Историческое время в драме

В Эльсинор однажды приехала странствующая труппа, где оказались старые друзья Гамлета. С ними он много беседует о театральном искусстве. По мнению Гамлета, театр соревнуется с исторической наукой — он дает «обзор и краткие летописи века» (II, 2), с моралью — он «зеркало» спеси и добродетели, с живописью, ибо не уступает ей в воссоздании подобия и отпечатка всякого сословия. Следовательно, сквозь драму-спектакль просвечивает эпоха — и внешним обликом, и духовным содержанием.

Представим себе теперь, будто в театре, где ставят «Гамлета», находится зритель, абсолютно ничего не слыхавший о Шекспире, в остальном же достаточно осведомленный; с поднятием занавеса его на мгновенье озадачили бы костюмы и декорации, воспроизведенные с исторической эрудицией художником сцены: бархат и шелка, береты с лентами и перьями у юных, величавые сукна и меха — у пожилых; легкие, изящные и вместе с тем строгие по стилю постройки. Так как придуманный нами неправдоподобный зритель знаком с картинами старинных мастеров живописи XV—XVI столетий, то он быстро уточнит историческое время в пьесе — эпоху, которую во всех учебниках и энциклопедиях называют: «Возрождение», или «Ренессанс».

Затем к чисто зрительным ассоциациям прибавятся более существенные. Обратимся, например, к наиболее часто обсуждаемому в критике эпизоду, тому, где принц беседует с двумя придворными — Розенкранцем и Гильденстерном, в прошлом его однокашниками по Виттенбергскому университету вместе с Горацио. Рассказывая им, как выглядит в его глазах мироздание, Гамлет уподобляет землю — «прекрасной храмине» и «великолепно раскинутой тверди», воздух — «несравненнейшему пологу», величественной кровле, выложенной золотым огнем. В этом восторге перед красотой и гармонией мироздания Гамлет очень близок к итальянскому философу XV века Марсилио Фичино, однажды воскликнувшему: «За что, о человек, хулишь ты мир? Мир прекрасен, он создан разумом лучшим и совершеннейшим, хотя тебе он может казаться и грязным и злым, потому что сам ты грязен и зол среди прекрасного мира». Как мы убедились, Гамлет вовсе не хулит мир, и потому человек представляется ему не менее прекрасным и величественным, чем вселенная — не тварью ничтожной, как внушали церковные авторитеты, а существом, полным неисчислимых возможностей. «Как благороден разумом, — прославляет его земные совершенства Гамлет, — как бесконечен способностью! В обличии и в движении — как выразителен и чудесен! В действии — как сходен с ангелом! В постижении — как сходен с божеством! Краса вселенной! Венец всего живущего!» (II, 2).

Сомнений быть не может, Гамлет — пламенный выразитель тех новых взглядов, которые принесла с собой эпоха Возрождения, когда передовые умы стремились восстановить не только утраченное за тысячелетие средневековья понимание древнего искусства и поэзии, а также взглядов греков и римлян на политическую жизнь, но и доверие человека к собственным силам без упований на милости и помощь неба. Еще точнее и короче: Гамлет — гуманист не потому, что понаторел в украшениях своей речи классическими цитатами из древних авторов или мифологическими фигурами, не потому, что он профессиональный эрудит, а в том единственно правильном смысле, что все человеческое он ставит выше не только звериного, но и божественного. Гуманизм Гамлета — никем не оплачиваемая и уже неотъемлемая культура мысли и чувства, отчасти результат новой системы обучения, в основном же плод самостоятельно продуманного жизненного опыта, на почве времени, перевернувшего все средневековые ценности. Философских трактатов на латинском языке или публицистических памфлетов Гамлет не пишет и в этом отношении не мог бы занять место в плеяде ученых мужей, о которых неоднократно приезжавший в Англию прославленный нидерландец Эразм Роттердамский писал: «Я нашел в Оксфорде столько образованности и учености, что теперь не особенно беспокоюсь о путешествии в Италию. Когда я слушаю моего друга Колетта, мне кажется, что я слушаю самого Платона. Разве можно не удивляться громадным и разнообразным знаниям Гросина? Что может быть глубже, проницательнее и изящнее суждений Линакра? Когда природа создавала характер более кроткий, более симпатичный и счастливый, чем характер Томаса Мора?» Ученым сочинителем Гамлет не является — он любит только читать написанное другими, особенно сатириками, сам же, говорит он с насмешкой Полонию, который по глупости своей ее не понял, счел бы «непристойностью взять это и написать» (II, 2). Тем не менее, будь Гамлет не художественным образом, а историческим деятелем, он наверняка был вы встречен радушно вышеназванными учеными.

