Глава 6

Когда в 1616 году Шейкспир умер, великие литературные произведения, приписываемые ему, как автору, находились на виду у всего Лондона никак не меньше двадцати четырёх лет. И, тем не менее, его кончина не стала событием. Она не вызвала переполохи, не привлекла внимания. Его выдающиеся литературные современники определённо не осознали, какой прославленный поэт покинул их ряды. Возможно, они знали о том, что исчез некий незначительный актёришка, однако не видели в нём автора Произведений. «Мы вправе предположить» это.

Его кончина не стала событием даже в городишке под названием Стратфорд. Означает ли это, что в Стратфорде он вообще не считался никакой знаменитостью?

«Нам позволено предположить»... нет, на самом деле мы обязаны предположить, что это было именно так. Он провёл там первые двадцать два или двадцать три года своей жизни и, разумеется, всех там знал, и его там все прекрасно знали, включая кошек, собак и лошадей. Там же он провёл последние лет пять или шесть, усердно приторговывая крупно и мелко всем, на чём можно было сделать деньги; а потому мы не можем не предположить, что в те последние дни куча народу знала его лично, а остальные — внешне и понаслышке. Но не как знаменитость? Очевидно, нет. Поскольку скоро все позабыли о каких бы то ни было контактах или эпизодах, связанных с ним. Десятки горожан, по-прежнему здравствующих, которые знали его или знали о нём в те первые двадцать три года его жизни, пребывали в беспамятстве: если они и знали о каком-нибудь случае, связанным с тем периодом его жизни, то ничего не рассказывали. А рассказали бы, если бы их спросили? Весьма возможно. А их спрашивали? Очень похоже, что нет. А почему нет? Сдаётся мне, что никому ни там, ни где-либо ещё не было интересно это знать.

На протяжении семи лет после смерти Шейкспира никто как будто им не интересовался. Потом было опубликовано кватро¹, и Бэн Джонсон пробудился после долгой спячки безразличия, пропел хвалебную песнь и поставил её на титульный лист книги. И снова наступила тишина.

На шесть лет. Затем начали задаваться вопросы по поводу стратфордской жизни Шекспира, задаваться стратфордцами. Теми стратфордцами, которые знали Шекспира или видели его? Нет. То есть, стратфордцами, которые видели людей, которые знали или видели людей, которые видели Шекспира? Нет. Вопросы задавались стратфордцами, которые явно не были стратфордцами во времена Шекспира, но пришлыми позже; а то, что они узнали, досталось им от людей, которые не видели Шекспира; то, что они выяснили, не считалось фактом, а было лишь легендой — тусклой, увядающей и неясной легендой; легендой на уровне забоя телят и не стоящей того, чтобы о ней помнили как об истории или выдумке.

Случалось ли когда-нибудь прежде — или с тех пор, — чтобы знаменитый человек, который провёл ровно половину своей довольно длинноё жизни в деревне, где родился и вырос, ускользнул из этого мирка и не оставил после себя во всей деревне ни одной сплетни — буквально ни одной? Причём надолго. По-моему, такое случилось исключительно с Шейкспиром. А ведь не случилось бы, если бы ко времени своей кончины он считался знаменитостью.

Когда я рассматриваю свою собственную историю... но давайте решим эту задачку вместе и поглядим, не будет ли это воспринято как описание порядка вещей, которые определённо приводят, наверняка приводят, в значительной степени приводят к случаю с известной личностью, с благодетелем человечества. Вроде меня.

Мои родители привезли меня в деревушку Ганнибал, штат Миссури, на берегах реки Миссисипи, когда мне было два с половиной года отроду. В пять лет я пошёл в школу, а потом ещё девять с половиной лет кочевал от одной деревенской школы к другой². Потом отец мой умер, оставив наше семейство в крайне затруднительном положении; вот почему моё книжное образование застопорилось на веки вечные, и я стал учеником типографщика, за стол и одежду, а когда одежда сносилась, я получил вместо неё сборник церковных гимнов. Вероятно, чтобы носить его летом. В общей сложности я прожил в Ганнибале пятнадцать с половиной лет, после чего сбежал в соответствии с традицией тех людей, которые собираются стать знаменитостями. Больше я туда не возвращался. Четыре года спустя я стал «щенком» на одном миссисипском пароходе, участвовавшем в торговле между Сент-Луисом и Нью-Орлеаном, и через полтора года тяжких штудий и трудов правительственные инспекторы тщательно проэкзаменовали меня на парочке длинных маршрутов и решили, что я знаю каждый дюйм Миссисипи — тринадцать сотен миль — в темноте и средь бела дня — не хуже, чем дитя, которое и днём и ночью знает путь к материнской груди. Они вручили мне лицензию рулевого — так сказать, посвятили меня в рыцари — и я встал с колена облачённым авторитетом, дисциплинированный слуга правительства США.

