Глава 7. Век расшатался. 1603 год

Они продолжали видеться с Элизабет, но что-то незаметно постепенно исчезло из их отношений. Может, причиной было то, что Генри сидел в Тауэре без всякой надежды оттуда выйти, может, притупились чувства, которые еще несколько лет назад так притягивали их друг к другу.

Но Уильям не мог представить себе теперь жизнь без этих редких свиданий. Только они и заставляли его оставаться в Лондоне. Ему все чаще хотелось вернуться в Стрэтфорд, посидеть дома, просто глядя в окно на сад. Его не раздражало больше мирное течение событий, безыскусность каждого прожитого дня. Писать становилось все труднее.

После исчезновения рукописи сонетов он каждый раз, приезжая в Стрэтфорд, проверял свой сундук — на месте ли первый экземпляр.

— Всплывет в итоге, — был уверен Филд, — тот экземпляр, который напечатали и который исчез после обыска, кто-нибудь снова издаст. Он не мог просто исчезнуть.

— Вот это меня и беспокоит, — Уильям время от времени возвращался мыслями к потерянным бумагам. — Кто издаст? Когда? Мы ничего даже теперь предположить не можем.

— Кто бы ни был твой таинственный соавтор, ты всегда можешь объяснить ему, что произошло. Твоей вины в этом нет.

— Объяснить не смогу, и в этом дело. Поэтому и чувствую ответственность.

Разговоры возникали периодически за ужином или обедом, когда изредка Уильям бывал у Ричарда в гостях. Они не могли не возвращаться к этой теме. Нераскрытая тайна оставалась нераскрытой.

А в Лондоне только и разговоров было о болезни королевы.

— Интересно, что изменится, когда придет новый король? — как-то спросил у Уильяма Джеймс.

— А ты считаешь что-то должно измениться? — пожал плечами Уильям. — Мы так долго жили при Елизавете, что невозможно себе представить, как может быть по-другому. Я родился, а она уже несколько лет сидела на троне!

— Вот именно. Обязательно произойдут изменения. И они могут коснуться театра.

— Не думаю, — безразлично покачал головой Уильям.

— Да все, о чем ты думаешь, — это Элизабет и утерянный экземпляр рукописи. Больше тебя ничего в этой жизни не волнует. Хоть я и разговариваю с автором исторических пьес, которые с таким успехом идут на сцене, такое впечатление, что мой собеседник вообще не в курсе происходящего. Мы с тобой столько ездили по стране с гастролями. Ты обращаешь внимание на нищих, бродяг, снующих по дорогам Англии?

— Обращаю. Для этого и из Лондона не обязательно выезжать. Их и тут полно.

— Вот именно. Поэтому масса людей недовольна правлением королевы. — Джеймс оглянулся.

Они сидели в трактире, и говорить о таких вещах следовало аккуратнее. Было известно, что после провалившегося заговора Эссекса королевских шпионов стало во много раз больше, чем раньше. Они подслушивали и подсматривали. Любые подозрительные разговоры вели прямой дорожкой в Тауэр. Зловещая башня навсегда оставалась страшным призраком для любого, кто хоть раз ее видел.

— Говорят, — продолжил Джеймс, понизив голос, — сама Елизавета, путешествуя по Англии, была неприятно удивлена количеством бедноты, которую встречала по дороге.

— Но какое отношение все это имеет к театру? Всегда существовала цензура и будет существовать. Мы к этому привыкли. Из моих пьес порой вырезали целые куски. Вспомни «Ричарда Второго». Что еще для нас может измениться?

— Посмотрим. Например, решат вообще театры закрыть.

— И, слава богу. Вернусь в Стрэтфорд.

— Ты, между прочим, получаешь немаленькую прибыль от театральных представлений, — напомнил ему Джеймс, — тебе совсем невыгодно, чтобы театр закрывался.

— Дома отец вложил деньги в земли. Я теперь имею и другой стабильный доход. Проживу как-нибудь.

— Эх, не нравится мне твое настроение! Нельзя так зависеть от женщины, — Джеймс вздохнул, — ты же знаешь, что твоя связь с Элизабет рано или поздно закончится.

— Вот поэтому у меня и такое настроение. Тем более она все время говорит о том, как виновата перед мужем, встречаясь со мной. То есть, когда он не сидел в Тауэре, ее вина не была так велика. А сейчас, когда он там, она стала гораздо больше.

— Элизабет отчасти права. Она развлекается в то время, когда он страдает. Уильям, ты устраиваешь себе пьесу в жизни. На самом деле все проще. Не надо усложнять то, что таким сложным не является. Это не спектакль.

— Ошибаешься, спектакль был раньше. Игра закончилась. Когда Генри мне говорил, что выиграет тот, кого выберет Элизабет, тогда мы играли. А она спокойно порхала от одного к другому. В итоге никто из нас не выиграл.

— Звучит банально, но никто и не проиграл. Ваша дуэль не закончилась. Она лишь отложена на время.

Иногда он не выдерживал и начинал такой же разговор с самой Элизабет.

— Ты любишь Генри? — спрашивал Уильям.

— Зачем тебе знать? — вопросом на вопрос отвечала она. — Я ведь с тобой. Разве тебе этого мало?

— Мало, — кивал он и прижимал Элизабет к себе еще сильнее.

О болезни королевы все же Уильям не мог не думать. Несмотря на свои безразличные ответы Джеймсу по этому поводу, он вспоминал Елизавету часто. Ему было искренне жаль, что она умирает, будто в тот единственный раз, когда они виделись, их успели связать невидимые узы. Ее стихи он давно запомнил наизусть. Он словно сроднился с ними и искренне переживал за их судьбу.

Уильям понимал, что, когда королева умрет, он сможет спокойно напечатать сонеты. Но ему не хотелось этого делать. Почему-то и его и ее стихи теперь слились воедино. Она не хотела, чтобы о ее любви слышали все вокруг, и ему не хотелось того же. Уильям не мог даже представить, что когда-то читал эти сонеты вслух другим людям, такими личными они теперь ему казались.

