Глава 8. Влюбленный Шекспир. 1604 год

— Эх, Уил, повезло нам, — Джеймс вздохнул, будто имел в виду «не повезло».

— Что ты хочешь сказать? — поинтересовался Уильям. — Вроде все твои волнения должны быть позади. Новый король облагодетельствовал нас лучше некуда.

— И верно. Теперь мы слуги короля.

— Что тебя опять не устраивает?

— Не хотелось бы быть прислугой. Нас теперь могут вызывать к королю по поводу и без повода. Давать спектакль, прислуживать за столом, являться во дворец по первому вызову.

— Не преувеличивай.

— Нам ткань прислали специальную для пошива ливрей, — возмутился Джеймс.

— Это так ужасно?

— Ходить в ливрее — да! Страшно. Мы не прислуга. Мы актеры. Да, у нас тут теперь театров в Лондоне слишком много. Мальчики-хористы, из которых составляют театральные труппы, теснят нас со сцены.

— Вот и радуйся, что сам король нас выделил. И никто не будет заставлять тебя прислуживать за столом. И ливрею вряд ли мы наденем хоть раз.

— Ошибаешься. Ткань прислали именно потому, что нам надо будет несколько дней находиться во дворце. Приезжает посол из Испании. Мы должны изображать лакеев Его Величества, — Джеймс нахмурился, — тебя это не смущает?

— Нет, — ответил Уильям, — точнее, конечно, я не в восторге от такого времяпрепровождения. Но и твоего настроения я не разделяю, — он вспомнил, как несколько лет назад получал для своей семьи дворянское звание, — это условности. Джеймс. Наш театр не станет из-за этого хуже или лучше. Наоборот, нам платят жалованье из королевской казны.

— Деньги небольшие. Мы могли бы обойтись и без них, — Джеймс посмотрел на друга, — а ты, я смотрю, больше не страдаешь по Элизабет? Твое настроение явно улучшилось.

— Нет. Не улучшилось. Мы изредка встречаемся, и я привык к такому положению. А сегодня ты меня заставил утешать тебя, и я как-то подзабыл про свои печали. Я стараюсь не думать о том, что меня ждет. Конец неминуем. Мы оба знаем об этом.

— Эх, лучше продолжим говорить о театре. Когда ты рассуждаешь о своих отношениях с Элизабет, на тебя тут же снисходит вселенская печаль.

— Хорошо, продолжай жаловаться, — засмеялся Уильям, — мне на самом деле становится легче, когда я успокаиваю тебя, а не себя. Скажи, мы едем на гастроли этим летом, как обычно? Или король от нас хочет чего-то другого? Приезжают ли послы, которых мы должны встречать?

— Шутишь. Если мы и должны кого-то встречать, заранее нам об этом никто говорить не будет. Крикнут: «Эй, слуги короля, прибудьте во дворец!»

— Когда мы уедем из Лондона и будем в другом конце страны, то нас тут не скоро дождутся.

— Ты собирался домой в Стрэтфорд, я помню.

— Я передумал. Хочу поехать с вами. Заеду к ним, когда будем где-то рядом.

— Ты мне говорил, что дома тебе теперь лучше. А сейчас уже хочешь странствовать с театром. Тебя не поймешь, — Джеймс покачал головой.

— Я и сам себя не понимаю. Куда проще было бы знать точно, чего хочешь, и не мучаться. Я передумал. Вот и все. Ты против?

— Конечно, нет. Разве я могу быть против твоего присутствия на сцене? Мне там без тебя не очень уютно. Привык за долгое время к тебе, Уильям, — он хлопнул друга по спине.

— Я тоже привык к тебе, Джеймс. Спасибо.

— За что ты меня благодаришь?

— За дружбу. У меня ведь не так много друзей. Ты один из самых близких. Ты все обо мне знаешь. Иногда ругаешься, но слушаешь меня, даешь советы. Вот еще Ричард Филд. Да, пожалуй, и все...

Во дворце толпились новоиспеченные дворяне — Яков охотно раздавал титулы, взимая за такие «королевские» услуги небольшую плату. Кроме них, по залам прогуливались вальяжные придворные, служившие еще Елизавете. Яков оставил почти всех на своих местах, предпочитая не вникать в тонкие государственные дела. Ему куда больше нравилось скакать на лошадях, охотиться, развлекаться с друзьями и смотреть спектакли.

Слугами короля теперь являлись и актеры театра, находившегося раньше под покровительством лорда-камергера. Они тоже прибыли во дворец, одетые в красные ливреи, расшитые золотом. Актеры среди слуг и придворных чувствовали себя неловко, но много от них и не требовалось. Яков хотел произвести впечатление на посланника испанского короля, поэтому собрал во дворце всех, кого мог.

— Видишь, я тебе говорил, — шептал Джеймс Уильяму на ухо, — слуги. Мы слуги. Ты как себя чувствуешь в ливрее?

— По правде говоря, неуютно, — ответил Уильям, глядя по сторонам.

— Ищешь Элизабет?

— Да, она должна прийти. Мы не сможем подойти друг к другу, но я хотел бы ее видеть хоть мельком.

— Ты упрям. Зачем тебе это? Увидишь ее с мужем. Расстроишься. Будешь думать о ней и страдать. Не верти головой. Здесь столько народу, что искать кого-то бесполезно.