Ну так вот. Шекспир умер молодым — ему было всего лишь пятьдесят два. Он прожил в своей родной деревне двадцать шесть лет или около того. Он умер знаменитым (если вы верите всему тому, что пишут в книжках). Однако когда он умер, никто ни там, ни где-нибудь ещё не обратил на это внимания; спустя шесть лет ни один горожанин не вспоминал ничего, что было бы связано с ним или с его жизнью в Стратфорде. Когда же наконец объявился исследователь, он получил в своё распоряжение лишь один факт — нет, легенду — причём из вторых рук, от человека, который слышал об этом как о слухе, и не потребовал на него копирайта как на продукт собственного воображения. Он не мог, очень хорошо, ибо приводимая дата противоречила дате его собственного рождения. Однако в Стратфорде неминуемо жило некоторое количество людей, которые во времена своей юности видели Шекспира почти каждый день на протяжении последних пяти лет его жизни, и они-то могли бы из первых рук предложить этому исследователю некоторые сведения о нём, ежели бы он был в те последние дни знаменитостью и потому небезынтересной для односельчан личностью. Почему же исследователь не отыскал их и не взял у них интервью? Разве оно того не стоило? Разве это был вопрос недостаточной значимости? Или исследователь уже договорился сходить на собачьи бои, и потому у него было в обрез времени?

Всё это намекает на то, что он никогда не был никакой литературной знаменитостью, ни там, ни где-либо ещё, и не имел существенной репутации ни как актёр, ни как импресарио.

Ну так вот, я немало пожил — мой семьдесят третий год уже давно позади — однако шестнадцать из моих ганнибальских одноклассников сегодня живы и могут понарассказать исследователям — и рассказывают — десятки историй из нашей юности; историй, которые произошли с нами на заре жизни, в пору юношеского расцвета, в те добрые старые дни, «в дни нашей цыганщины, давным-давно». В некоторые из них мне тоже верится. Одна детка, за которой я ухаживал, когда ей было пять, а мне — восемь, по-прежнему обитает в Ганнибале, а прошлым летам наведалась ко мне в гости, преодолев необходимые десять или двенадцать сотен миль по железной дороге без урона терпению и младо-стариковской энергии. Другая девчушка, которой я оказывал в Ганнибале знаки внимания, когда ей было девять, а мне — столько же, по-прежнему жива — в Лондоне — бодра и весела, как и я. А на тех нескольких уцелевших пароходах — медленных призраках и воспоминаниях о многочисленных флотилиях, что бороздили великую реку в начале моей водной карьеры — которое имело место ровно столько же лет назад, сколько выпало на всю жизнь Шейкспира — по-прежнему найдутся два или три лоцмана, которые видели, как я совершал нечто похвальное в те стародавние времена; и несколько убелённых сединой инженеров; и несколько палубных матросов и помощников капитана; и несколько подручных, которые бросали за меня лот и оглашали тишь ночного воздуха возгласом «шесть футов круто!», от которого я вздрагивал, или «марк — твен»!, от которого дрожь отпускала, а потом драгоценным «по глубине — четыре!», от которого я возносился на седьмое небо. Они меня знают и могут рассказать. Равно как и типографщики, от Сент-Луиса до Нью-Йорка; равно как и газетчики, от Невады до Сан-Франциско. Равно как и полицейские. Если бы Шекспир был таким же популярным, как я, Стратфорд мог бы понарассказать о нём всякого; и если мой опыт хоть чего-то стоит, они бы это сделали.

Примечания

1. Публикации работ Шейкспира принято называть по формату книг; в данном случае речь идёт о формате в четверть листа.

2. Любопытно, что Марк Твен имеет в виду разные школы в одной и той же деревне.