Долгими одинокими вечерами он сидел в своей комнате и ждал. Ждал ее стука в дверь, быстрых шагов по лестнице. Предсказать момент появления Элизабет в его доме было невозможно. Поэтому Уильям бежал домой из театра, каждый день, ожидая, что увидит на столе записку или саму Элизабет. Разочарование бывало особенно велико, когда, указав в письме, что придет, она в итоге не приходила.

— Ты же понимаешь, — объясняла Элизабет потом, — у меня двое детей и жизнь, которую я не могу полностью подчинить своим интересам. За мной следят, каждый шаг под наблюдением сотен глаз. Я очень рискую, приходя к тебе. Иногда думаю, что смогу прийти, а после понимаю, что из дома сегодня не выйти.

Уильям слушал ее, и слова пролетали мимо, ничего не означая, не успокаивая, не принося необходимого спокойствия его душе. Порой она приходила, и тут же после свидания ему становилось еще хуже, чем до него. Вместо радости он испытывал боль и грусть, не имея никаких сил сдвинуться с места, не имея желания писать, общаться с друзьями, гулять по городу.

Но однажды он все-таки пошел бродить по улицам бездумно и бесцельно, пытаясь выбить шагами из души тревогу и постоянные мысли об Элизабет. Недалеко от аббатства Уильям увидел художника, разложившего вокруг свои картины. Уильям остановился. Что-то заставляло смотреть на изображенные лица. Они не были красивы и утонченны, но в их облике была та самая, столь знакомая ему боль. Их лица не озаряли улыбки, глаза оставались печальными. Весь облик этих людей был овеян одиночеством, несмотря на явное присутствие рисовавшего их человека.

— Как вы это делаете? — спросил Уильям художника, показывая на картины.

Тот пожал плечами и проговорил усталым голосом много повидавшего человека:

— Я вижу в людях то, чего они порой и сами в себе не видят. Им не всегда нравятся их портреты, поверьте. Кто ж хочет смотреть себе в душу?

— А если наоборот? Если я хочу перестать смотреть себе в душу?

— Тогда начните смотреть в чужие. Как я. В такие моменты забываешь про свою.

Уильям присел рядом с художником:

— Раньше мне было интересно смотреть в чужие души. Я писатель. Точнее, драматург. Но наступило время, когда для меня это перестало быть интересным. Другие люди превратились в актеров, играющих свои роли. Ничего нового. Постоянный повтор одних и тех же сюжетов.

— Ваша жизнь разве разнообразнее? — уточнил художник. — Боюсь, что нет. Вам лишь кажется, что вы наполнены эмоциями и чувствами, которых другим не понять. На деле вы так же примитивно устроены, как и все остальные. Извините.

— Ничего. Быть может, вы правы. Я слишком много думаю о себе. Но это не значит, что моя жизнь интереснее.

— Искусство всегда гораздо более многообразно, чем жизнь конкретного человека. Если вы возьметесь описать то, что с вами происходит в пьесе, кому это будет интересно? Спектакль провалится. Если я буду рисовать самого себя, то, сколько портретов заинтересует окружающих? От силы один-единственный. Если композитор будет писать музыку, которая звучит в его душе, то сколько он напишет опер? Если актер будет изображать на сцене то, что он на самом деле чувствует, то сколько ролей он сможет сыграть? Нет, искусство предлагает нам гораздо больше возможностей, гораздо больше вариантов развития событий, чем мы можем пережить.

— То есть забыть о себе, о том, что мне лично хочется сейчас сказать?

— Да, именно так. Искусство более масштабно. Ваш маленький мир занимает лишь ничтожную часть того, что может выразить художник. Если поэт будет писать для одной женщины, много ли стихотворений он напишет?

— Около тридцати, — честно ответил Уильям.

— Для всей жизни маловато. Чтобы написать больше, надо писать о вымышленных женщинах, о тех, которых не любил, но которые пригрезились в воображении. Описывать надо идеал.

— Женщина, которую я люблю, идеальна.

— Так не бывает. Реальная женщина никогда не может быть идеальна. Вы любите образ, созданный вашим воображением. Так создайте другие образы. Пусть их будет много. И в этой одной возлюбленной старайтесь видеть все, что рождает фантазия.

— Спасибо, — Уильям встал и еще раз посмотрел на портреты, — у вас их покупают?

— Не очень. Людям нравится смотреть на счастливые лица.

— Я куплю вот этот портрет, — Уильям полез в кошель за деньгами, — красивая, необычная женщина и кого-то мне напоминает.

— Это королева Елизавета в двадцать пять лет. Год ее восшествия на престол. Мне тогда было двадцать, и я видел, как она ехала к Тауэру через весь город. На ее лице отражались и страх, и гордость, и ум, и смятение. А еще она была влюблена. Такое необычное сочетание.

— Говорят, она очень больна, — произнес Уильям, забирая картину.

— На ней закончится целая эпоха. Эпоха театров, фейерверков, нищеты, провалившихся заговоров, мореплавания и военных побед. Неплохое было время, не так ли?

Уильям кивнул и задумчиво посмотрел на рыжеволосую красавицу с печальным взглядом. «Именно тогда она и писала свои стихи», — подумал он и, поблагодарив художника, отправился домой...

* * *

Елизавета лежала в своей спальне и смотрела на потолок. Встать с кровати она не могла почти месяц. С каждым днем ей становилось все труднее говорить. Перед глазами мелькали сцены из прожитой жизни: те, кого она любила, ненавидела, кого отправляла на эшафот, в тюрьму или, наоборот, приближала к себе, разочаровывалась.

Заходившие к ней в спальню интересовались только одним: кого она хочет назначить своим преемником на троне. А ей было все равно. Впервые за все время своего правления Елизавете было все равно, что станется с ее страной.

