Глава 10. Затейное письмо историографии

Повторим еще раз, что сложнейшая и изощреннейшая поэтика Шекспира требует при ее анализе осторожности и осмотрительности. Отдельные предположения, которые возникают в сознании читателя, могут привести к ложным умозаключениям.

Так мы предположили, что главного драматурга русского происхождения, названного Шекспиром Дон Армадо и Тезей, возможно, в реальности звали Петр. Но эта мысль оказалась неверной: в действительности, как следует из анализа пьесы, имя Петр указывало прямо и недвусмысленно на календарное значение высказывания. Речь шла о празднике середины лета — Петровом дне. И о свадьбе, назначенной на этот день.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что имена, так или иначе упоминаемые в шекспировских текстах, имеют функциональное значение. А вот какое? Возможно, в каждом конкретном случае — особое. В одном случае — функция статуса (Бирон, Лизандр), в другом случае — функция датирования (Петров день). А в третьем и четвертом — не исключено, что функции были другими, еще нами не распознанными.

Надеемся, что читатель помнит о том, что изначально мы отталкивались от сообщения британского дипломата Э. Брентона, открытым текстом сообщившего российским читателям в журнале «Вопросы литературы», что Шекспир был отчасти русским.

Вслед за этим исходным положением мы выдвинули гипотезу, не противоречащую традиционной версии, считающей подлинным творцом шекспировского канона Уильяма Шекспира из Стратфорда-на-Эйвоне. Этот реальный человек, служивший в театре «Глобус», мог быть, так сказать, соавтором и продюсером сценических текстов, поступающих в его распоряжение от членов московской миссии 1602 года, в стихотворно-драматургической форме излагающих летопись пребывания девятерых москвичей в Британии. Сами эти тексты изначально писали, как мы выяснили из содержания двух пьес, персонажи взрослые, европейски образованные, знатоки риторики, грамматики и версификации. Эти люди и показаны были как драматурги и режиссеры-постановщики.

Дон Адриано де Армадо и Олоферн — в пьесе «Бесплодные усилия любви».

Тезей (Оберон) и Филострат (Пигва) — в пьесе «Сои в летнюю ночь».

Пока нам не удалось идентифицировать прототипов этих героев и выявить подлинные имена московских эмигрантов, которые остались безвестными сотворцами Великого Барда. Однако уже из предыдущего, сказанного нами, явствует, что эти имена можно назвать. Ведь сама специфика шекспировской поэтики свидетельствует о том, что она принадлежит российской историографии.

Титульный лист из книги А.В. Арсеньева «История посылки первых русских студентов за границу при Борисе Годунове». Санкт-Петербург, 1887

Мы уже говорили о том, что наша историографическая мысль выработала свой фирменный прием сокрытия существа дела — примеров тому тьма. Какую драматическую страницу прошлого ни возьми, найдешь несколько версий события. Так мы до сих пор и не знаем, что случилось, например, с Борисом Годуновым? Умер от апоплексического удара? Отравился? Отравлен врагами?

Но ведь то же самое мы наблюдаем и в шекспировском каноне применительно к разделу комедий (здесь мы пока что говорим лишь о них!). Авторы драматургических отчетов о пребывании в Британии вместо того, чтобы назвать конкретные имена двух конкретных человек, называют каждого несколькими именами! То есть опять же вместо одного ответа дают две-три версии. И точно такая же картина наблюдается и относительно других героев — жаждущих знаний московских недорослей.

Мы предполагаем, что для выяснения истинной картины событий 1602—1603 годов надо бы сложить/суммировать все версии, а также сложить/суммировать все маски того или иного персонажа, а также сложить/суммировать эпизоды (пьесы) в единую хронику.

Эти суммы в результате должны быть цельны и непротиворечивы. Собственно, это мы и пытаемся сделать на глазах читателя. И если читатель пристрастно следит за ходом нашей мысли, он поймет, почему мы вспомним именно здесь один парадоксальный закон научного анализа: из всех данных при решении уравнения неверным окажется, скорее всего, самое надежное.

