6. Деньги и письма

Многих стратфордианцев почти так же сильно, как и нестратфордианцев, занимают мысли о том, что Шекспир достаточно успешно наживал и умел хорошо помещать нажитые деньги. Волнуют операции не только по покупке (Венгеров) «лично для себя домов и земли, но и по приёму в залог чужих владений и вообще по займам». В 1605 году, уже после «Гамлета» и «Юлия Цезаря», бард «становится откупщиком городских доходов родного Стратфорда!» Это было очень прибыльно, «но, как всякий откуп, было связано с <...> судебными воздействиями на неисправных плательщиков, с принудительными взысканиями с людей несостоятельных и т. д.». Опираясь на известные факты, нельзя говорить ни о приёме чего бы то ни было в залог, ни, пожалуй, о воздействиях на неисправных налогоплательщиков. Но факты — чуть ниже, сперва закончу цитирование тем, с чего Венгеров начинает пассаж о доходах: «До последней степени поражает всякого, кто ценит в Шекспире то, что он ярче кого бы то ни было во всемирной литературе воспроизвёл душевную жизнь избранных натур...» Поразительным объявляется экономическое поведение великого Стратфордца. Давно уже я стала подозревать, что я — не всякий. Не то что до последней, а практически ни до какой степени не поражают меня денежные дела и достижения великого барда. А между тем я высоко ценю не только всепроникающий юмор Шекспира, но и его воспроизведение душевной жизни, Думаю, прав Маяковский: желательно, чтоб поэт и в жизни был мастак. Мне довелось побывать на встрече И.М. Гилилова с читателями, и я видела, как не хочется ему признавать человека из Стратфорда хотя бы мастаком. Несколько раз он сказал о своём антигерое: занимался мелким ростовщичеством. О том, что Шакспер не был грамотен, говорилось ещё чаще. Сидевший рядом со мною Новый Бэконианец, послушав эти речи, сформулировал резонный вопрос: а может ли ростовщик быть неграмотным? Мы не стали задавать его. Полагаю, выступавший сам задавался им и решил на всякий случай усилить упор на мелкое ростовщичество. Но это похоже на повторение слова «халва»: сколько ни обзывай Шакспера мелким дельцом, откупщик городских доходов от этого мельче не станет. Не лучше обстоит и с другим занятием Стратфордца. Как убедить разумных шекспиролюбов в том, что он из-за неграмотности не мог быть драматургом, а был всего лишь незначительным театральным предпринимателем и малозначительным актёром? Станешь уверять, что всё его служение искусству сводилось к исполнению не очень больших ролей, сейчас же спрашивают: а как же он, не умея писать, переписывал и, не умея читать, заучивал свои реплики? И реплики партнёров надо было хорошо знать... На 111 странице «Игры» есть такое сообщение:

В октябре 1598 года Куини, <...> оказавшийся по делам стратфордской корпорации в Лондоне, пишет письмо Шаксперу с просьбой одолжить 30 фунтов стерлингов под поручительство двух лиц. Письмо не было отправлено, вероятно, состоялся разговор, ибо в тот же день Куини пишет в Стратфорд, что Шакспер обещал дать просимую сумму.

Стало быть, олдермен Ричард Куини, которому было совсем нетрудно встретиться и поговорить с Шакспером, сначала хотел обратиться к нему с письмом, содержащим отнюдь не приветы от родных и знакомых, а просьбу одолжить немалую сумму. При этом адресант не мог не знать, что адресат неграмотен, и должен был понимать: Шакспер попросит какого-нибудь товарища по сцене прочесть ему послание, написанное (Шн. здесь и ниже) «мелким беглым почерком». И информация о затруднениях стратфордской казны сделается достоянием парней из театральной труппы... Упоминание о письме к неучёному земляку сильно вредит гипотезе, опирающейся на образ жалкого ростовщика, едва умевшего выводить свою подпись. А как промолчать об этом эпизоде? Именно он даёт повод распространяться о ростовщичестве; другими «уликами» гонители Шакспера не располагают. Шенбаум поместил в своей книге фотографию письма и привёл его текст. Судя по стилю, адресат представлялся Ричарду Куини очень даже грамотным: «Вы окажете дружескую услугу, если поможете выбраться из долгов, которые я наделал в Лондоне; я уповаю на господа и утешаю душу свою надеждой, что они не останутся неоплаченными». Заручившись обещанием земляка, он сообщил об этом ещё одному отцу Стратфорда, Абрахаму Стэрли, который ответил 4 ноября, что был бы рад узнать, когда, где и как мистер У. Шекспир (Mr Wm. Shak.) одолжит деньги, и добавил: «...и я прошу, не упускайте этой возможности; если условия будут достаточно приемлемы». В «Игре», страницы через три после сообщения об этих письмах, формулируются выводы о Шакспере, в частности такой: «Этот человек <...> ссужал деньги (конечно же, не бескорыстно, а на определённых условиях, о которых пишет его земляк А. Стэрли)». Существительному «условия» земляк предпослал прилагательное «indifferent». Не сомневаюсь: Куини правильно понял выражение «if it may sort to any indifferent conditions». Но как именно? Речь идёт о случае, которым следовало воспользоваться, если... что? Если его можно счесть обыкновенным, если условия можно рассматривать как стандартные, не выходящие за рамки общепринятого... Неудивительно, что, будучи городским казначеем (АЭ), Стэрли думал об условиях. Может быть, отцы города рассчитывали отдавать долг по частям и хотели растянуть выплату на два года, но опасались, что кредитор пожелает получить всю сумму сразу не позднее, чем через десять месяцев? Что же касается процентов, то даже нестратфордианского прекраснодушия не должно хватать на ожидание того, что частное лицо предоставит муниципальной казне бесплатную ссуду. Однако хватает... В «Игре» сказано про «этого человека» Шакспера, а я вижу в письмах старейшин скорее предпосылки для выводов о них самих. Впрочем, попытка понять что-нибудь об их знаменитом земляке тоже не обречена на провал.