Но Уильям ее заметил. Ее нельзя было не заметить. В бордовом платье, расшитом спереди золотыми лилиями, она плыла по залу, заставляя оборачиваться себе вслед. Элизабет не смотрела по сторонам, лишь изредка кивая в ответ на приветствия знакомых. Она была холодна и равнодушна и совсем не походила на ту женщину, которая прибегала к Уильяму на свидания. У него дома Элизабет бывала довольной, радостной, счастливой. Иногда грустной и печальной. Но всегда на ее лице были эмоции. Оно не бывало застывшим, похожим на маску. Элизабет была похожа на красивую картину, нарисованную художником, пытавшимся передать только внешнее сходство.

— Ты увидел ее, — заметил Джеймс, — тебе стало легче?

— Я не узнаю мою Элизабет. Здесь она другая. Чужая, незнакомая мне женщина.

— Мы во дворце. Она с мужем. Какой она еще может быть?

— Не знаю, — Уильям отвел взгляд от исчезающей вдали фигуры. Ему еще больше захотелось увидеть Элизабет рядом с собой. Но только настоящую, какой она всегда бывала с ним.

Актеры провели во дворце несколько дней. Каждый раз Уильям пытался снова разыскать в толпе Элизабет. Она не появлялась. И он даже начал сомневаться, а ее ли он видел в тот первый день, проходившую мимо. Ему хотелось бежать домой, чтобы проверить, не лежит ли там от нее записка. А то и, может, сама Элизабет сидит в своей карете неподалеку от его дома.

Вернувшись в свою квартиру, он не обнаружил ни записки, ни Элизабет.

— Этого следовало ожидать, — попытался он успокоить себя, но понимал, что разочарован. Комнаты без нее были пусты. Уильям принялся лениво собирать вещи. Театр отправлялся на летние гастроли, а он поклялся себе ехать с ним, чтобы не сойти с ума, сидя в душном и пыльном Лондоне или в прекрасном доме с видом на сад в Стрэтфорде. Из трех зол Уильям выбирал наименьшее: гастроли. Там будут рядом веселые друзья, города будут сменять друг друга. Осенью он вернется в Лондон, и с ним опять будет Элизабет...

Дороги Англии мало изменились с тех пор, как он бежал из Стрэтфорда в Лондон. Они по-прежнему были ужасны. Но театр ездил со своими спектаклями по стране не первый год, поэтому актеры знали, как лучше добраться до того или иного города, как избежать встречи с разбойниками, наводнившими леса и удаленные от скопления людей места.

В планах стояло посещение Оксфорда. Уильям помнил, что граф Пембрук являлся ректором университета. Ему не очень хотелось сталкиваться с графом, так как стихотворений в его честь Уильям так и не написал. Но делать было нечего. Отъезжая все дальше от Лондона, театр прибыл в Оксфорд. Местные студенты славились своим строгим отношением к тому, что им показывали, освистывая чуть ли не каждый спектакль.

— Очень образованные, — говорил Джеймс, пока они с Уильямом прогуливались недалеко от зданий университета, — сейчас мы им покажем одну из твоих исторических драм и получим в ответ рассказ о том, что все было на самом деле не так. Что ты наврал тут и там, забыв прочесть, перед тем как писать кучу книг по истории.

— Так не ставь историческую драму. Давай поставим какую-нибудь комедию, — предложил лениво Уильям, — хотя, по правде сказать, мне все равно. Освистают так освистают. После спектакля послушаю их мнение на этот счет и следующую пьесу буду писать именно так, как они скажут.

— Не будешь! — рассмеялся Джеймс. — Назло им наврешь там столько, что студенты ахнут от возмущения.

— В Лондоне, ты же знаешь, есть один критик, который меня просто ненавидит за отступление от исторической правды. Пишет в своих статейках, что я и в школе-то не учился толком, поэтому и не имею права рассуждать об истории.

— Ну, Уильям, это правда? Я тебя никогда не спрашивал, как ты учился. Университета ты не заканчивал. С этим все понятно. А что со школой?

— У нас в Стрэтфорде и по сей день одна школа. Туда я и ходил лет до пятнадцати. Латынь учил. Ученики ненавидели латынь. А я любил. Наизусть мог читать Овидия. Так что научили меня писать, читать и считать, да еще латинскому языку. Я считаю, у меня прекрасное образование, — рассмеялся Уильям, — у моей жены гораздо хуже. Вот она в школу вообще не ходила. И, насколько я вижу, ей это никак не мешает.

— Женщине, на мой взгляд, мешает как раз образование, — изрек Джеймс, остановившись у небольшого озера, за которым открывался прекрасный вид на королевский колледж, — вот даже посмотри на Элизабет. Она училась во Франции. Умеет читать, писать, да еще и знает несколько языков. По-моему, ей это на пользу не пошло.

— Почему? С Элизабет очень интересно поговорить. Она порой дает интересные комментарии к моим пьесам...

— Поговорить! Уильям, вот с женой ты часто разговариваешь?

— Нет. С ней не о чем разговаривать, кроме как о хозяйстве, саде, детях. Об этом говорить долго нельзя.

— Прекрасно! — опять воскликнул Джеймс, который, будучи актером, обожал восклицательные предложения. — Анна сидит дома, ведет хозяйство, воспитывает детей. У нее нет мысли изменить тебе или устроить что-то в этом роде.

Уильям с удивлением посмотрел на Джеймса.

— Но, — произнес он после паузы, — Анна меня старше на восемь лет. Когда она начала со мной встречаться, я у нее не был первым мужчиной. И меня, Джеймс, на ней женили насильно, потому что Анна забеременела. Она не была наивной девушкой и устраивала «что-то в этом роде», несмотря на отсутствие образования.

— Ты меня не понял. Она вышла за тебя замуж, родила детей. Анна не бегает после замужества по любовникам. Не пишет записки, не мучается от ситуации, из которой и выхода-то нет. Стихи не пишет.