В нашем случае надежным можно счесть список юных выезжантов, отправившихся на учебу в Британию. Мы извлекли этот список из современного издания и благодаря ему попытались идентифицировать юных героев пьесы «Бесплодные усилия любви». Вот что у нас получилось:

Микифор Олферьев, сын Григорьев — БИРОН;
Софон Кожухов — ЛОНГВИЛЬ;
Казарин Давыдов — ДЮМЕН;
Федор Костомаров — ФЕРДИНАНД.

С одной стороны, этот список вполне позволяет расставить по статусам героев пьесы, но с другой стороны в нем есть некий изъян. Какой? Все-таки мы изначально считали, что четверо подростков тринадцати-четырнадцати лет готовились поступать в высшее учебное заведение после сдачи экстерном курса начальной грамматической школы. И все содержание пьесы «Бесплодные усилия любви» свидетельствовало о том, что мы имеем дело с мальчиками, ведущими себя истинно по-мальчишески. Они строчили любовные стишки ученического уровня, робели в присутствии девочек-иностранок, прятались и подслушивали друг друга... Казалось бы все сходится... Однако эту благостную картину внезапно нарушает тот, от кого этого и следовало бы ожидать, — Бирон!

Под этим именем мог быть запечатлен только Микифор Олферьев, сын Григорьев. Но в то же время именно он никак не мог быть в глазах Шекспира Бироном! Ведь этот персонаж был намного старше всех остальных!

Мы думали, что мальчикам-москвичам было по тринадцать-четырнадцать лет — ибо это законный и логичный возраст для обучения, но ведь Микифору в 1602 году исполнилось уже двадцать лет! Мог ли он прятаться на деревьях и вести себя как зеленый подросток? Мог ли он планировать учебу в том возрасте, когда нормальные люди ее уже завершали?

Но тогда как же объяснить этот историографический казус: в числе четырех недорослей-подростков значится и зрелый юноша, родившийся в 1582 году? Ведь данные о Микифоре, ставшем Микипером Алфери, содержатся в Британской энциклопедии — не доверять им мы не можем. А можем ли мы доверять книге, из которой извлекли список юных кремлевских выезжантов?

Придется обратиться к первоисточнику.

Мы держим в руках скромную двадцатистраничную книжицу, написанную А.В. Арсеньевым «История посылки первых русских студентов за границу при Борисе Годунове». Это издание книжного магазина Д.Ф. Федорова (сына), осуществленное в 1887 году в Санкт-Петербурге. Книжка была отпечатана в типографии В. Безобразова и Кº (Васильевский остров, 8-я линия, д. № 45). Именно отсюда, из этого первоисточника — единственного до сих пор, — извлекали информацию об инициативах Бориса Годунова по просвещению сограждан все авторы, обращавшиеся к этой теме. Впоследствии к этой книжице — которая «томов премногих тяжелей», — мы еще не раз прибегнем, а пока приведем лишь интересующие нас данные, которые почему-то никого до сих пор не подвигли на перспективные розыски.

Например, такие.

«Молодые люди в числе 18 человек, были посланы в разные страны — во Францию, Любек и Англию в 1601—1602 годах.

О посланных во Францию неизвестно ничего — пропали они, или воротились? — вероятнее, что пропали!»

Итак, уже из этого заявления видно, что Борис Годунов весьма энергично формировал образовательные десанты в разные точки Европы! Недаром автор книжицы величает царя «предтечей Петра Великого»! Значит, по указанию государя обогащаться знаниями отправились 18 человек? Мы помним, что в Любек отправились 5 человек, в Лондон — 4. Значит, во Францию отправились 9 юных москвичей? Где же они учились? Каковы их имена? Что говорят об этом архивы Сорбонны?