Как мы уже знаем, Гамлет учился в городе, где вспыхнул великий бунт Мартина Лютера против папства и где оформилась пресная немецкая Реформация. Однако в драме Шекспира важен не столько этот город, сколько «университет», как нарицательное обозначение рассадника новой светской культуры. Ум Гамлета никак не обеспокоен вопросами толкования Библии и переустройства церкви. В высказываемых Гамлетом мыслях нет и малейшего следа нетерпимости лютеранства, зато есть немало от вольнодумного опыта эпохи — идей итальянца Джордано Бруно, француза Мишеля Монтеня и других философов, у которых реформационный дух абсолютно отсутствует, а идеи носят жизнерадостный и цели-ком мирской характер. При дворах европейских монархов XVI века лютеран не было и быть не могло — их считали там еретиками и смутьянами, оксфордские же ученые искали себе должностей непосредственно близ трона Генриха VIII: Мор был членом тайного совета короля, Колетт и Гросин — придворными проповедниками, Линакр — лейб-медиком. Самому замечательному из этой плеяды — Томасу Мору — и мечталось и не верилось, что созданная его фантазией «Утопия» — государство, где нет собственников и обездоленных, религиозной нетерпимости и политической тирании, — когда-нибудь станет реальностью. Вскоре король обезглавил его по наспех состряпанному обвинению в государственной измене. Свою придворную карьеру английские гуманисты кончили горькими разочарованиями в возможности привлечь на свою сторону монархов и гуманизировать их политику. Позднее, при Якове I, развернулась деятельность еще одного гуманиста — Френсиса Бэкона. Его предшественники были последователями греческого идеалиста Платона, он же — великий материалист, но если тех волновали социальные вопросы и в «Утопии» выражена мечта о социализме, то этот в своей фантазии «Атлантида» рисует монархическое государство Бензалем с высоко развитой наукой и техникой, а также с частной собственностью, господами и слугами.

Итак, Гамлет принадлежит той фазе эпохи Возрождения, когда природу и жизнь превозносили философы, воспевали поэты, влюбленно изображали художники. Созданный Шекспиром в период деятельности Бэкона, Гамлет строем своих мыслей близок к Мору — возвышенным представлением о назначении человека, жаждой чистоты и благородства в человеческих отношениях. Подобно великому утописту, Гамлет во всех интересах и делах людей ищет разумности, справедливости, красоты.

Не спешите, однако, делать такой вывод: мы ведь скрыли целую половину речи, обращенной принцем к двум придворным; половину, не менее важную, чем первую. Буквально языком Апокалипсиса, пророчествующего о близком светопреставлении, когда смерть косой и пламенем пройдется по земному шару и станет он безлюдным, выжженным дотла, говорит Гамлет о том, что земля кажется ему «пустынным мысом», воздух — «мутным и чумным скоплением паров», а «мастерское создание человек» — «квинтэссенцией праха». Еще до того, как он узнал об убийстве отца, преобладающим его настроением была меланхолия. Более того, мозг его уже давно отравлен мыслью, что жизнь порождает и скуку, серость, бессмыслицу, и уродливое и жестокое:

О, если б этот плотный сгусток мяса
Растаял, сгинул, изошел росой!
Иль если бы предвечный не уставил
Запрет самоубийству! Боже! Боже!
Каким докучным, тусклым и ненужным
Мне кажется все, что ни есть на свете!
О мерзость! Этот буйный сад, плодящий
Одно лишь семя; дикое и злое В нем властвует. (I, 2)

Почему же Гамлет с его мрачным взглядом на вещи не становится, вопреки Фичино, ни «грязным», ни «злым»? Да потому, что грязь и зло вокруг него, а не в нем. В том-то и дело, что крах юношеских иллюзий Гамлета вызывает в нем отчаянье, а не готовность сделать волчью этику нормой своего поведения. Еще не представляя себе истинных размеров семейной катастрофы, Гамлет был уже на редкость чувствителен к малейшим «крупицам зла», и эта чувствительность подтачивала и разъедала его юношеский оптимизм. Подлинная причина смерти отца от него еще скрыта, но ему достаточно и поспешного брака матери с отталкивающим человеком, — не успев «износить башмаков», в которых шла на похоронах своего мужа, она отдалась румяному, слащавому, потному Клавдию. Распад недавно счастливой семьи и отвращение к дяде, отнюдь не только за его наклонность к «тупому разгулу», все перевернули в Гамлете, сделали его вспыльчивым, желчным, колючим.