— Что плохого в написании стихов? — изумился Уильям очередной сентенции друга.

— Когда женщина пишет стихи, это плохо. У нее должна быть некая определенность чувств. А стихи — всегда неопределенность, всплеск эмоций, буря чувств, смятение. Почему на сцене не играют женщины?

— Так принято, что их роли играют мужчины, — промямлил Уильям.

— Но почему так принято? — не отставал Джеймс. — Потому что женщина должна сидеть дома, воспитывать детей и вести хозяйство. Если она начнет бегать при этом в театр и играть на сцене, то на ком останется дом? Женщина может и не сама убирать в доме, но и за прислугой необходимо присматривать. Ты только представь эту страшную картину: женщина учит роль, репетирует, играет спектакль. Она там где-то вместе с нами переодевается, гримируется. Более того, она ездит с нами на гастроли, сидит в таверне и пьет пиво!

— М-да, — промычал Уильям.

— Вот! Что теперь скажешь?

— В Англии была королева, которая правила страной сорок пять лет, и правила получше многих королей, — напомнил Уильям, — королева была образованной женщиной и, — он помолчал, — ходят слухи, что писала стихи.

— Тут другое дело. Королей и королев страна получает милостью божьей. Так распорядился сам Господь. В тот момент, когда Елизавета взошла на трон, видимо, не было мужчины, который смог бы занять это место. И королева, заметь, не выходила замуж, не имела детей. Ее хозяйством являлась вся Англия. А ее слугами являлся весь английский народ. Она за нами и присматривала. Но если бы у нее был муж и дети, то я не уверен, что она бы правила сорок пять лет. Вспомни, ни одна королева, будучи замужем, так долго не оставалась на троне.

— То есть, возвращаясь к Элизабет, во всем надо винить ее образованность?

— Ну не во всем, — смягчился Джеймс, — но во многом. Будь она необразованна, она бы тебя не оценила. Ты кто для нее? Никто, извини. Ты не из ее круга. Попал туда случайно в качестве актера и драматурга, которому покровительствовал граф. Но Элизабет заслушалась твоими сонетами и попала в ловушку, из которой до сих пор не выбралась. Замуж, заметь, вышла за графа. Не думаю, что в принятии такого решения ей помогло образование. Напротив, она была беременна, и ее поступками в кои-то веки проруководило женское чутье.

— Спасибо, Джеймс. Ты так мне все хорошо объяснил. Я теперь знаю, что Элизабет любит меня благодаря своему образованию. Спасибо Франции.

— Смейся сколько угодно, — проворчал Джеймс, — но, когда женщина появится на сцене, я тебя уверяю, это будет одинокая, образованная красотка, слагающая вечерами стихи и морочащая мужчинам головы.

— Прекрасная картина. Мне нравится. Я понял наконец-то, чего нам всегда не хватало в театре.

— Чего? — искренне поинтересовался Джеймс.

— Красотки, которая бы исполняла женские роли. А то эти безусые мальчишки с ломающимися тонкими голосами уже поднадоели. Я буду писать свою следующую пьесу и представлять на сцене в главной роли настоящую женщину. Джеймс, публика была бы в восторге.

— Ты ненормальный. И главное, ничего не понял из того, чего я тебе тут толковал.

— Куда мне! — Уильям добродушно улыбнулся своему ворчливому другу. — Пошли лучше погуляем. Погода прекрасная. Студенты нам еще не успели испортить настроение своими замечаниями. Посмотри, какая красота, — и он показал рукой на открывавшийся перед ними вид, — будет на то воля Господа, выведет на сцену женщину, и мы с тобой тут ничего поделать не сможем.

— Надеюсь, у него хватит ума этого не делать.

— Или ему хватит чувства юмора, чтобы сделать.

Гулять по Оксфорду Уильяму пришлось одному. Джеймс хотел повторить роль и отправился на постоялый двор, где остановились актеры театра на время пребывания в городе. Вокруг здания университета все утопало в зелени, и Уильям впервые за долгое время почувствовал, что способен наслаждаться окружавшей его природой. Он брел по улицам, наобум сворачивая то направо, то налево. Устав, он присел на обочине дороги в тени большого, раскидистого дерева. Неожиданно к нему подошла собака. Она подняла свои печальные большие глаза на Уильяма и положила морду ему на колено.

— Что, дружок? И тебе одиноко? Хозяина нет? — поинтересовался у собаки Уильям.

Та, словно понимая, что от нее требуется, согласно потерла мордой о колено.

— Одиночество. Странное чувство, — продолжил Уильям, — вроде ты и не один: у тебя есть семья, друзья и любимая женщина. Но ты понимаешь, что один в этом мире. Так же как и тебе, собака, хочется кому-нибудь положить морду на ноги, расслабиться и ни о чем не думать. Ты ведь ни о чем не думаешь? — он потрепал собаку по голове.

Уильям продолжал сидеть на траве, не обращая внимания на проходивших мимо людей, некоторые из которых искали рядом с ним коробку для подаяния, принимая Уильяма с собакой за попрошаек.

— Вот как мы с тобой выглядим в глазах окружающих: два бездомных существа, ищущих средства для пропитания. Да ты, наверное, голоден? — спросил у пса Уильям. — Пойдем-ка я тебя покормлю.

Он встал и позвал собаку за собой:

— Пошли, пошли. Мы сейчас придем на постоялый двор и попросим чего-нибудь поесть. И тебе, и мне. Я тоже что-то проголодался.

Собака поняла, что от нее хочет Уильям, и потрусила вслед за ним.