Она не ощущала себя старой. Напротив, ее разум противился мыслям о смерти. Ее разум восставал против того, что происходило с телом, которое все меньше ему подчинялось. Елизавете хотелось встать, подойти к зеркалу и увидеть копну волос, не тронутых болезнями и сединой, тонкий овал лица, чудную, белоснежную кожу, не тронутою оспой. Хотелось выйти из спальни в красивом, ярком платье, с надетыми украшениями. Хотелось гордо пройти мимо своих многочисленных фаворитов и услышать от них слова восхищения.

Те, кто приходил к ней в спальню, больше не рассыпались в комплиментах в ее адрес. Им было понятно: она умирает. Зачем растрачивать силы зря. Они пригодятся для следующего за королевой короля.

«Кого выберут? Кому предложат трон?» — иногда она задумывалась над выбором, который стоял перед ее подданными. Елизавета никогда не высказывала на этот счет своего мнения. Принципиально. Пока она жива, на этот трон никто не может претендовать. А они советовались, шептались, обсуждали:

— Королева бездетна.

— Королева бездетна?

— У нее нет мужа, который мог бы занять трон после ее смерти...

Эхом эти слова раздавались в ее голове. Они перечисляли ближайших родственников королевы, которые могли бы править Англией. Выбор и тут был невелик. И все пути, в конце концов вели к Якову, королю Шотландии. К нему уже обращался в свое время Эссекс. Письмо с просьбой о поддержке не дошло до адресата, но теперь ситуация изменилась. Никто не говорит о перевороте. Речь идет всего лишь о преемственности власти. «Королева умирает, да здравствует новый король!»

Что больше всего нравилось в Якове? Его мягкотелость. Тем, кто оставался при дворе после правления Елизаветы, хотелось, наконец, почувствовать власть в своих руках. Яков будет благодарен за то, что его посадили править Англией, и будет делать все, что ему скажут.

Оставалось заручиться согласием королевы. Все-таки она должна была одобрить сделанный ее подданными выбор. Они в очередной раз пришли к ней в спальню и столпились вокруг. Елизавета лежала, прикрыв глаза. Она четко понимала, что к ней пришли, но у нее не было желания заниматься делами. Государственный секретарь склонился к самому ее уху и спросил:

— Ваше Величество, нам бы хотелось все-таки знать, кого вы назначаете своим преемником?

Елизавета, как обычно, промолчала.

— Подайте нам знак, если не можете говорить, — секретарь оглянулся в поисках поддержки, — мы вам назовем имя человека, которого бы народ хотел видеть на английском престоле. Подайте знак, — настойчиво повторил он.

Елизавета приоткрыла глаза, и все восприняли это как знак согласия.

— Шотландский король Яков, — произнес секретарь.

— Сын Марии Стюарт, — еле слышно произнесла королева, — никогда.

Ее шепот услышали только два человека: государственный секретарь лорд Берли и хранитель печати граф Каннингтон. Они переглянулись.

— Дайте нам знак, — секретарь сделал вид, что не расслышал, что она сказала.

Остальные видели, как губы королевы что-то шепчут, но решили, что расслышать слова невозможно. Елизавета снова прикрыла глаза. «Им не удастся из меня вытянуть ни слова», — подумала она.

— Знак, — потребовал хранитель. Он понял, что слишком настойчив, и замолчал.

— Яков, король Шотландии, — повторил секретарь.

Им всем хотелось, чтобы эта тягостная процедура закончилась поскорее. Более всего этого хотелось самой королеве. «Они от меня ничего не добьются», — думала она, но воспроизвести что-то громко и четко не могла. От бессилия становилось еще противнее на душе. Елизавета с трудом пыталась найти выход из создавшейся ситуации. Ей хотелось показать всем им, что королевой будет она и только она, что никто не заменит ее на троне. Замены нет. Настоящей и единственной королевой Англии всегда останется Елизавета.

«Я выздоровею, и они поймут, как сильно ошиблись, предлагая мне отпрыска этой предательницы Стюарт. Головы тех, кто сейчас готовит этот заговор, полетят во дворе Тауэра». Елизавета снова приоткрыла глаза. Над ней склонились лица предателей. Из последних сил она вытащила из-под покрывала руки и скрестила их над своей головой в виде короны. «Я и только я буду королевой Англии — вот знак, который они так хотели, чтобы я им подала. Никто другой», — руки упали на кровать, глаза закрылись.

— Она согласна, — торжественно объявил секретарь, — все видели? Она скрестила руки над головой в виде короны.

Окружающие закивали.

— Значит, услышав имя Якова, королева показала нам, что он достоин быть королем Англии.

Она боролась, как могла. Сознание то покидало ее, то возвращалось снова. Елизавета хотела взять в руки письмо Дадли, посмотреть еще раз на его портрет, лежавший в шкатулке. Но ее больше никто не слышал, никто не спешил выполнять ее указания, потому что она не могла их произнести вслух.

Елизавета вспомнила про свои стихи: «Как жаль, что я так и не вызвала к себе того сочинителя пьес, Шекспира. Было бы интересно почитать, что он там сделал с моими сонетами».

Время медленно ползло, захватывая все больше прошлого в свои объятия и не оставляя ничего для будущего. Мысли, такие четкие когда-то, обретали вид размытой картины. Желание встать становилось нестерпимым. К ней подходили все реже. Государственные вопросы решались как-то без ее участия.

«Как же так? — мучалась она. — Я не позволяла им править страной, не советуясь. Почему они все бросили меня? Никто не несет бумаг на подпись, никто не спрашивает, чего желаю я. Оставили, бросили одну, надеясь, что я не выживу и не отомщу им за такое предательство».

В последнем усилии Елизавета подняла голову. В комнате было темно. Призраки умерших, но таких близких ей людей начали постепенно появляться возле ее постели. Она откинулась на подушки.

— Если и ты так зовешь меня, Роберт, то я не смогу не прийти, — Елизавета улыбнулась.

И если бы кто-то видел в тот момент ее улыбку, то, несомненно, удивился бы. Потому что это была улыбка молодой женщины, полной сил и энергии, у которой вся жизнь еще впереди. А главное, она была влюблена...