Вряд ли почтенные стратфордцы стали бы так уважительно писать к мистеру Шекспиру (или Шаксперу) и, тем более, о нём, если бы видели в «этом человеке» алчного ростовщика. Речь об условиях ведётся всегда, всеми и со всеми. Даже даритель денежной суммы озвучивает своё условие — что это подарок. Письмо Куини датировано 25 октября 1598 года. Я предполагаю, что как раз в это время драматург занимался переработкой «Венецианского купца», зарегистрированного издателем на три месяца раньше, 22 июля. И вот, обстоятельства вынуждают самого драматурга думать об условиях займа. Конечно, ему не пришло бы в голову отказаться от компенсации, которая подразумевалась автоматически. Это значило бы выставить себя белой вороной, уподобиться слащавому мытарю Антонио... Совместимы ли поэзия и денежные проценты? Положим, английский гений задал себе этот вопрос, хотя по-моему, к нему не подводит оказия, случившаяся в его жизни. Но кроме оказий существует воображение. Одарённый им в высшей мере великий бард задумался: а может ли профессиональный ростовщик быть не чуждым поэзии? Не поэтому ли Шейлок приобрёл библейские очертания? Принято подходить к знаменитому монологу о еврее-человеке с позиций нравственности. Мне представляется столь же правомерным эстетический подход. Ведь это образец красноречия! На вполне прагматический вопрос Саларино-Salerio: для чего может пригодиться фунт Антониева мяса? — мстительный ростовщик откликается богато декорированной речью... Обильные патетика и риторика характерны и для проклятий, призываемых на Джесику в этой же сцене. С одной стороны, отец сокрушается из-за украденных ею ценностей, с другой — кричит о своей готовности расстаться с ними (III, 1):

Пропал брильянт, за который я заплатил во Франкфурте две тысячи дукатов! До сих пор проклятие ещё не обрушивалось так тяжко на наше племя; я его никогда не чувствовал так до сих пор. Две тысячи червонцев — в одном этом брильянте, и ещё другие драгоценные камни! Хотел бы я, чтобы моя дочь лежала мёртвой у ног моих с драгоценными каменьями в ушах! Чтобы её похоронили у моих ног, а червонцы положили в гроб!

Это свидетельство обиды и досады, и это выкрикивает Шейлок-поэт. В пьесе, которую Шекспир написал, скорее всего, тогда же (КВЭП; зарегистрирована в 1600, но не издана при жизни), прямо сказано, что поэзия — не правдивая вещь. И вряд ли кто-нибудь поверит, что отец действительно хотел бы видеть дочь мёртвой. А вот Шейлок-ростовщик с его апологией законного барыша показан честным. Должник не мог бы обвинить его в коварстве: всё было обговорено и подписано. Шекспир считал человека честным не когда тот исполнял заповеди, а когда не обманывал. Отсюда честный (а точнее, правдивый — true) отравитель-аптекарь в последней речи Ромео. Отсюда честный (honourable) убийца водной из последних реплик Отелло. Шейлока можно назвать честным (правдивым, точным) ростовщиком... Ещё больше, чем автор «Игры», темой шаксперовского ростовщичества (недоказуемого) увлечена сочинительница «Оправдания Шекспира» М.Д. Литвинова. Один из её пафосов таков: ортодоксы — жрецы и жрицы стратфордского мифа (у Гилилова это называлось культом) — поклоняются человеку, «нерукоподаваемому» в благородном обществе (кавычки её). Вот два предложения со страницы 272:

Вспомним, как писал о Шакспере один из жителей Стратфорда, собравшийся занять у него под процент деньги на нужды города, и что ему ответил его приятель — хорошо бы сначала узнать, под какие проценты он обещал ссудить. Судите сами, кем был тогда в глазах стратфордцев их горожанин Уильям Шакспер.