Постоялый двор располагался немного поодаль от основного здания университета. При нем была таверна, в которой актеры собирались после спектакля. Они всегда останавливались здесь, когда приезжали в Оксфорд, и знали хозяев очень хорошо.

Уильям оставил собаку на улице, велев той сидеть на месте и ждать его с едой.

— Хозяйка, давай собери что-нибудь для собачки.

Прибилась тут ко мне. Надо бы дать ей поесть.

Красивая, высокая, темноволосая женщина улыбнулась Уильяму и ушла на кухню. Вскоре она вернулась с тарелкой, полной костей.

— Вот, думаю, ему хватит для начала, — она протянула тарелку Уильяму, — может, и вам что-то приготовить?

— Получше, чем кости, надеюсь? — он подмигнул хозяйке, сам удивляясь внезапно изменившемуся настроению.

— Держите тарелку, — хозяйка повернулась к нему спиной, взметнув широкими юбками в воздух, — пойду поищу вам еду, — сказала она, не оборачиваясь.

Уильям вышел обратно во двор. Собака честно ждала его у забора.

— Вот, принес тебе, как обещал. Ешь, — пес послушно подошел к еде, помахивая хвостом. Он посмотрел вопросительно на Уильяма. Тот пододвинул тарелку ближе. Собака еще раз взглянула на него и принялась есть. Сначала она ела медленно и осторожно, потом, поняв, что никто кости отнимать не собирается, перестала обращать внимание на Уильяма и принялась обгладывать их с завидным аппетитом.

— Идите уж, — раздался женский голос за спиной Уильяма, — поставила и вам тарелку на стол.

Он пошел в таверну. Стол, действительно, был накрыт. Да еще как!

— Тут одному человеку не съесть, — покачал головой Уильям.

— Позовите ваших друзей — предложила хозяйка, — по-моему, они вернулись и наверняка тоже голодные.

Весь оставшийся день актеры веселились в таверне. Уильям не мог удержаться от того, чтобы не бросать взгляды в сторону красивой хозяйки.

— Понравилась, — прошептал ему неожиданно в ухо Джеймс, — красивая женщина.

— Я ее тут раньше не видел, — в ответ сказал Уильям, — а ты?

— И я не видел. Хозяин постоялого двора женился недавно, поэтому мы с ней и незнакомы.

Уильям снова посмотрел на молодую женщину. Ей было примерно лет двадцать пять. Фигуру не успели испортить роды, густые темные волосы выбивались многочисленными локонами из прически, придавая ей задорный вид, глаза блестели из-под черных длинных ресниц. Она будто перелетала по таверне с места на место, как большая красивая бабочка, у которой крыльями служила юбка.

— Как ее зовут? — спросил Уильям, не отрывая глаз от снующей из кухни в зал и обратно фигуры.

— Влюбился! — Джеймс отхлебнул еще пива. — Не знаю, как зовут, но можем спросить.

— Не надо! — Уильям в ужасе схватил друга за рукав, но было поздно.

— Эй, красавица, — заорал Джеймс так, что все окружающие вздрогнули.

Хозяйка подошла к их столу.

— Мы вот тут интересуемся, как вас зовут. Раскройте тайну.

— Это не тайна, — она рассмеялась, и ее глаза заискрились сильнее прежнего. — Мэри, — представилась она. — Миссис Мэри Давенант.

— Прекрасное имя, не так ли, Уил? — обратился к другу Джеймс, пихая его в бок.

Уильям молчал, не в силах произнести ни слова.

— Меня зовут Джеймс, Джеймс Бербридж, актер театра «Глобус» Его Величества короля, из Лондона. Мой друг, — Джеймс указал пальцем на Уильяма, — тоже актер, но, главное, великий драматург, сочинитель всех пьес, которые с успехом идут на нашей сцене, Уильям Шекспир.

— Вы сочиняете пьесы? — Мэри посмотрела на Уильяма. — Неужели это правда?

Так как Уильям продолжал молчать, приоткрыв рот и глядя на корсет миссис Давенант, продолжил говорить Джеймс:

— Правда, правдивее некуда. Завтра днем приходите на наш спектакль. Он состоится во дворе университета. Студенты нас, конечно, освистают, но, поверьте, они свистят всем, кто смеет явиться в Оксфорд со своими спектаклями.

— Я так люблю театр! — всплеснула руками Мэри. — Я постараюсь попросить кого-нибудь заменить меня в таверне. Каждый раз, когда родственники едут в Лондон, я прошу привезти мне книги. Я читала много пьес. Надо посмотреть, нет ли среди них и вашей.

— Вы где-то учились? — неожиданно спросил Уильям.

— Мои родители нанимали мне учителей, — кивнула Мэри, — даже хотели отправить в Лондон ко двору, использовав свои связи. Но ко мне посватался Джон. Он человек состоятельный, известный в Оксфорде. Поэтому в Лондон я не уехала.

— Вот, опять образованная, — сказал Джеймс, когда Мэри отошла от их стола, чтобы обслужить других клиентов, — ты их сразу, что ли, распознаешь?

— Не знаю. Наверное, красота у умных женщин какая-то особенная.

Весь вечер Уильям наблюдал за Мэри и не мог понять, что с ним происходит. Он забыл Элизабет, свою к ней болезненную привязанность. Забыл Лондон, Стрэтфорд и театр. Он видел лишь эти сверкающие глаза, бросающие на него быстрые взгляды, обрамляющие лицо резвые локоны, полные губы, постоянно растягивающиеся в улыбке, тонкие руки, подхватывающие тяжелые подносы с тарелками...

