о чем и уведомил читателей в заглавии.

Первое изменение в том, что мать Гамлета в начальном варианте пьесы 1602 г. выходит замуж за убийцу своего мужа, не подозревая о его преступлении, а во втором варианте 1603 г. является уже сознательной участницей преступления своего деверя и будущего второго мужа.

Второе и самое существенное изменение — это появление датского колорита в «Гамлета» с чуждыми англичанам именами, обычаями, где столько подробностей, которые недоступно узнать простому путешественнику.

Происхождение сюжета и названия пьесы известно.

Мы уже знаем, что уже в раннем детстве Рэтлэнд познакомился с вышедшими во Франции «Трагическими историями» Бельфоре, где рассказывается и история Гамлета, принца датского.

Эту историю Бельфоре заимствовал из «Деяний Датчан», написанных в 1200 г. Саксом Грамматиком на латинском языке, а тот, в свою очередь, переделал еще более ранний рассказ об «Амлете» из поэмы исландского поэта Снебиорна, где упоминается предание о принце Амлоти.

История Бельфоре послужила поэту только основой для самостоятельной разработки всей фабулы пьесы. Единственное, пожалуй, что осталось в «Гамлете» от французского писателя, это сцена с матерью в III акте, но без появления тени отца принца, целиком созданного фантазией самого Шекспира.

Бельфоре, помещая в книге среди современных историй рассказ о том, «с какой хитростью Амлет, сделавшийся впоследствии датским королем, отмстил за смерть своего отца Горвендиля, умерщвленного собственным братом Фен-гоном», объясняет такое нарушение общего плана ссылкою на какое-то событие, составляющее, по его словам, «великое несчастье нашего времени»: «Оставим турок, — говорит он, — трон которых покоится на крови тех, кто связан с ними кровным родством или браком, вспомним трагедии, какие происходили по такому же поводу, на памяти наших отцов, в Шотландии и Англии... Если бы вы не имели под рукою этих историй, если бы память о них не была бы так свежа в вашей памяти, если бы один из королей не погиб преждевременно, я много рассказал бы вам...» и т. д.

Упомянутый французский профессор Абель Лефран, прочащий в Шекспиры графа Дерби, усматривает в словах Бельфоре намек на шотландскую королеву Марию Стюарт, второй муж которой Генри Стюарт, отец Иакова I, был найден мертвым в саду с подозрительными язвами на теле. Молва обвинила в убийстве Босуэла, за которого Мария вскоре вышла замуж. Кроме того, ее первый муж Франциск II умер от болезни уха, что также приписывали действию яда.

Но мог ли Бельфоре намекать в своей книге на Марию Стюарт, когда написал ее апологию под заглавием: «Невинность славнейшей, целомудреннейшей и добрейшей принцессы»?

Как мог автор «Гамлета» позорить казненную королеву — жертву Елизаветы? Решился бы Шекспир вывести ее сына, нынешнего короля Иакова I, своего благодетеля, в образе «кроткого принца», стыдящегося своего бессилия? И почему тогда «Гамлет» стал настольной книгой короля?

История Гамлета была типичной для дворцовых нравов того времени. Любопытно, что и Екатерина II увидела в «Гамлете» прозрачный намек на смерть Петра III и свой роман с цареубийцей Орловым. И потому не дозволяла в свое долгое правление ставить на русском театре подлинную историю принца Датского, а разрешила только бездарную подделку этой трагедии, написанную пиитом Сумароковым и даже отдаленно ее не напоминавшую.

Стоило ли создавать «Гамлета», чтобы лишний раз обличить со сцены неверных королев и королей-убийц, если только этот сюжет не оказался очень личным для автора? Почему именно в 1603 г. Шекспир вдруг воспылал такой жгучей ненавистью и презрением к матери Гамлета, что превратил ее из невольной пособницы в убийстве своего мужа-короля в сознательную участницу отвратительного злодеяния?

Молва обвиняла Роберта Дадли, графа Лестера, в убийстве сперва своей первой жены, Ами Робсарт, а затем в смерти и отца Эссекса, на вдове которого Летиции Кнолли, он впоследствии и женился. А кончину самого Лестера приписывали Кристоферу Бланту, за которого вышла замуж вторично овдовевшая Легация.

Схожая история, где, к счастью, все обошлось без леденящих кровь ужасов, разыгралась и в семье другого, еще более близкого друга Шекспира — Саутгемптона, мать которого легкомысленная Мэри Браун, графиня Монтегю, вышла в третий раз замуж за Уильяма Гарвея, порвав из-за этого со своим возмущенным сыном.