Продолжим теперь беседу Гамлета с Розенкранцем и Гильденстерном и учтем, что в этот момент принц сравнительно уравновешен, диалог — без завихрений мыслей и чувств, без гнева и ярости — получается у него даже изящным, совершенно светским по тону. Не то шутя, не то всерьез королем подосланные два приятеля на вопрос Гамлета: какие новости, отвечают: «мир стал честен», дескать, всюду царит полный порядок и с ним всеобщая порядочность. Эту усыпляющую сознание формулу благополучия Гамлет решительно объявляет «неверной». Ясно, что Гамлет имеет в виду не какие-нибудь мелкие плутни, а нечто более страшное — всеобщую атрофию чувства справедливости, развязывающую руки тиранам. Имея в виду постоянно грызущую его мысль, Гамлет произносит слова, похожие на трагический афоризм: «Дания — тюрьма». Когда Розенкранц, вероятно пожимая плечами, парирует: «Тогда весь мир — тюрьма», Гамлет подхватывает эту иронию, как свое собственное, давно продуманное обобщение: «И превосходная, со множеством затворов, темниц и подземелий; причем, Дания — одно из худших». Дальнейшие рассуждения Гамлета могут показаться странными. Когда Розенкранц говорит: «Мы этого не думаем, принц», Гамлет не пытается его переубедить: «Ну, так для вас это не так; ибо нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает все таковым; для меня она (Дания. — И.В.) тюрьма».

Только для него? Значит, если честного окружает шайка негодяев, то и он и они одинаково правы, ибо — хороша действительность или омерзительна — вещь относительная, спорная... Нет, в данном случае способ выражения мысли Гамлета не соответствует объективной и твердой ее основе. Если действительность гнусна, уродлива, то сумевшие к ней приспособиться отнюдь не заинтересованы в обличении ее пороков и чаще всего избегают щекотливых вопросов совести, отделываясь скользкими полуистинами и легкими шутками, сглаживающими все острые углы. В такой действительности размышлять откровенно и не щадя себя есть уже начало подвига, на который редко решается тот, кому достался жирный кусок общественного пирога. Итак, одно из двух: либо соглашайтесь с беспощадным приговором Гамлета, которого «не радует ни один» из людей и который убежден, что если всякому воздать по заслугам, то никто не избежит кнута, либо присоединяйтесь к пронырливым, скользким розенкранцам и гильденстернам, гладкими фразами обманывающим и себя и других, всегда готовым по кивку повелителя выдать железные цепи рабства за бархатные ленты свободы, тем более что для их особ эти цепи увиты розами богатства, чинов и наград.

Популярная среди английских писателей театра XVI века «трагедия мести» на глазах зрителя превращается в «трагедию разочарования» с глубоким философско-этическим обобщением, которое потрясает, потому что страдания героя касаются всего человечества.

Свой путь драматурга Шекспир начал с исторических хроник, где в широкой перспективе дана обнадеживающая картина формирования английской государственности; с жизнерадостных комедий, полных света и красок, фантазии и остроумия. Его первый трагедийный шедевр — «Ромео и Джульетта» — возвеличил героическую красоту любви и внушал уверенность в конечном торжестве разума и человечности. В начале XVII века драматургия Шекспира наполняется трагическими темами и диссонансами такой глубины и силы, что для сознания и чувства кажутся совершенно непреодолимыми. И как раз этот цикл трагедий открывается «Гамлетом». В трагедиях Шекспир показывает мир темным и страшным, утешая только в одном: как бы ни был человек неправ, жесток, — как бы ни заблуждался, в нем ощущаются великие возможности добра.