Во дворе Уильяма ждала собака. Она наелась и сидела, довольная удачно сложившимся днем. Уильям присел рядом с ней на корточки.

— И что со мной происходит? — задал он ей вопрос. — Неужели Джеймс прав, и я влюбился? Только этого мне не хватало, — Уильям покачал головой, — мне сорок лет, а чувствую себя мальчишкой.

Собака не отвечала, но смотрела на него понимающим взглядом.

На спектакль Мэри пришла с мужем. Джон Давенант выглядел гораздо старше своей жены. Это был полноватый, неулыбчивый, суровый мужчина с пристальным взглядом. Уильям на сцене в тот день играл только для Мэри. В конце она громко хлопала в ладоши и, как всегда, вовсю улыбалась. После спектакля муж и жена Давенант подошли к Уильяму, чтобы поблагодарить за доставленное удовольствие.

— Жена сказала, вы автор пьес, — уточнил Джон, — талантливо, ничего не скажешь, — произнес он с видом человека, который только и делал, что смотрел спектакли и читал пьесы, — мы бы хотели вас сегодня пригласить поужинать с нами. Наш дом находится прямо за гостиницей. В шесть часов, если вам это удобно.

— Да, конечно. Благодарю, — Уильям кивнул, не понимая, зачем ему это нужно.

— Мэри нашла у себя две книжки с вашими пьесами, — продолжил Джон, — надеется, что вы ей их подпишите.

— Сочту за честь, — Уильям опять кивнул. Он старался не смотреть на Мэри, которая молчала, предоставляя говорить мужу. Но он заметил и ее улыбку, и изящную прическу, которая ей так шла, и платье, облегавшее тонкую талию.

— Итак, ждем вас. До встречи, — попрощался Джон и повел жену домой.

— Ну что, попал? — спросил подошедший к концу разговора Джеймс. — Но Мэри хороша. Тут не поспоришь. Пойдешь к ним сегодня с визитом?

— Мэри хочет, чтоб я ей подписал книги.

— И в этом все дело? Просто подписать книжки?

— Не приставай, Джеймс. Я и сам не пойму, что делаю и зачем. Мне нравится эта женщина. Я от нее глаз оторвать не могу.

— Я заметил. Завтра мы здесь последний день. Ты как? С нами поедешь или будешь возлежать у ног новой возлюбленной?

— Не смейся. Куда я денусь? Поеду с вами. У Мэри муж.

— Точно ты заметил. Я уж подумал, ты его как-то не увидел рядом с ней, — ехидничал Джеймс, — суровый мужчина, между прочим.

Вечером Уильям подошел к большому каменному дому, стоявшему чуть поодаль от постоялого двора. Он заставил себя успокоиться и постучал. Дверь открыла сама Мэри.

— Добрый вечер. Проходите, — она отошла чуть в сторону, пропуская Уильяма в дом. Он успел вдохнуть аромат, исходивший от ее тела, и сумел слегка коснуться ее руки.

В гостиной был накрыт стол. Навстречу Уильяму поднялся Джон.

— Рад, что вы пришли. Нас редко посещают гости из Лондона. А тем более такие известные люди, как вы.

— Вы преувеличиваете мою известность, — Уильям смутился.

— Нет. Если у Мэри нашлись две ваши книжки, это что-то да значит, — уважительно произнес неулыбчивый хозяин дома, — садитесь. Расскажите нам о том, что вы пишите, что идет в Лондоне в театрах. Мы тут отстали от жизни. Возможностей ездить в столицу немного. Нужно ведь следить за тем, как идут дела в гостинице и в таверне. Мэри вот любит сама обслуживать наших посетителей, готовить на кухне. Так просто не бросишь такое хозяйство.

— Верно, — согласился Уильям, — хозяйство у вас большое, — он посмотрел на Мэри. Она раскладывала еду по тарелкам.

— Ешьте, пожалуйста, — обратилась она к Уильяму.

— Мэри почти все приготовила сама. Она прекрасно готовит, — похвалил жену Джон.

Позже, после обильного ужина, Уильям и Мэри остались одни. Джон сослался на усталость, извинился и ушел спать.

— Он всегда ложится рано, — объяснила Мэри, — рано ложится и рано встает. Сегодня хотел подольше поговорить с вами, но завтра много дел.

— Я не возражаю против вашего общества.

«И только вашего», — мысленно закончил фразу Уильям.

— Вам нравиться быть хозяйкой постоялого двора? — продолжил он разговор.

— Да. Я люблю находиться среди людей. Мне интересно общаться с теми, кто у нас останавливается. Люблю готовить. Конечно, на кухне у меня есть помощники. Но я часто обслуживаю гостей сама. Вечером, когда муж уходит спать, я читаю. Чем может не устраивать такая жизнь? — она улыбнулась.

— И вам никогда не хотелось бежать отсюда? Оксфорд — небольшой город. Должно быть, здесь скучно.

— Нисколько. Уверяю вас, я не лукавлю. Счастье не зависит от того, где ты живешь.

— А от чего оно зависит? Я был несчастлив там, где родился и вырос, и всегда хотел оттуда сбежать.

— И сейчас? Сейчас вы счастливы? — Мэри перестала улыбаться и внезапно стала серьезной.

— Нет, — глядя ей в глаза, Уильям не смог ответить иначе и сказал правду.

— Вы стали успешны, но не стали счастливее. Счастье внутри нас. Оно не бродит где-то снаружи. Иначе его действительно можно было бы найти, пусть даже и обойдя весь свет. А искать нужно в своей собственной душе.

— И все-таки вы слишком умны, чтобы жить здесь. Да еще с таким мужем, — непроизвольно добавил Уильям.