Но не будем отвлекаться от главного. «В июне 1600 года, имянитый англинской гость Иван Ульянов (так переделали русские имя Джона Меррика, члена английской фактории в Москве) свез через Архангельск из России за море двоих иностранцев: "Францовского немчина Жана Паркета, лет в 18, да Англиченина Ульяна Колера, лет в 15, робята молоди, а на Москве учились русскому языку"».

Через два года тому же «верному человечку» Ивану Ульянову были поручены и четверо русских боярских детей: «Микифор Олферьев, сын Григорьев, да Софон Михайлов, сын Кожухов, да Казарин Давыдов, да Фетька Костомаров для отвоза в англинскую землю для науки латынскому и аглинскому и иных разных немецких государств языков и грамоте».

Из этого фрагмента мы можем сделать любопытные выводы. Некто Иван Ульянов в 1600 году вывозил из России юных иноземцев, обучавшихся русскому языку. Неясно, не он ли их и ввозил в Россию?

Этот необычный персонаж, видимо, был торговцем знаниями — такой бизнес себе избрал, — то туда, то сюда переправлял для воспитания толмачей-переводчиков, юных европейцев и москвичей. Не очень убедительно для русского уха звучит и объяснение А.В. Арсеньева по поводу двуименности негоцианта: дескать, русские переделали «Джона Меррика» в «Ивана Ульянова».

Русские, конечно, способны на все... Но если переделать Джона в Ивана не слишком трудно, то как переделать Меррика в Ульянова? Какое-то внятное обоснование должно быть? Его нет. Ни по звучанию, ни по смыслу сблизить фамилии не удается... Но мы же помним, что британцы все-таки осмысленно переделывали русские имена: при натурализации Микифор Олферьев стал Микипером Алфери, Софон Михайлов получил имя Софони, а Казарин Давыдов — Дэвид Кассариан... Почему же в России в подобной ситуации мы наблюдаем нечто необъяснимое?

А может быть, существует объяснение более простое и верное? Может быть, англичанин Джон Меррик, «английский гость», член английской фактории, въехал на территорию России по поддельному русскому паспорту? Может быть, в этом паспорте было просто красивое выдуманное имя — что-то наподобие Иван Солнцев? Это было бы логично и в духе того времени: въезжая в Наварру — превращаться в Дона Армадо, а въезжая в Московию — в Ваню Солнечного? Впрочем, есть и еще один вариант: русское имя Джон Меррик мог получить и при крещении в греческую веру. Но имеет ли такое предположение право на существование? Кажется, такая мысль никому в голову не приходила, и, соответственно, никто не искал документы в церковных хранилищах, подтверждающих вероисповедание «верного человечка».

Признаемся, что некоторая ирония, прокравшаяся в наше повествование, стала следствием небольшого ироничного комментария, который позволил себе А.В. Арсеньев: «"Верный человечек", Иван Ульянов, должно быть, не особенно старался отвлекать их от увлечения заморщиной, и молодая русская отрасль совсем перестала думать о родине».

Взятые в кавычки слова, не единожды упомянутые в тексте книжицы, безусловно являются скрытым упреком неверному человечку: ведь с помощью Ульянова русские вернули юных иностранцев, приезжавших в Москву, а вот москвичей, увезенных в Лондон, Ульянов на родину не вернул!

Итак, четыре московских недоросля и через десять с лишним лет после отъезда из Первопрестольной не вернулись в отчий дом. А.В. Арсеньев приводит фрагмент дипломатического наказа, с которым в Лондон отправились дворянин и наместник шацкий Алексей Иванович Зюзин и дьяк Алексей Витовтов — послы получили наказ, в котором были и такие строки:

«"Да память Алексею Ивановичу да дьяку Алексею: в прошлом 111 году при царе и великом князе Борисе Федоровиче всея Руси посланы из московского государства в аглинскую землю для науки латынскому, аглинскому и иных языках немецких государств и грамоте Гришка (Микифор?) Олферьев сын Григорьев с товарищи пять человек".