Невозможно вспомнить, как Ричард Куини писал о Шекспире Абрахаму Стэрли. Я никогда не слышала и нигде не читала, что это письмо сохранилось. Об «условиях», в числе которых могло вообще не быть процентов, я сказала. Уверенно судить мы можем только о том, какая практика представлялась обычной стратфордскому казначею (а не Шекспиру). Расскажу простенький эпизод из российской жизни. В конце XX века соседка по дачным участкам попросила у моего отца немаленькую, в пенсионерских масштабах, сумму месяцев на восемь. Возвращая деньги, дочь соседки, работающая в банке, приплюсовала к ним проценты, о которых, разумеется, уговора не было (а инфляция была!). Отец смутился, начал отказываться, должница настаивала, объясняла, что знает, как положено, и добилась: он взял эти самые проценты. Я не подаю ему руку, но не потому, что считаю себя представителем благородного общества. Просто у нас принято приветствовать друг друга поцелуями. Кроме того, общественному благородству я предпочитаю личное. Надеюсь, в него входят такие составляющие, как правдивость, точность, трезвость. Похоже, ни к чему из этого списка автор «Оправдания Шекспира» не стремится. А ведь эффектное заглавие обязывает. На 389 странице читатель встречает сообщение, противоречащее тому, о чём говорилось на 272. Будто бы «напарник Куини стратфордец А. Стэрли» написал не в Лондон, а, наоборот, домой, и написал в частности вот что (здесь и ниже курсив мой): «Дай бог, чтобы он одолжил нам деньги не на обычных условиях». Интересно, какой оборот переведён как «дай бог, чтобы»? Наверное, and I prai — «и я прошу» (но не бога, конечно, а Куини, к которому обращены эти слова). Весь период в современном написании таков: and I pray let not go that occasion — «и я прошу, не дайте пройти мимо такому случаю». Продолжение — «если его условия можно рассматривать как заурядные (indifferent)» — я привела несколькими абзацами выше, и с тех пор в этой фразе ничего не изменилось. Олдермен хочет обычных условий, автор «Оправдания» приписывает ему противоположное хотение и так комментирует собственную выдумку:

Стэрли, выходит, опасался, что Шакспер слупит с них тот же процент, что со всех, не посмотрит, что они в Лондоне хлопочут о благе родного города.

Шакспер был уже вполне капиталист, деньга для него товар, стоимость которого определяется только спросом, и неважно, кому ты его продаёшь — своим или чужим.

Все, с которых Стратфордец якобы слупливал проценты, взяты с потолка, так же как упомянутый Венгеровым приём в залог чужих владений. Известно другое: Шекспир сам заложил лондонский дом на другой день после его приобретения. Что же касается отношения к своим, то не откликнуться ли мне на два приведённых предложения Литвиновой двумя своими? Первое. Нет доказательств, что великий земляк не сказал Ричарду Куини и Абрахаму Стэрли: ну что вы, ребята, это же для нашего города; вернёте, сколько брали и когда сможете. Второе. Нам точно известно, что эти деловые люди считали «условия» обязательными, а как считал Шекспир, мы не имеем представления. Объясню, зачем я читаю (нередко преодолевая скуку) сочинения послегилиловских нестратфордианцев. Некоторые из них цитируют или пересказывают важные, но недоступные мне тексты. А зачем я откликаюсь, пробую анализировать, посмеиваюсь? Может быть, моя причина похожа на ту, что заставляла великого барда судиться с должниками? Не стоит гордо молчать, наталкиваясь на непорядочность ближнего... Пора возвращаться к основной теме раздела. Когда стратфордцы волновались из-за огораживания земель, на великого барда свалилось немалое количество чуть ли не официальных писем, толкующих об этом мероприятии. Рэтлендианец посвящает огораживанию целый абзац:

1614 год. Имя Шакспера несколько раз упоминается в документах в связи с попыткой семьи Комбов произвести насильственное незаконное огораживание общинных земель. Шакспер договорился со своими друзьями Комбами, что его интересы не будут ущемлены. Остальные же члены стратфордской корпорации оказали захватчикам решительное сопротивление и силой защитили свои пастбища от огораживания.