— А что, Джон вам показался глупцом?

— Нет, но, по-моему, с ним очень скучно.

— Муж умный и начитанный человек. Но он замкнутый и необщительный. Что ж, нам хватает моей общительности. Не представляю, как бы мы ужились, если бы оба были такими болтунами, как я, — Мэри рассмеялась, — и он очень меня любит и ценит. Это тоже важно.

— Вы опять правы. Признаю свое поражение. В вас на самом деле поселилось счастье, и вы им сегодня со мной поделились.

— Расскажите мне теперь о себе. Как вам пришло в голову ехать в Лондон, писать пьесы?

— В Стрэтфорд постоянно приезжали на гастроли театральные группы. Я бегал смотреть все спектакли подряд. В школе мне нравилось заучивать стихи и поэмы, хоть нас и заставляли их учить на латыни. В какой-то момент я понял, что хочу быть актером. Мой отец про это и слушать не желал. Он не считал игру на сцене достойной профессией. Теперь, когда я имею хороший доход, он переменил свое мнение. Потом я начал писать пьесу. Она и сейчас лежит в моем доме в Стрэтфорде. Но в восемнадцать лет я вынужден был жениться. У меня родилось трое детей. Через пять лет, сходив на очередной спектакль лондонского театра, я решил бежать.

— Вы готовы были бросить семью? — Мэри сделала большие глаза, в которых мелькнул неподдельный ужас.

— Да, Мэри, был готов. В двадцать три года я не чувствовал никакой ответственности. Жену не любил. Меня ничего не держало дома. Первая попытка сбежать провалилась — меня догнали и вернули в Стрэтфорд. Но моя жена, как ни странно, решила меня отпустить. И второй раз я уехал с ее благословения.

— Мудрая женщина. Как ей, должно быть, нелегко дался этот шаг!

— Именно после этого я стал к ней относиться несколько иначе. Полюбить я ее не мог, но начал ценить и уважать. Вот и вся история. В Лондоне меня сначала взяли играть второстепенные роли, но потом дела пошли лучше. Пьесы, которые я попытался писать, имели успех. Отец моего друга открыл свой театр. Я в нем имею свою долю от дохода. Так что все сложилось очень удачно.

— И при этом вы несчастливы. Что делает вас несчастливым?

— Вы же сами сказали, Мэри, что счастье надо искать внутри себя. Видимо, пока я его не смог найти.

Она сидела совсем рядом, и Уильяму нестерпимо захотелось ее поцеловать и сказать, что нашел свое счастье — вот оно. Только находится все-таки не в нем, а в ней. Мэри не была похожа ни на Элизабет, ни на Анну. В ней странным образом сочетались совершенно, на его взгляд, несочетаемые вещи. С одной стороны, неуловимо она ему напоминала Анну в ту пору, когда ему было восемнадцать, а ей двадцать шесть. Тогда Анна тоже была живой и улыбчивой женщиной с искорками во взгляде. С другой стороны, Мэри походила и на Элизабет. Она также могла увлечь его беседой, а во взгляде кроме искр была глубоко затаенная печаль.

В последние годы печаль в глазах Элизабет читалась все чаще. Ей исполнилось тридцать два года, у нее родилось двое детей, обвиненный в заговоре муж чуть не был казнен. Она металась между двумя мужчинами, прекрасно понимая, что выбор давно сделан. Иногда Уильям вспоминал девушку, приехавшую из Парижа, легкую и беззаботную. Ему становилось грустно оттого, что к ее печали он имеет самое непосредственное отношение...

А внешне Мэри походила только на саму себя. Мода на бледных, светловолосых женщин не прошла, и англичанки старались не подставлять кожу солнцу, умудрялись осветлять волосы какими-то страшными, иезуитскими способами, от которых у многих они начинали нещадно выпадать. Кожа Мэри была смуглой: то ли от природы, то ли от частого пребывания на улице. Когда-то Элизабет, только приехав из Франции, тоже была смугла. Но теперь из толпы придворных дам ее выделяли лишь темные волосы.

Уильям вдруг подумал, что Мэри скорее походит на итальянок. По крайней мере, именно такими он себе и представлял южных, страстных женщин, когда описывал их в своих пьесах.

— А вы задумались, — прозвучал тихий голос, — извините, если я вам испортила настроение своими размышлениями о счастье.

— Нет, Мэри, мое настроение вы способны только повышать, — Уильям встрепенулся, поняв, что несколько минут молча на нее смотрит, — чем вы заняты завтра?

— Как обычно буду в таверне.

— Могу я чем-нибудь вас оттуда выманить? — спросил Уильям, взяв ее за руку. Тонкие пальцы дрогнули и застыли, не зная, что им предпринять дальше.

— Мы можем встретиться после обеда. Обычно в это время до ужина посетителей в таверне мало.

— Отлично! Вы мне покажите Оксфорд. Я здесь бывал и раньше, но толком город не видел. Согласны? — повернув руку Мэри, Уильям нежно поцеловал ее ладонь.

— Конечно, — прошептала Мэри и убрала руку, — поздно. Наверное, нам пора расстаться. До завтра, — они одновременно встали со стульев. Мэри быстро повернулась к нему спиной и почти бегом вышла из комнаты.

Ее юбки опять взлетели, коснувшись Уильяма, и опали вниз. Когда она уходила, они, казалось, не успевали за своей хозяйкой, пышным шлейфом пытаясь поспеть за ее ножками.