Из этих строк мы видим, что за давностию лет русские забыли даже имена посланных молодых людей и Никифора Григорьева называют Гришкой, а также перепутывают и число их: говорится о пяти, тогда как выслано в Англию было четверо"».

Так объяснил несомненную несуразицу А.В. Арсеньев.

Однако могут быть и другие объяснения. Вряд ли русские забыли о своих отправленных на чужбину детях, коли уж беспокоились об их возвращении. Не такой давней была давность — всего десять лет! И возможно, они ничего не перепутали, а речь шла именно о пяти москвичах: о Микифоре Олферьеве и четырех юнцах, в числе которых был и Гришка Олферьев, то есть о пяти персонах. Это в наказе и было прописано: «на память». То есть — дана справка, не для бумаги, а для запоминания.

Далее — несуразица повторяется расширительно: посланы были «Гришка Олферьев, сын Григорьев, да Фетька Семенов с товарищи пять человек».

Как видим, царский наказ напрямую связывает конкретного человека Гришу Олферьева и четырех студентов «к посольскому делу надобных» — всего пять человек. Здесь мы видим еще и аккуратное упоминание о некоем Фетьке Семенове. Это, можно думать, завуалированное напоминание о Федоре Костомарове (возможно, Федоре Годунове) — новые властители России и их послы отдавали себе отчет в том, что требовать выдачи царевича можно только окольными путями. Иначе их заподозрят в стремлении расправиться с законным наследником Московского царства...

Далее в царском наказе послам еще и еще раз повторяется главное:

«Да как королевские думные люди Гришу Олферьева с товарищи им дадут, и Алексею Ивановичу, да дьяку Алексею взяти их к себе и велети им у себя быти и взяти их с собою к государю, к Москве <...>

А будет, королевские думные люди тех государевых людей Гриши Олферьева с товарищи отдати не похотят и скажут про которого, что умер, или сам, своею охотою поехал куды для науки с гостьми в которые дальние государства, и того им неведомо, есть он жив или нет, а хотя и жив, и его ждати долго...»

Царский наказ «на память» предусматривал все возможные препятствия, которые могли возникнуть при явлении послов царя Михаила Романова ко двору короля Якова. Очевидно, что русские переговорщики ни в коем случае не должны были фиксировать внимание на конкретной личности, необходимой им. Они должны были очень аккуратно напоминать о том, что подданные русского царя уже отучились и должны вернуться на службу к государю.

Они должны были аккуратно напоминать, что «царскому величеству тех подданных отцы и матери без престаны, с великою докукою об них бьют челом», что «подданные природные московского государства, а не иноземцы и веры крестьянския греческого закону; и отцы, и матери, и братья у всех живы»...

«А даны были все на руки государя нашего аглинскому имянитому гостю Ивану Ульянову»... На руки — то есть он поручился за детей, за их обучение и благополучное возвращение. И все это спустя десять лет (в 1613 году) прекрасно помнили!

Ну и как можно утверждать, что за давностью лет имена мальчиков были забыты? Ведь в наказе ясно сказано, что родители детей и их братья живы-здоровы, что непрестанно забрасывают кремлевские приемные челобитными, что умоляют вернуть дорогих чад! А вы говорите — забыли имена!

Да как может мать забыть имя сына, если изо дня в день бьется за возвращение родного отпрыска? И если у всех — у всех! — живы родители и братья, то неужели всех их одномоментно настигла амнезия? Неужели все родственники Олферьева забыли, что его зовут Микифор, и стали утверждать, что его зовут Гриша? Неужели кремлевские дьяки Посольского приказа, держа в руках пачку челобитных с именем «Микифор», упорно писали в наказе имя «Гриша»? Да как же они в самом деле намеревались отыскать россиянина с одним именем, называя другое?

Нет сомнения, что наблюдаемые несуразности царского наказа — а тем более повторяющиеся неоднократно, — должны иметь свое объяснение. Попробуем свести все данные в единое целое.