— В ее шкатулке нет ничего интересного. Лишь портрет графа Лейстера и его письма. У Шекспира в доме тоже ничего не нашли. Сонеты, пьесы. Не более.

— Доказательства того, что Артур Дадли — сын королевы и графа?

— Их нет.

— Кто претендует на трон?

— Яков. Король Шотландии.

— Она одобрила этот выбор?

— Да, когда ее спросили, показала руками корону над головой.

— Я всю жизнь слежу за ней, всю жизнь потратил на то, чтобы выяснить, был ли у нее ребенок и что там у нее такое таинственное лежало в спальне в шкатулке. И чем все это заканчивается? Ты хочешь сказать мне, что искали мы напрасно? Нам давно уже не оплачивают наши услуги. Я доставал деньги из собственного кармана, потому что был уверен: мы найдем, мы сможем разоблачить эту рыжеволосую потаскушку, которая только и твердит о своей невинности.

— Вроде все так выходило, есть что искать, — промямлил не очень уверенно голос.

— Я и сейчас в этом уверен. Искали плохо. Она умирает. Смысла продолжать здесь находиться нет. Следить больше не за кем.

— Придет новый король. Мы попытаемся работать против него.

— Зачем? В чем смысл? — старческий голос дрожал. Но вместо того, чтобы выражать гнев, пробуждал жалость, — править Англией будет сын Марии Стюарт, женщины, которую казнила нынешняя королева! Следить за Яковом? Смешно. Никчемный, слабый человек. Елизавета была не такой.

— Мы же просто работаем против Англии на благо французской короны. Разве не так?

— Не так. Лично мне была интересна именно Елизавета. Ты знаешь, когда мы познакомились?

— Нет. Когда вы впервые приехали в Англию?

— Я увидел ее несчастной девочкой, рыдавшей над телом казненной матери. Я думал спасти Елизавету и предложил бежать со мной во Францию. Тогда я мог гораздо больше, чем сейчас. Находясь под покровительством французского короля, Елизавета могла бы не опасаться более за свою жизнь.

— Она отказалась?

— Да. Уже тогда она была влюблена в этого самовлюбленного щеголя, Роберта Дадли. Когда Елизавета вступила на престол, я попытался еще раз сделать ей предложение. Мне казалось, она поняла, с кем имеет дело. Поняла, что только я на самом деле люблю ее. Вовсе не Дадли, который дважды был женат и только делал вид, что любит ее. Ему нужны были деньги и власть. Сначала я хотел это доказать Елизавете. Позже понял, что она слишком далеко зашла в их отношениях. О, если бы я нашел таинственного сына или другие доказательства ее порочности, ее вечной лжи о своей невинности и преданности Англии!

В два часа утра Елизавета умерла. Ему об этом доложили в девять. В тот же день сердце самого давнего представителя французского короля при английском дворе остановилось. Он так и не раскрыл тайну, которая мучила его на протяжении без малого сорока пяти лет...

* * *

Все уповали на то, что новый король если и не сделает жизнь лучше, то и не изменит в худшую сторону то, что всех и так устраивало. Красивая история про то, как королева показала жестами свое согласие на возведение на престол Якова, передавалась из города в город, из деревни в деревню. Все еще помнили, что он не стал выступать против Англии, когда Елизавета казнила его мать. Он с самого начала желал видеть в Англии союзника, а не врага. Обладая довольно-таки слабым характером, Яков пересидел на троне многих. Наградой за терпение стал английский трон.

Известие о смерти Елизаветы застало его за завтраком — прибыл запыхавшийся гонец из Лондона.

— Вас просят быть в столице, Ваше Величество. Елизавета скончалась.

Яков вздохнул, но как-то не очень печально. Он встал, прошелся по комнате и велел собираться в путь. Стать одновременно королем двух государств? Мирно, не завоевывая ни одной мили? «Елизавета преподнесла мне чудесный подарок, — подумал шотландский король, — о большем и мечтать не приходилось». Он еще раз воздал должное своему уму и прозорливости: ведь письмо от Эссекса, призывавшего Якова поддержать заговор в обмен на трон, дошло в свое время до короля. Эссекс, знавший, что его письма могут перехватить, отправил Якову два послания, одно из которых дошло до адресата.

«Надо будет освободить всех причастных к тому бунту. Благодарность нового короля должна начаться с освобождения из Тауэра заговорщиков и казни тех, кто был против», — с этими мыслями Яков и отправлялся в Англию, пообещав напоследок навещать родное шотландское королевство не реже, чем раз в три года.

В Лондон он въехал без особой помпы — в город до него успела в очередной раз войти чума. Массовое празднование и коронацию решено было перенести на более поздний срок. Месяц Яков пробыл в столице, но ситуация не улучшалась. Заболевших становилось все больше. Театры постепенно закрывались. Люди уходили из города.

Граф Пембрук, дальний родственник Якова, пригласил новоиспеченного короля в свой замок переждать чуму. В свое время Уильям Герберт граф Пембрук дружил с Саутгемптоном. Узнав, что Яков собирается выпустить Генри на свободу, Пембрук посчитал своим долгом разместить короля в своем доме.

Развлекать Якова собирались так же, как и при Елизавете. Тем более что он также являлся любителем искусства, сочинял стихи и обожал театр. Пембрук велел разыскать труппы лондонских театров, пустившихся странствовать на время свирепствовавшей в Лондоне чумы по Англии, и пригласить их к себе в замок.

— Я слышал, Елизавета любила театр, — проговорил Яков в ответ на предложение посмотреть спектакли.

— Да, весьма, — граф кивнул, — в Лондоне есть несколько театров, заслуживающих особого внимания, есть драматурги, чьи пьесы не сходят с афиш уже много лет.

— Театры подчинялись королеве? — уточнил Яков.

— Нет, разные люди покровительствуют труппам. В свое время собственная труппа, например, была у графа Лейстера. После его смерти она перешла в другие руки. А кто-то говорил, что и вовсе закрылась, расколовшись на несколько мелких театральных групп.