Уильям спустился вниз, открыл дверь и оказался на улице. Ему хотелось подпрыгнуть, громко запеть или сделать еще что-то такое же безумное. Он увидит ее завтра. Послезавтра театр уедет, но завтра они будут вместе. Еще один день он побудет рядом со счастьем, облеченным в форму прекрасной женщины. Если бы он мог ее забрать с собой, то большего и не желал бы.

В ее честь ему не хотелось писать сонеты: она была слишком реальной, слишком живой и быстрой. На бумаге Мэри застынет, превратится в образ, в слова, в предложения. Впервые Уильям понял, что его талант ничего не стоит, потому что никакое, даже самое богатое, воображение не нарисует ту Мэри, которая есть на самом деле. И никакой сонет не передаст тех чувств, которые испытывает он.

Уильям уснул под утро. Но проснулся он свежим и выспавшимся — впереди его ждал день счастья, день, который он собирался провести с Мэри...

— Ну что, вляпался в очередную историю? — спросил Джеймс, покусывая травинку.

Они лежали в телеге, которую нещадно потряхивало на кочках, смотрели на голубое небо и лениво перекидывались отдельными ничего незначащими фразами. Но Джеймс долго не выдержал и перешел к теме, которая его волновала с момента их отъезда из Оксфорда.

— В какую историю? — Уильям сделал вид, что не понимает, о чем там толкует Джеймс.

— Опять нашел себе возлюбленную, которая несвободна. Мэри еще и живет не в Лондоне. Как она будет бегать к тебе на свидания?

Телегу снова тряхануло. Ветки деревьев склонились над ними совсем низко. Джеймс схватился за ветку и умудрился ее надломить, чуть привстав для верности.

— Вот, — сказал он гордо, показывая ветку Уильяму, — иллюстрация к моим словам.

Уильям с любопытством посмотрел на друга.

— Ты также надломил Мэри и решил забрать ее с собой. Но надломить надломил, а забрать-то не выйдет! Тебе везет на замужних женщин.

— Не везет, ты хотел сказать, — поправил Уильям Джеймса.

— Кого хочешь надломить, того и ломаешь.

— В тебе умирает поэт. Пиши стихи, сонеты, поэмы. Джеймс, не надо свой талант испытывать на мне. Пиши пьесы. Мне не жалко.

— Я не поэт. Я актер. Произношу красивые фразы. Это не значит, что я смогу их сам сочинять. Ладно, речь не обо мне. Расскажи про Мэри. Ты разлюбил Элизабет?

— М-да... Расскажи про Мэри, но при этом вопрос про Элизабет. Попробую ответить. Начнем с того, что любить можно и двоих женщин.

— О! — воскликнул Джеймс. — Я тебе завидую. Ты, Уильям, способен на многое!

— Не смейся. Сам подумай: любишь ты кого-то сильнее жизни. Потом, вдруг встречаешь совершенно другого человека. Ну, совсем непохожую на предыдущих женщин. Разве ты разлюбишь того, кого любил до этого? Разве они стали хуже? Нет. Просто немного освободилось место в сердце. Любовь к Элизабет останется навсегда. Но Мэри — это совсем другое. Это новое чувство.

— Путано говоришь, — покачал Джеймс головой, — и сам понимаешь, что несешь полную несусветицу. Ты хочешь себя оправдать, вот и все.

— Неправда. Я пытаюсь тебе объяснить. Хорошо, попытаюсь по-другому. Есть у человека несколько детей. Он же всех их любит. Рождается первый — он любит его так, что, кажется, на других сердца не хватит. Рождается второй — он его тоже любит. И первого любить при этом не перестает. И так дальше. Пятый родился — он любит пятого и четверых, рожденных ранее.

— Когда ты начинаешь так выражаться, Уил, я понимаю, что ты придумываешь слова, а я их произношу. Не могу тебя переспорить. Внутренне понимаю, что ты не прав, но доказать свою правоту неспособен. Ладно, хорошо, просто расскажи про Мэри. Без Элизабет.

— Она является воплощением моего счастья, — Уильям раскинул руки, случайно задев Джеймса, — извини.

— Ничего, продолжай, — Джеймс обмахивался отломленной веткой.

— Мэри похожа на итальянку. Я представляю себе итальянок и думаю о ней. Она умна. Она красива. Ее мужу повезло. Понимает ли он это?

— Мужья никогда своего счастья не понимают, уверяю тебя. Жена — это как стул, стол, комод. Что-то само собой разумеющееся. Ты разве как-то иначе воспринимаешь Анну?

— Анна — другой случай.

— Почему? Представь, какой-то мужчина влюбляется в нее. Он будет видеть твою жену совсем по-другому. Иначе, чем ты. Он будет ее ценить, видеть в ней те качества, которые ты разглядеть не смог.

— Только никто в нее не влюблялся. Проверить твои слова сложно.

— Откуда ты знаешь? Ты, может, вообще ничего про свою жену не знаешь, будучи увлеченным другими женщинами.

Уильям спорить не стал. В глубине души он и сам был согласен с другом. Но ничего поделать с собой не мог.

В то лето Уильям еще два раза съездил в Оксфорд. Он садился на коня и, будучи не очень привычным к такому способу передвижения, приезжал к месту назначения уставшим и разбитым. Но Уильяма это не смущало. Он шел к Давенантам на ужин, разговаривал с Джоном о ценах на землю, о доходе, который приносит постоялый двор, и о прочих серьезных темах. Вскоре, как обычно, Джон шел спать, оставляя жену и Уильяма одних.

Темы разговора тут же менялись. Мэри расспрашивала Уильяма о театральной жизни, о Лондоне. Они обсуждали прочитанные книги и порой спорили об их содержании до поздней ночи. Мэри теперь имела в своем распоряжении все пьесы Уильяма, но, несмотря на его просьбу искренне высказывать по ним свои замечания, она упорно говорила, что они идеальны.