Но все эти примеры из живой жизни не очень убедительно объясняли жестоких страданий «кроткого принца», его неподдельного негодования против своей матери, перенесенного на женщин вообще, и появление из могилы кровавого призрака предательски убитого отца. Нужно было такое сверхличное событие, затмившее прежний образ безвольной и легковерной матери Гамлета, которое бы поразило в сердце самого Шекспира, оскорбило его в лучших чувствах и нанесло глубокочайшую душевную рану.

В 1603 г. его названная мать, и мать его жены, вдова сначала богоподобного Роберта Сидни, а теперь вдова его незабвенного друга и зверски казненного Эссекса, урожденная Франсис Уолсингем, забыв своего доблестного, трагически погибшего мужа, не успев износить башмаков, в которых шла за его окровавленным гробом, вышла в третий раз замуж за Ричарда Бурга, графа Кланрикарда.

И поэт откровенно рассказывает нам историю возникновения и жестокий смысл своей трагедии в тех сценах, когда безумно страдающий Гамлет предлагает актерам изобразить преступление его матери и отчима-дяди, желая подвергнуть их нравственной пытке видеть со стороны собственное злодеяние и злорадно понаблюдать за ними.

Конечно, измена памяти погибшего Эссекса вызвала сильное негодование и заставила страдать впечатлительного и чуткого поэта, но, помня образ Жака-Гамлета-Брута, как поверить в то, что житейски понятное новое замужество вдовы вызвало такую бурю в его скорбном и мечтательном сердце, если бы этому не предшествовало действительно трагическое событие? Неужели слабость и непостоянство одной женщины могли бросить в такую пучину мук и гнева величайшую душу человечества? Неужели Шекспир, у которого перед глазами были примеры женской верности как его родная мать и собственная жена, мог вложить в уста кроткого принца, влюбленного в чистую и нежную Офелию, жестокие слова в адрес женщин, чтобы повторить их устами безумного Лира?

Нет, когда Гамлет и Лир изрыгали эту огненную хулу на женщину, перед поэтом витал куда более страшный образ развратной королевы-девственницы, искавшей гибели своего бывшего любовника вместе с его заклятым врагом и новым фаворитом презренным и злобным уродом Робертом Сесилом.

«Ничтожество, твое имя — женщина!» — вырвалось из сердца бедного принца, в то время, как в душе поэта-мятежника клокотало другое: «Ничтожество, твое имя — Елизавета Тюдор!».

Действие второго «Гамлета» происходит в Дании начала XVII в., и почти все изменения и дополнения, внесенные автором во второе издание «Гамлета», придают ему насыщенный и характерно-датский местный колорит. Даже Италия, оставившая такой глубокий след на всем творчестве Шекспира, менее отчетливо и ярко выявляется в его «итальянских» произведениях, где всегда чувствуется присутствие Англии и англичан.

Здесь появляются, как и в итальянских пьесах, специфические и не каждому известные народные датские словечки, типично датские имена, в том числе и имя Гертруды, сменившее Геруту Бельфоре в первом «Гамлете», и наши старые знакомые Розенкранц и Гильденштерн. Все действие разворачивается в декорациях датских нравов и обычаев, совершенно неизвестных англичанам, но которые не могли не заинтересовать попавшего в Данию любознательного английского поэта.

«Нам кажется, — говорит один французский критик, — что мы видим перед собой настоящий северный пейзаж: столь велика сила чар поэта. И можно без преувеличения сказать, что с первой же сцены вы содрогаетесь от резкого северного ветра вместе с солдатами в карауле на эспланаде Эльсинорского дворца. Грустный и нежный северный свет ровно освещает все части драмы, и кажется, будто в его холодном сиянии вырисовываются скандинавские дубы и сосны».

В Дании поэт узнал о существовавшем там и неизвестном англичанам обычае хоронить своих королей в полных военных доспехах, в которых и появляется перед Гамлетом тень его отца.

Только в Дании мог услышать автор незнакомое в Англии имя Йоген — простонародное произношение датского имени Иерген. Там же узнал и слово «dankers», как называет датчан Полоний в разговоре с Рейнальдо.

Словом, даже по этим мелким вставкам видно, что автор находился под столь сильным впечатлением от своего путешествия в 1603 г., что тотчас же по возвращении на родину украсил свою трагедию новым колоритом. Это настолько бросается в глаза, что шекспироведы, не зная, кто был Шекспир, все-таки утверждали, что он побывал в Дании одновременно с Рэтлендом.

Теперь, когда мы знаем подлинного автора, разъясняются многие, ранее странные и непонятные, места в «Гамлете», и лучшим комментарием к бессмертной трагедии Шекспира служит дневник, который вел во время путешествия Рэтленда сопровождавший его королевский герольд Уильям Сегар, и его заметки целиком использовал Стоу в отчете о поездке.