— Такой порядок вещей следует поменять, — веско произнес король, — все театры должны принадлежать королю.

— Вы правы, Ваше Величество, — ответил граф, склонив голову, — так было бы, несомненно, лучше.

— Конечно, при этом часть театров придется закрыть. Но останутся лучшие, для которых единственным указом будет являться указ короля.

— Это необходимые изменения. Они придутся всем по душе, — граф не совсем был согласен с собственным утверждением, но спорить с Яковом, естественно, не стал.

— Мы подпишем соответствующий закон, вернувшись в Лондон. А пока хотелось бы посмотреть, что предлагают театры, воспользовавшись вашим гостеприимством, граф. Пусть приезжают и дают спектакли. Мы ознакомимся и уже сейчас постараемся принять решение о том, кому какое звание присвоить.

— Конечно, Ваше Величество, — граф Пембрук подумал о переменах, которые неминуемо коснутся театральной жизни Лондона. «Будут ли они к лучшему, — подумал он, — неизвестно. Но у некоторых появилась возможность предстать перед королем прежде, чем он примет какое-то решение».

Путешествовавшие по Англии театральные труппы, услышав о пребывании в замке Пембрук самого короля, спешили предстать перед ним со своими лучшими спектаклями. Они не догадывались о принятых им решениях, но в любом случае понимали, что их судьба находится в руках нового короля. И многое будет зависеть от того, насколько они смогут ему понравиться. Наступала новая эпоха. Старый век свое отжил. Новый, пусть и менее блестящий, вступал в свои права.

* * *

— Вот так! Опять чума нас гонит из столицы, — весело объявил Бербридж своим товарищам.

— Чему ты радуешься? — спросил Уильям. — Опять будем скитаться по стране с гастролями. Я бы лучше остался здесь.

— Даже новый король уехал, не назначив коронацию. Что говорить о нас, смертных. А радуюсь я потому, что боюсь перемен. Перемены тоже бегут от чумы. Так что пока нас они минуют.

— Тебе никак не приходит в голову, что все останется, как прежде? — настаивал Уильям.

— Нет, я уверен в обратном. Сорок пять лет — слишком большой срок для стабильной жизни. Пора чему-нибудь случиться. Между прочим, я бы на твоем месте об этом задумался не только из-за работы в театре.

— А еще почему? Ты только и говоришь о нашей труппе. Что ты там еще напридумывал?

— Король может выпустить из Тауэра некоторых заключенных, которых туда посадила Елизавета.

— Зачем это ему? — Уильяму казалось, что его будят ото сна, причем сна крепкого и наполненного сладостными образами. Он отмахивался, как мог. Но будивший не прекращал своих попыток достучаться до его сознания.

— Обычно так делают все. Кто из нас пишет исторические хроники, черт возьми? Король выпустит тех, кто выступал против его предшественника, и посадит тех, кто выступал за. Так принято.

— Угу, — Уильям кивнул, по-прежнему не желая просыпаться.

— Кто там у нас сидит в Тауэре?

— Да кто только не сидит, — буркнул Шекспир, — откуда я знаю. Тюрьма большая.

— Там сидит твой друг граф Саутгемптон. Не исключено, что он окажется на свободе.

— Зачем ты мне это говоришь? — Уильям посмотрел в глаза другу.

— Чтобы ты был готов. Ты и так страдаешь из-за Элизабет, каждый день, убегая из театра домой, чтобы сидеть и ждать ее прихода. Если графа выпустят, то вряд ли она станет приходить чаще, Уил. Если вообще станет. Ты должен быть к этому готов.

— Я никогда к этому не буду готов. Хоть ты мне сто раз повтори, что Генри выпустят, — Уильям нахмурился. Его все-таки разбудили. Сладкий сон развеялся как туман. Просыпаться не хотелось.

— Мое дело — предупредить тебя. У твоей истории не может быть хорошего конца, даже если граф останется сидеть в тюрьме до конца своих дней.

— Почему?

— Да потому, что ты женат, Уильям. Как ты не можешь этого понять? Вам не суждено быть вместе. В свое время тебе предпочли графа.

— Она не знала, чьего ребенка носит под сердцем, — оборонялся Уильям.

— И это причина? А, — Джеймс махнул рукой, — поверь, женщина всегда знает, от кого у нее ребенок. Только выбор она сделала не в твою пользу. И сейчас сделает такой же. Элизабет бросится в объятия, настрадавшегося в тюрьме мужа, и ваша история закончится.

— Наша история не закончится никогда. И не надейся. Такие истории не заканчиваются. Они печальны и заставляют сильнее биться сердце. Из-за них публика всегда будет проливать слезы. Но конца у них нет. Даже расставшись, мы будем любить друг друга и помнить о том, что между нами было. Я буду помнить тот портрет, на котором впервые увидел ее изображение. Она будет помнить сонеты, которые я ей читал в день нашей встречи. Мы будем помнить свидания урывками, записки, которые писали второпях. История не закончится, пока мы помним.

— Ну что ж, Уильям, дело твое, — Джеймс вздохнул, — в любви ты понимаешь, пожалуй, чуть больше, чем я. И порой я тебе завидую. В моей жизни такое случалось лишь на сцене. И то благодаря тебе...

Они толком и не успели проехать по Англии, как до них дошло известие о том, что сам король приглашает театры со спектаклями в замок графа Пембрука.

— Кто такой этот Пембрук, что у него гостит сам король? — спросил Джеймс Уильяма, не особенно надеясь на ответ.

— Он бывал у Саутгемптона когда-то. Тоже любитель искусства. Состоит в родстве с королем. Видимо, поэтому и пригласил его к себе.

— Э, да ты с ним знаком?

— Не уверен, что он меня помнит. Но да, Генри нас представлял друг другу. Графа тоже зовут Уильям, насколько я помню. Уильям Герберт граф Пембрук. Он даже хотел одно время и мне заказать поэму в свою честь.

— Не заказал?