Трудно, очень трудно в любой драме найти все необходимые ключи к ее философским и историческим предпосылкам; через драматическое действие, суженное до единичного сюжета, раскрыть необъятные события и закономерности целой эпохи. Этот отрезок истории, который Ф. Энгельс охарактеризовал как «величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечеством...»¹, два века, столь богатых шедеврами искусства и поэзии, титаническими проявлениями разностороннего человеческого гения, — экономисты называют прозаично: эпохой «первоначального накопления». Накопления не умственной, духовной культуры, а капиталов для торговых операций и промышленных предприятий. Практические успехи европейской буржуазии измеряются в данном аспекте не картинами и стихами, а золотыми слитками, товарными войнами, первыми колониальными грабежами, насильственным обезземеливанием крестьянства. Из 24-й главы первого тома «Капитала» Маркса мы узнаем, что на английской земле превращение хлеборобов в стоящих вне закона пролетариев осуществлялось в «классической форме». Деньги стали «силой всех сил», а с ними вошли в быт и самые грязные методы обогащения, и «самые грубые насилия над личностью»². Трудовой люд стал жертвой поистине «кровавого законодательства». Ослепивший многих своими материальными успехами исторический прогресс обернулся для народа черной изнанкой; те же классы, которые сумели извлечь для себя выгоду из новых обстоятельств — финансовая знать, владельцы мануфактур, земельная аристократия, стали опорой тюдоровской монархии. Даже для этих классов действительность в политическом отношении была отнюдь не идиллией. С ужасом говорили тогда о судилище под странным названием: «Звездная палата», которая карала распарыванием ноздрей, отпиливаиием ушей, пытками и казнями не только за фискальные дела, но и за опасное для трона «направление мыслей». «Жестокий характер наказаний, — пишет один историк, — не вызывал протеста со стороны общества, глубоко деморализованного в нравственном отношении». Кстати, то, что буржуазная либеральная наука называет часто драматургов XVI века «елизаветинскими», скрадывает глубоко скрытые художественной тканью и, казалось бы, далекими от современности сюжетами противоречия между делами правительства и проблемами, волновавшими разношерстную публику театров.

Помилуйте, трагедия «Гамлет» не теоретический труд, и нет там ни экспроприированных земледельцев-йоменов, ни купцов-наживал, ни предприимчивых джентри, о которых говорится в учебниках истории. Да, это так, и все же это произведение — «зеркало», «летопись века», и хотя бы в косвенных, если не в прямых отражениях мы найдем в нем отпечаток времени, когда не только отдельные личности — целые народы оказались как бы между молотом и наковальней: позади, да и в настоящем — феодальные отношения, уже в настоящем и впереди — буржуазные отношения; там суеверия, фанатизм и «кулачное право», здесь вольнодумство, но и всемогущество золота — «вселенской блудницы». Общество стало гораздо богаче, но и нищеты стало больше; индивиду куда свободнее, но и произволу стало вольготней. Парадокс на парадоксе, и не игра это ума, а противоречия самого хода вещей. Какими путями воздействовали страдания народные на умы и сердца честных и умных людей, иногда самих хлебнувших горя, иногда настолько чутких и гуманных, что их волновало чужое горе? Какими путями — прямыми, окольными? Где находились тогда невидимые резервуары, в которых скапливались слезы и проклятья тех, среди которых занятые непосильным трудом считались счастливцами, а нормой — оборванцы, бездомные, лишившиеся крова и куска хлеба бродяги? Уж в чем нельзя сомневаться, так в том, что часть этих слез и проклятий наполнила трагедию «Гамлет», что в этой драме двор — просцениум всей жизни страны, хотя ее почти не видно. Из этой трагедии доносится к нам горькое разочарование в надеждах, будто история вынашивает «рай земной», страстное возмущение тем, что величайшая ценность, какую представляет собой человеческая жизнь, столкнулась с правопорядком, основанным на бесчеловечном законе богатства и власти. Общественное сознание каждой эпохи рано или поздно переходит от удовлетворения своими идеями, принципами к самокритике — проверке опытом и настойчивой мыслью, верны ли, осуществимы ли эти идеи и принципы. Трагедия «Гамлет» — одно из порождений самокритики Возрождения, под углом зрения не плоской буржуазной трезвости, а с высот гуманизма, трагически пересматривающего свои мечты, упования, планы. Огромный круг философских и этических вопросов переплетается в трагедии с вопросами общественными, политическими, характеризующими неповторимую грань XVI и XVII веков.

Примечания

1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 20, стр. 346.

2. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 23, стр. 728, 739.