Так, во время ночного разговора между Гамлетом и Горацио на эспланаде замка до них доносятся звуки труб и пушечные залпы. Горацио спрашивает с недоумением:

— Что это значит, принц?

И Гамлет объясняет своему другу:

— Король еще не ложился спать. Заносчивый выскочка пирует, пьянствует и танцует. И всякий раз, как он осушает свое рейнское питье, в ответ с ликованием ревут трубы и литавры.

— Это — такой обычай? — спрашивает Горацио.

Конечно, вопрос может показаться немного странным

для датчанина, но происходящее следовало разъяснить английскому зрителю, и потому автор доверяет Гамлету пространно высказаться по поводу этого обычая и пьянства датчан вообще:

— Да, честное слово, это — такой обычай. Но по мне, хотя я родился здесь и воспитался в здешних нравах, этот обычай по чести лучше было бросить, чем соблюдать. Эти попойки до головной боли создают нам дурную славу и презрение среди народов востока и запада: они называют нас пьяницами и обзывают «свиньями»...

Очевидно, эти северные попойки с утренним похмельем произвели неизгладимое впечатление на непривычных британцев и Рэтленда. И действительно, Сегар в своем дневнике описывает пир 10 июля в день крещения королевского сына, на котором английским гостям отвели самое почетное место, и король беседовал с Рэтлендом на итальянском языке. «Человек может заболеть, — признается Сегар, отвечая на их тосты. — Обычай сделал их обязательными, а обязательность превратила в привычку, подражать которой мало подходит для нашей натуры».

Четырнадцатого июля Рэтленд устроил прием королю на английском корабле, и тоже по датскому обычаю: «Каждый тост сопровождался шестью, восьмью или десятью пушечными залпами, так что за время пребывания короля на корабле было дано сто шестьдесят выстрелов», — и следовательно, было выпито в среднем по двадцати кубков — бутылок десять на человека. В конце концов, признается Сегар, Рэтленд, «утомленный этим вакхическим времяпрепровождением», поспешил «скорей без памяти домой» и 19 июля отплыл в Англию, салютуя из корабельных орудий Кронсборгскому замку и королю, который в ответ самолично палил с крепостной стены из пушек.

Когда Гамлет возмущается гомерическими попойками соотечественников, то у Шекспира, возможно, были еще соображения морального свойства: его красивая душа возмущалась пьянством, которое с воцарением Иакова I быстро распространилось в английском обществе и грозило превратить его в сборище Фальстафов и Слаев. Опасность эта была настолько зримой, что уже через несколько лет один из современных бытописателей говорил, что со времен Елизаветы он не наблюдал такого пьянства, которому предавались даже женщины, и для примера описал празднество, устроенное в 1606 г. по случаю ответного визита датского короля. Под руководством Роберта Сесила и по его сценарию поставили феерию — балет с изображением царицы Савской, приносящей дары Соломону, — на этот раз двум Соломонам сразу. Представление не удалось потому, что царица, опрокинув дары на короля, свалилась с ног и была уложена на постель, Вера, Надежда и Любовь не могли ворочать языком, Победу вывели из залы, и она уснула на лестнице, а Ангел Мира начал избивать присутствующих своей оливковой ветвью.

Мэри Сидни графиня Пембрук

Недаром в эти времена Гамлет-Рэтленд, несмотря на симпатии к нему нового короля, старался держаться вдали от двора, среди писателей и любителей литературы, собиравшихся в салонах его жены и ее тетки Мэри Сидни, графини Пембрук.

Среди загадок, какие задает Шекспир актерам и режиссерам в своей трагедии, особенно примечательна сцена из III акта, где происходит первое откровенное объяснение Гамлета с матерью.

Перед появлением Гамлета Полоний прячется за arras — «висячий ковер». Но это не обычный настенный гобелен, за который не скроешься, потому что Гамлет замечает присутствие Полония только тогда, когда тот с испугу вскрикивает.

После этого происходит бурное, потрясающее своим трагизмом, объяснение сына с преступной матерью, и Гамлет бросает ей полный сарказма упрек в том, что она забыла мужа — «вершину величия» и отдалась его брату — «смрадному болоту».

— Посмотри сюда, — говорит он, — на эти портреты двух братьев. Смотри, какая красота на этом челе!

Охарактеризовав в восторженных словах облик отца, он восклицает:

— Это был твой муж! Теперь смотри, что идет после него! Это теперь твой муж!

Очевидно, что Гамлет показывает матери портреты. Но где они находятся и как выглядят? Вопрос тем более спорный, что английский театр времен Шекспира не знал бутафории, и, следовательно, в постановке нельзя было ограничиться настенными портретами.