— Тогда у нас началась вся эта история с Элизабет. Я стал реже бывать у графа Саутгемптона и практически не виделся с Пембруком.

— У тебя появился шанс с ним повидаться снова, — заметил Джеймс.

Желающих «повидаться» с графом было много. Сыграть для самого короля, воспользовавшись гостеприимством Уильяма Герберта, захотели все, кто прослышал о приглашении развлечь Якова. Спектакли шли порой ежедневно. Новый король, как и Елизавета, любил театральные представления. Он с удовольствием наблюдал за тем, что происходило на сцене. Его решение все театры взять под собственный контроль только окрепло.

Когда в замок прибыл Уильям со своей труппой, он и не надеялся, что граф его узнает.

— М-м-м, да это ж сам Уильям Шекспир! — вскричал Пембрук, увидев давнего знакомого, — Ну что ж, думаю, настала пора попросить тебя об одолжении, — граф хлопнул Уильяма по плечу, — напиши-ка что-нибудь в мою честь.

— Я давно уже не пишу поэмы и сонеты. Лишь пьесы для театра, — Шекспир кинул взгляд в сторону Джеймса, — но, конечно, постараюсь.

Граф рассмеялся.

— Постарайся. А то слишком много посвящено Саутгемптону, все еще сидящему в Тауэре. И его жене, — он усмехнулся.

Уильям вспомнил про злосчастные сонеты, и настроение окончательно испортилось. Впрочем, королю их спектакль понравился. Мысленно он отметил и автора пьесы, и название театра, и актеров.

— Эти пусть сыграют еще, — сказал он графу, — пусть побудут в замке подольше.

Так они провели в гостях у Пембрука два месяца. По прибытии в Лондон в июле на коронацию Яков подписал указ о присвоении их театру звания «слуги Его Величества короля». Что обязывало не только играть спектакли для короля, но и появляться при дворе.

Уильям помнил про обещание написать посвящение графу.

— Сделай уж ему одолжение, — просил Джеймс, — ты же понимаешь, что нам нельзя терять расположение таких людей, несмотря на то, что теперь являемся королевским театром, ни много, ни мало.

— Напишу, — пообещал Уильям, — хотя и не думаю, что это обязательно делать.

— Надо быть благодарным тому, кто оказал тебе помощь.

— Граф не особенно-то помог, — заметил Уильям.

— Он пригласил нас в замок. Если бы не он, то мы бы не предстали перед королем, не сумели бы ему понравиться, не стали бы обладателями одного из самых высоких званий среди всех театров.

— Это так важно? — Уильям покривил душой. Ему и самому было лестно такое внимание со стороны короля.

Чуть позже настроение, которое стало чуть более радужным, сменилось тревогой. Яков выполнил свое обещание — из Тауэра вышел Саутгемптон.

Ему исполнилось тридцать лет, а он чувствовал себя стариком. Тауэр никому еще не убавлял возраста, никого еще не делал моложе, счастливее и жизнерадостнее. Генри не мог забыть тот день, когда Елизавета в последний момент раздумала его казнить. Голова друга скатилась по эшафоту на глазах Саутгемптона, и он сам остался стоять на месте, не в силах поверить в милость, оказанную ему судьбой.

Позже он не раз думал о том, что, быть может, пожизненное заключение куда хуже, чем смерть. Он вспоминал Элизабет, детей, дни, прожитые в безоблачном счастье и неведении. Он провел в Тауэре всего два года. Некоторые там находились гораздо дольше. Сама Елизавета была узницей страшной башни.

Но Генри казалось, что прошло гораздо больше времени. И удача, посетившая его второй раз, не могла помочь ему забыть прошлое.

— Он изменился, — Элизабет рассказывала Уильяму о встрече с мужем, даже не пытаясь скрыть своих чувств, — я так ждала этого дня. Я думала, что мы сможем жить снова, как раньше. Но Генри стал другим. Мне нужно помочь ему начать жизнь сначала.

— Ты хочешь сказать, что мы не будем больше видеться? — Уильяма интересовал один вопрос, и он не мог думать ни о чем другом.

— Я не знаю, — Элизабет начала плакать, — мне трудно оставить тебя, но обстоятельства теперь таковы, что мне надо, наконец, сделать выбор.

— И ты его делаешь не в мою пользу. Ты выбираешь его.

— Уильям, не будь так жесток, — Элизабет провела ладонью по его лицу, — Генри — мой муж. Я не могу поступить иначе. Конечно, если у меня будет возможность, я напишу тебе. А кто знает, может, и приду. Но это будет непросто.

— Хорошо. Я все понял. Ты и тогда выбрала графа, и сейчас, — Уильям понимал, что несправедлив, но был не в силах остановиться, — я остаюсь для тебя забавой. Ты играешь моими чувствами.

— Неправда. Это не так, — Элизабет встала и медленно пошла к двери, — у нас кроме любви и страсти существуют и другие чувства, — она остановилась, обернувшись к Уильяму, — другие обязанности. И ты тоже имеешь семью и детей. Ты понимаешь, о чем я говорю. Мы любим друг друга, но мы не имеем права причинять боль своим близким. Два года мы с тобой получали удовольствие от жизни, а Генри сидел в тюрьме и страдал. На его глазах обезглавили Эссекса. Генри готовился посмотреть в глаза смерти. Его помиловали и отправили в Тауэр. Как я могу после всего этого причинить ему еще большую боль, еще большие мучения?

— Прости, Элизабет, — Уильям вдруг вспомнил все то, что говорил ему Джеймс, — я не прав. Спасибо за то, что была со мной. Я буду жить воспоминаниями о наших встречах. И никогда тебя не забуду.

Элизабет поспешила уйти. Он видел, какую боль причиняют ей его слова. Он видел слезы в ее глазах. Его собственная душа разрывалась от отчаяния. Уильям вспомнил Анну. Впервые он задумался о том, что чувствует его жена, насколько она должна быть одинока. Каждый раз, когда он возвращается в Стрэтфорд, она радуется его приезду. Каждый раз, когда он уезжает, она страдает, и он замечает грусть в ее глазах.