Это напоминает сообщения советских СМИ — какой-нибудь рассказ о борьбе n'ского народа против z'ских агрессоров... Кроме того, если я правильно понимаю, огораживание грозило не пастбищам, а пахотным участкам. Очевидно великий бард счёл процесс неизбежным. Ну, и повёл себя по-рыночному. Вместо того чтобы возглавить движение, он занялся собственными делами (Шн. здесь и ниже): «благоразумно заключил соглашение с родственником» главного огораживателя А. Мэйнуоринга — юристом У. Реплингемом. По этому соглашению Реплингем «обязался компенсировать Уильяму Шекспиру» или его наследникам «все возможные потери, ущерб и помехи», могущие произойти из-за огораживания десятинных земель. Бард владел правом на доходы от половины этих земель. Имя второго половинщика, Томаса Грина, тоже фигурировало в тексте соглашения, но этот человек, секретарь городской корпорации и, по-видимому, родственник Шекспира, предпочёл благоразумному договору бессмысленное сопротивление:

23 декабря корпорация отправила подписанные «почти всеми» её членами письма Мэйнуорингу и Шекспиру. «Я также переписал от себя, — добавляет Грин, — для моего кузена Шекспира копии всех наших клятвенных обязательств, сделанных тогда...»

Чуть ниже сообщается: «Эти письма к Шекспиру исчезли, однако сохранилось письмо корпорации Мэйнуорингу»... Не только в биографии, но и в произведениях барда очень часто фигурируют письма. Вот названия лишь трёх пьес, в которых пишут, читают вслух, пересказывают разного рода послания: «Гамлет», «Троил и Крессида», «Цимбелин»... Теперь надо вернуться к тексту Венгерова. Пассаж из седьмой главы его очерка, приведённый в начале этого раздела, цитируется и в «Игре». Однако в ней после слов «и вообще по займам» сделана купюра, за которой следует текст уже из восьмой главы. В комментарии сказано:

Можно заметить, что С.А. Венгеров, <...> деликатно касаясь «операций по займам», не упоминает о том, что эти «операции» иногда заканчивались судебным иском, а то и препровождением несостоятельного должника или его соседа-поручителя в долговую тюрьму.

Да ведь в седьмой-то главе чёрным по белому написано про всякого рода судебные воздействия! А вот о долговой тюрьме ни в этом очерке, ни в какой-либо другой биографии Шекспира мне читать не доводилось. При таких методах борьба со стратфордским культом превращается в нечто непорядочное. Позволю себе ещё одну историю из жизни. Кроме меня, в ней участвовали двое. Один принадлежал к церкви адвентистов седьмого дня, другой придерживался агрессивно-патриотических взглядов. О чём шла речь и почему было произнесено имя Эйнштейна, вспоминать не стоит. Важно то, как отреагировал на него Патриот, которому пришла фантазия сравнить светило теоретической физики с Иисусом Христом. «К нему наши эмигранты обратились за помощью в связи с раскулачиванием крестьян: скажите, мол, что-нибудь, вас послушают! А он ответил, что его забота — не русские крестьяне и деяния Сталина, а немецкие евреи и деятельность Гитлера». Так высказался Патриот и добавил со слезою в голосе: а Тот — был за всех, для всех старался... Ожидая, что Адвентист напомнит знаменитую цитату из Матфея, я посторонилась, чтоб собеседники лучше видели друг друга. Цитаты (15, 24): «Он же сказал в ответ: Я послан только к погибшим овцам дома Израилева» — не последовало. Когда через несколько дней я спросила, почему он не привёл этих слов, Адвентист вытащил из сумки одно из своих пособий («методички» — говорил про них мой муж) и стал объяснять, зачем Иисусу потребовалось удаляться в страны Тирские и Сидонские, и какой благодаря этому крюку в пути был преподан урок ученикам, и с какою целью Христос отвечал Хананеянке, что «не хорошо взять хлеб у детей и бросить псам» (15, 26; надеюсь, в этой метафоре отразился главным образом личный подход евангелиста). Наверное, собеседник растолковывал мне, почему речь об овцах дома Израилева неуместна в разговоре о страданиях русских крестьян и немецких евреев при страшных тоталитарных режимах. Но я не поняла. Убедилась только — в который раз! — что культ несовместен ни с разумом, ни с правдивостью. Похожий случай произошёл на встрече с И.М. Гилиловым. В конце её, когда настало время для вопросов и высказываний, один человек встал и тоном простеца произнёс маленькую речь. Мол, я никогда раньше не читал ничего шекспироведческого, всё, что мне известно о шекспироведении, я узнал из Вашей книги; Вы меня совершенно убедили, но всё же я хочу спросить... И спросил о гербе графа Оксфорда. Пожалуй, разговор на эту тему имеет смысл повести в отдельной главке.