Некоторые актеры пытались обращаться к воображаемым образам. Но это явно противоречит тексту монолога, так как Гамлет определенно говорит о «живописи» — pictures.

В театральный обычай вошло использовать портреты-медальоны, причем портрет отца Гамлет носил у себя на шее или вынимал из кармана, а портрет братоубийцы снимал с груди матери. У некоторых актеров Гамлет для эффекта срывал портрет с ее шеи, бросал наземь и яростно топтал ногами. Но эти миниатюры плохо гармонировали со словами «об осанке Меркурия, взлетающего на небо».

Никто не обращал внимания на слово follows в подлиннике пьесы, несколько тяжеловесное для «владыки языка», но оно подразумевает повешенные рядом портреты. За разъяснениями и этой загадки Шекспира еще раз обратимся к описанию поездки Рэтленда в Данию.

Из дневника Сегара следует, что Рэтленд был принят датским королем в Кронсборгском замке, в одной из комнат которого находился исторический занавес, — огромный шелковый ковер разделял большой зал на две части, доходил до потолка, а для прохода посредине расходился наподобие портьер. Занавес, на котором были последовательно изображены сто одиннадцать датских королей, начиная с отдаленных мифических предков, в 1859 г. сильно пострадал от пожара, и его остатки ныне хранятся в музее Копенгагена.

Вот за этим ковром-занавесом прячется Полоний, когда Гамлет показывает матери портреты ее мужей и, указывая на портрет дяди, говорит, что он идет после портрета своего предшественника. Следует добавить еще, что Шекспир отнюдь не говорит, что сцена происходит в «комнате королевы», как указывают некоторые переводчики, а просто — в «другой комнате» во дворце.

Эта единственная в своем роде висячая картинная галерея не могла не заинтересовать поэта, и он использовал ее в пьесе, чтобы предать важной сцене местный датский колорит.

Остается еще один вопрос, уже давно занимавший шекспироведов, — о местонахождении замка с его пушками на эспланаде и огромным погребом, где разворачивается действие «Гамлета».

У Бельфоре события происходят на Ютландском полуострове, а Шекспир в первых изданиях вовсе не указывает места. Но позднейшие издатели безошибочно называют местом действия «Гамлета» Эльсинор на острове Зееланд, куда прибывает на своем корабле Рэтленд. Помимо исторических соображений, обычно указывают на то обстоятельство, что действие «Гамлета» происходит на берегу моря, а единственный датский дворец на берегу моря находится в Эльсиноре. Но именно слова в «Гамлете», которые навели комментаторов на правильную мысль о месте действия трагедии, как будто сами опровергают ее.

Это сцена из I акта, когда на эспланаде пред замком Горацио пытается удержать своего друга, устремившегося вслед за призраком:

— Что, если он завлечет вас в морскую пучину, государь, или к страшной вершине того утеса, что свисает в море, перегнувшись через свое основание?.. Подумайте: на этом месте каждый теряет сознание в безумном страхе, едва только глянет с такой высоты в море и слышит внизу его рев.

Между тем, вот этого-то утеса и обрыва нет поблизости от Эльсинора, расположенного почти на уровне моря. В знаменитой «Всемирной географии» Элизе Реклю так описывается Эльсинор: «С ее террас вы напрасно ищете глазами страшный утес, о котором говорил Шекспир».

Зато такой утес можно найти у берегов самой Англии, и тот же Элизе Реклю так описывает его: «К северо-западу от Файля, у подножия обрывов, гладких, как стены, раскинулся большой город, живописный Скарборо, морской курорт восточного побережья Англии, построенный при входе в ущелье, через которое с удивительной смелостью перекинут мост, соединяющий две скалы в двадцать пять метров высоты: с вершины выступа развалины нормандского замка царят над городом, и с их наружных стен видно, как на сто метров внизу волны разбиваются, пенясь, о черные камни».

В классической «Британской энциклопедии» так описывается порт Скарборо: «Его две части: северная и южная, каждая с прекрасным широким песчаным пляжем и заливом, разделены скалистым выступом в триста футов над уровнем моря, и на нем имеются развалины замка. В течение последнего века утес сильно подмывается морем, захватывающим по одному акру каждые семнадцать лет».

К этому гибельному утесу в Скарборо и был выброшен страшной бурей корабль Рэтленда при возвращении из Дании, после двухнедельного блуждания по морю, которая нашла свое поэтическое отражение в «Короле Лире» и «Гамлете».

Итак, «датские» изменения во втором издании «Гамлета» нельзя объяснить иначе, как дорожными впечатлениями Рэтленда, и только он является автором этой трагедии.