— Привыкнуть к прощаниям с человеком, которого любишь, нельзя, — проговорил он, — я расплачиваюсь за собственную жестокость по отношению к Анне. Любовь — это всегда история с плохим концом, что бы я там ни писал в своих комедиях. Жанр любви — трагедия и только. Все остальное перестает быть любовью, как только становится смешным.

Он опять вспомнил сонеты, хранившиеся в сундуке в Стрэтфорде. Теперь их можно публиковать — Елизавета умерла, и ему больше не перед кем держать свое обещание.

«Надо их напечатать и посвятить графу Пембруку. Он так этого хотел. Теперь уже не важно, кому я их писал когда-то». — Элизабет вернулась в его мысли. Уильям понял, что не сможет предать память о ней и отдать сонеты в типографию.

Шли дни, проходили недели. От Элизабет ничего не было слышно.

— Она меня бросила. И ты был прав, — Уильям сидел в таверне с Джеймсом и опять возвращался к одной и той же теме, — как ты был прав! Но мне не помогли бы твои предупреждения, даже если бы я вслушивался в них.

— Отвлекись, Уильям. Тебе же нравится бывать при дворе, участвовать во всех этих пышных приемах, постоянно видеть короля. Признайся, тебе льстит наше новое положение?

— Льстит, — согласился Уильям, — и все же это отвлекает ненадолго. Я теперь часто думаю о своей жене. Я начал понимать, как она страдает все эти годы. Похуже, чем Генри страдал в Тауэре.

— Не уверен, что ты прав. В тюрьме все-таки гораздо хуже, чем в красивом доме с садом в Стрэтфорде.

— Пожалуй. И все равно, ей плохо. Точно так же, как мне.

Осенью Уильям возвратился из Стрэтфорда с твердым намерением опубликовать сонеты. Ричард Филд никак не отставал от него с этой идеей, напоминая, что если сонеты не издадут они сами, то их издаст кто-то другой. Уильям заново переписал первый экземпляр и принес рукопись к Филду.

— Поставь на титульном листе: посвящается У.Г.

— Кто это? — удивился Филд.

— Не важно. Человек, попросивший что-нибудь посвятить и ему. Я писать сейчас не в силах. Сонеты остались в прошлом. Но мы можем написать эти инициалы, и я буду считать свой долг выполненным.

— Как интересно, — сказал Ричард, написав две буквы на листе бумаги, — посмотри: если читать их наоборот, то получится Ризли Генри¹. Так ты посвящаешь сонеты сразу двум людям.

— Я бы хотел посвятить их всего одному человеку. И этот человек — Элизабет. Но я не имею права даже поставить ее инициалы на титульный лист. Так же как не могу поставить имя автора большинства стихотворений. Автор умер, но от этого ничего не изменилось.

— Ты можешь не переживать, — успокоил Филд, — автор сонетов — ты. Ты отредактировал их, фактически переписал. Если не можешь написать, чьи они, не пиши. Раз человек умер, то уже не сможет сказать ничего против.

— Это-то меня и смущает. Имею ли я право так поступить?

Ричарда, как и любого издателя, такие тонкости не волновали. У него руки чесались опередить того неизвестного, у которого до сих пор хранился второй экземпляр рукописи. Ни одна изданная книга так и не появилась нигде за это время. Видимо, весь тираж был уничтожен. Но рукопись? Филд был уверен, что она лежит где-то и ждет своего часа.

Издать сонеты частично Ричард тоже не хотел. Всего тридцать штук написаны Уильямом, а сонетов — сто пятьдесят четыре! Пропадает такое количество! Тем более что Филд знал: сонеты прекрасны. Он прочитал все и был уверен в успехе. Не был бы Уильям его другом, сонеты давно бы лежали, отпечатанные, в магазине. Но в этом вопросе Ричард был принципиален. В конце концов, такой друг у него один. Поэтому принципиальность проявлять было не так-то сложно. Другое дело, если бы все остальные авторы хранили у него свои рукописи и при этом не позволяли их печатать! Так и разориться можно.

Но дело сдвинулось: Ричард видел, что Уильяму и самому захотелось издать сонеты. Оставалось чуть-чуть потерпеть, пока он не примет окончательного решения. Филду казалось, что ждать осталось совсем недолго. Он и не знал, насколько ошибается.

Мужчина ничем из толпы не выделялся. Ему бы и не хотелось выделяться и привлекать к себе внимание. Он был секретом. Сам себе секретом, который нельзя ни в коем случае выдавать. Так он и шел незаметной тенью, подняв воротник черного плаща. На площади у собора Святого Павла мужчина остановился. Он посмотрел вокруг и зашел в маленький, ничем не приметный магазинчик. Внутри книги только что не сыпались с полок. Гадания, отравления и противоядия, привороты, отвары из трав — чего там только не было.

Из глубины комнаты к мужчине вышел молодой человек невысокого роста. Издалека его можно даже было принять за мальчика. Вблизи были видны первые морщины, лучиками бегущие от глаз, и скорбно сжатые губы, которые невозможно себе представить на лице безусого мальчишки.

— Какие новости? — проговорил отрывисто мужчина в черном плаще.

— Первое: никаких книг с сонетами по-прежнему нет. Видимо, их все-таки и не будет. Прошло слишком много времени. Их бы уже опубликовали.

— Это твое мнение. Оставь его при себе. Рукопись где-то гуляет. Значит, всплывет. Найдется желающий нагреть на книжке руки. Дальше.

— Вот второе как раз этого и касается.

— Говори нормально. Я тебя не понимаю.

Молодой человек сощурил и так не очень-то широкие глаза и еще сильнее сжал губы. Выражение его лица не стало от этого более неприятным, скорее оно стало даже забавным. Но в глазах читались злоба и страх одновременно. Он поправил сползающую набок стопку книг о любовных зельях и снова начал говорить:

— Вы мне велели следить за Филдом и Шекспиром. Они тоже, знаете ли, в поисках того пропавшего экземпляра.