На следующий день они ходили гулять по городу, чаще всего скрываясь от посторонних глаз в тенистых аллеях парка или присаживаясь у берега реки. Их отношения становились все более близкими и романтичными. Они все дольше молчали во время таких прогулок, держась за руки, если их никто не видел, и не отрывали взгляда друг от друга.

Потом Уильям уезжал. Он догонял своих друзей-актеров, путешествовавших по стране, страдал от разлуки с Мэри, но отчего-то был постоянно в приподнятом настроении, которое более походило на лихорадку.

— Как там муж? — интересовался Джеймс, когда возвращался Уильям. — Ничего так и не подозревает, наивный чудак? Думает, ты к нему ездишь обсудить проблемы покупки десятинных земель в Стрэтфорде?

— Да, представь, он мне дает действительно ценные советы, — кивал Уильям с блуждающей улыбкой на лице.

— Не ревнует тебя к своей жене?

— Ревность — это неправильное чувство.

— Да, когда изменяют не тебе, это очень неправильное чувство. Ты сам, что ли, не ревнуешь Мэри?

— Я — другое дело, — упрямился Уильям, — я ревную от безысходности. Оттого, что она никогда не будет моей. А Джону повезло: он ее муж и обладает всеми правами.

— Кроме права сидеть с ней ночами и обсуждать прочитанное. Или гулять вдоль реки. Или покрывать ее пальчики поцелуями.

— Прекрати, Джеймс. Как только я вспоминаю эти прогулки, тут же хочу туда ехать вновь. Без Мэри мир теряет краски, тускнеет и становится неинтересным. В ней столько эмоций, столько искренних чувств.

— Советую воспользоваться таким состоянием и написать что-нибудь. Ты еще в этом году не написал ни одной пьесы. Давай поработай немного. А то тратишь со мной слова попусту. Ты же красиво порой выражаешься, Уильям. Садись и пиши. Театру нужны новые пьесы. Сколько можно играть одно и то же.

— У нас большой репертуар, — возразил Уильям, — у нас даже крадут пьесы другие театры. Так что всем хватает.

— Не упрямься. Твое увлечение Мэри должно получить воплощение на бумаге.

Уильям задумался над словами Джеймса. А ведь и правда. Необязательно посвящать ей сонеты или поэмы. Можно просто написать пьесу. О чем? О любви, конечно. Тут Уильям и не сомневался. Но что это будет? Не историческая драма, это точно. Не комедия. Почему-то писать в честь Мэри комедию не хотелось, хоть она и была бы прекрасной героиней для пьесы о, например, хозяйке гостиницы, расположенной в солнечной Италии. Нет, хотелось чего-нибудь посерьезнее. Как «Ромео и Джульетта»: любовь, страдания, невозможность быть вместе, плохой конец...

— Главной силой в пьесе будет ревность, — сообщил он Джеймсу, — действие происходит в Венеции и на Кипре.

— Кто там у тебя действующие лица? — спросил Джеймс, предвкушая для себя новую роль.

— Мавр, Дездемона и Яго.

— Мавр? Мне придется делать свою кожу черной?

— Почему ты сразу решил играть мавра? — удивился Уильям, — можешь играть главного злодея Яго.

— Могу и Дездемону, — засмеялся Джеймс, — что делает мавр?

— Отелло — муж, который из-за ревности убивает свою жену. Яго ему врет о ее неверности и все подстраивает так, что Отелло верит в эту историю. Мы обсуждали с Мэри рассказ итальянца Чинтио, написанный давно, году в 1566 примерно. Там мавр в итоге убивает жену чулком, наполненным песком. Такие удары не оставляют следов на теле. Затем он обрушивает на ее голову крышу их ветхого жилища, чтобы скрыть злодеяние. Причем убивает он жену руками предателя Яго. Мэри говорила, что ей не нравится в рассказе такая неромантическая смерть жены мавра.

— Да уж, чулок с песком и потом еще обрушившаяся крыша! Романтичного мало.

— Я думаю, в пьесе ее будет душить сам Отелло. И никакой обрушившейся крыши.

— Душить! Это точно моя роль. Пусть и придется постоянно мазаться в черный цвет, — Джеймс закатил глаза и представил себя на сцене, — значит, трагедия? — заключил он.

— Да. О любви и ревности.

— Ты не боишься, что тихий Джон превратится в мавра и тоже задушит Мэри, когда узнает о вашей взаимной привязанности?

— В мавра будешь превращаться ты. И не рисуй мне страшных картин ревности Джона. Есть люди, неспособные на сильные чувства, ни на любовь, ни на ненависть, ни на ревность. Когда я обсуждаю с Джоном стоимость земель, то превращаюсь в такого же спокойного и расчетливого человека. Мне хочется ехать в Стрэтфорд, заключать сделку и вечерами подсчитывать доход.

— Долго ты так не протянешь, — заверил Джеймс, — потому что от скуки задушишь самого себя. Или я приеду из Лондона и увезу тебя обратно в театр.

— Ты помнишь, как мне ничего не хотелось делать оттого, что рядом не было Элизабет?

— Помню. Но твое настроение переменилось. Даже в разлуке с Мэри ты пребываешь в хорошем расположении духа.

— Именно. Но, когда мое настроение снова переменится, я точно уеду в Стрэтфорд, чтобы, как и Джон, рано ложиться спать и размышлять только о получаемых доходах.

— Не верю! — воскликнул Джеймс, со всей силы огрев друга по плечу...