— Знаю, — подтвердил мужчина, — и что? Нашли?

— Нет. Но у них был первый экземпляр — рукопись.

— Лежит у него в Стрэтфорде в сундуке. Пусть пока лежит. Не надо сильно пугать великого драматурга.

— Ага, — злорадно произнес владелец лавки, — а может, и надо было. Да поздно.

— Кто-то другой украл рукопись? — мужчина поднял одну бровь.

— Нет. Они просто-напросто решили рукопись издать. Сами. А почему нет? Что их должно сдерживать? Вообще не пойму, почему они этого не сделали раньше.

— Я догадываюсь, почему они не делали этого раньше и делают сейчас, хоть и не ожидал от Шекспира такой меркантильности.

— Дружок подбил. Филд уговорил. Мы, издатели и книжные торговцы, совести ведь не знаем. Нам бы денег выручить, и побольше. Вы же велели за ними следить. Филд постоянно уговаривал Шекспира издать сонеты. Добился своего. Молодец. Завидую.

— Завидовать нечему. Они не выйдут.

— Почему?

— Я против.

— В них действительно спрятан тайный смысл? Недаром их изъяли при обыске у Тобба. Заговор Эссекса? Тайные знаки? Предсказания? Это не сонеты вовсе? — перечислял молодой человек, поблескивая глазами и чуть не облизываясь.

— Думай, что хочешь, — перебил его мужчина в плаще, — тебя сие не касается. Но за информацию спасибо. Пойду, поговорю с драматургом.

— Отговаривать будете? — хмыкнул его собеседник.

— Отговаривать, — подтвердил мужчина.

— Забрать у него из сундука первый экземпляр — и дело с концом!

— Нет, место-то надежное. Пусть лежит там. Да поэт может стихи и наизусть помнить. Лучше объяснить ситуацию по-хорошему. Насколько это возможно, конечно.

— Он вас испугается, — кивнул владелец лавки, — вы так вечерком к нему придите, в этом вашем черном плаще. Шляпу надвиньте поглубже. И говорите голосом, знаете, таким, загробным. Прям будто бы из самой могилы идет, — он с явным удовольствием провел по корешкам книг и хотел было продолжить, но мужчина его перебил.

— Помолчи. Все это описывай в своих книгах, а я и сам знаю, что делать, — он подошел к столу, взял одну из книг про мертвецов из-под руки молодого человека и вышел на улицу.

— Стало все-таки интересно, — пробормотал торговец, любовно поглаживая книжки.

Мужчина продолжил свой путь. Теперь он лежал к окраине Лондона. Туда, где располагалось все это скопище театров, ярмарок и прочей ерунды, призванной морочить людям голову. «В его советах есть здравое зерно, — подумал он, — прийти надо действительно с наступлением темноты, закутавшись в плащ. Объяснять, кто я такой, конечно, не стоит. Скажу, заинтересованное лицо. Точнее, незаинтересованное».

Чтобы убить время, он прошелся по мосту через Темзу к театрам и обратно. Потом обошел со всех сторон дом, в котором жил Шекспир. Изучил он его давно, но лишний раз посмотреть на окна не помешало бы. Стемнело. Оборванцы, бездомные и воры повылезали из своих щелей. Честные люди засели дома, не высовывая на улицу нос в такое время. Где-то рядом послышался звук открывающегося засова. Толстая женщина в фартуке вылила из таза помои. Запахло так, что он не смог больше оставаться на этом месте.

«Пора идти», — и мужчина пошел к дому напротив.

— Я к господину Шекспиру, — объявил он хозяйке, которая настороженно выглядывала из-за двери.

— Проходите. Второй этаж, — она распахнула дверь пошире и впустила его внутрь.

Под ногами заскрипели ступеньки. Он постучал и, не дожидаясь ответа, прошел в комнату. Уильям вскочил ему навстречу. Но он явно ожидал увидеть кого-то другого. Практически налетев на гостя, Уильям обнаружил не то, что хотел, и разочарованно отступил на шаг назад.

— Добрый вечер, — поздоровался он вежливо с посетителем.

— Здравствуйте, — мужчина тоже решил быть вежливым, — я по поводу сонетов.

— А, вы от графа Пембрука! Да-да, будут ему сонеты. Скоро.

— Нет, я не от графа. И как раз не надо, чтобы сонеты были. Вы ведь решили с вашим другом их все-таки напечатать, не так ли?

Уильям уставился на стоявшего перед ним мужчину. Описать его было бы крайне сложно: черный плащ и большая шляпа практически полностью скрывали и его фигуру, и лицо. Но что-то неуловимо знакомое слышалось в голосе. Оставалось непреодолимое ощущение, что Уильям его откуда-то знает.

— Решили напечатать, — подтвердил он.

— Я против, — веско сказал мужчина.

— Почему? — удивился Уильям и потрепал бородку. Ситуация переставала ему нравиться.

— Вам и самому прекрасно известно, что сонеты написаны другим человеком.

— Во-первых, не все. Часть моего сочинения. Во-вторых, другой человек умер. Но я согласен: печатать нужно только мои произведения.

— Нет. Печатать вообще ничего не нужно. Кто теперь сможет доказать, где там ваше, а где не ваше. И, между прочим, помните: другой человек, как вы выразились, не совсем умер.

— Как не совсем умер? — Уильям заметил книгу, которую мужчина держал в руке. «Ага, сумасшедший», — мелькнуло у него в голове.

— Исходите из того, что не умер. Точнее, не умерла. Мы же оба имеем представление, о ком идет речь. Так что объясните вашему другу, что сонеты вновь остаются неизданными. Пусть зарабатывает деньги другими вашими произведениями.

Мужчина развернулся и исчез из комнаты.

— Откуда он знает про Елизавету? — пробормотал Уильям. — Да откуда бы ни знал. Сонеты остаются в сундуке. Может, она оставила какие-то распоряжения на этот счет...

Примечания

1. Wriothesley и William по-английски пишутся с буквы W.