Итак, в июле 1602 года из России в Британию выехали девять человек. Прошло десять лет, и россияне затребовали возвращения пятерых. Почему? К тому же это требование было, так сказать, второстепенным: официальной целью визита значилась просьба помочь Романовым и воздействовать на поляков.

Видимо, относительно взрослых выезжантов неизвестного нам возраста никаких предварительных договоренностей не существовало — скорее всего, это были люди из ближнего круга Бориса Годунова. Теперь, спустя восемь лет после смерти монарха, Михаил Романов не имел прав требовать их возвращения.

Эти люди ему не присягали, как царю. В пьесе «Бесплодные усилия любви» эти эмигранты названы как пастор Натаниэль, пастух Башка, констебль Антон Тупица... И конечно, «верный человечек» Иван Ульянов, будучи природным британцем Джоном Мерриком, ничего не обещал представителям неизвестной ему династии Романовых. Он был верным человеком Бориса Годунова. Следовательно, требовать возвращения его и его сподвижников годуновского призыва было бессмысленно. Их было четверо.

Из полного состава московской миссии таким образом остаются пять человек: Гриша/Микифор Олферьев и четыре студента.

Значит, Гриша/Микифор Олферьев — не студент? Значит, как правильно сообщает Британская энциклопедия, в момент выезда из России ему было двадцать лет, а к моменту воцарения Романовых уже стукнуло больше тридцати? Кто же этот прославленный персонаж британской истории? Под каким именем он фигурирует в пьесе «Бесплодные усилия любви»?

Нет никаких иных вариантов — только один: Гриша/Микифор. Олферьев выведен Шекспиром в указанной комедии в образе ОЛОФЕРНА! Да-да! Это тот самый учитель грамматики, который сопровождал русских недорослей. Тот самый, который сочинял стихи (песни), а также пьесы — вместе с Доном Армадо! А в пьесе «Сон в летнюю ночь» занимался тем же самым под именем Филострата (он же Пигва, он же мать Фисбы)... Смазливый юноша, исполняющий женские роли на сцене.

И теперь нам понятно, почему он, Микифор Олферьев, поэт и драматург, выпускник Кембриджа, где обитали в шекспировское время остромыслы/насмешники филологической выделки, назвал себя в пьесе ОЛОФЕРНОМ? Так, чуть-чуть видоизменив фамилию наставника, его дразнили подопечные школяры.

А на территории Британии этот молодой Бард, как мы говорили, пребывал подобно всем прочим под выдуманным именем. Он назвал себя Микифором — с легким намеком на имя Никифор. Дескать, Победоносец! Из этого имени впоследствии он сотворил себе новое британское имя — Микипер Алфери.

Но в пределах родных осин, как мы знаем фамилия Олферьев не была безусловно существующей — на Руси XVII века бытовало имя Елеферий (по-гречески «свободный»), обладатель такого редкого имени производил на свет божий сына, который и становился Елеферьевым¹. Так что наш герой, как видим, умышленно изменил свое природное имя (Григорий) на имя Микифор, а фамилию слегка «затуманил», немного приблизив к библейскому звучанию — но не так, чтобы ее невозможно было распознать.

Поэтому если рассматривать фамилию Олферьев с русской точки зрения, то она весьма далековата от имени Олоферна, молодого ассирийского полководца, но зато весьма близка к распространенной в России фамилии Алферов.

Эти простые соображения дают нам возможность с определенной долей уверенности предположить: царский наказ романовским дипломатам в 1613 году правильно указывал подлинное имя молодого русского учителя грамматики, обучавшего четырех юных москвичей: его звали Григорий Алферов, сын Григорьев. Это и есть пятый взрослый взрослый эмигрант из годуновской образовательной миссии. А возможно, и один из создателей шекспировского канона...

Читатель вправе задать вопрос: было ли такое изменение фамилий при выезде за пределы Московского царства случайной самодеятельностью со стороны выезжантов? Определялся ли принцип изменений, если он существовал, личными фантазиями и пристрастиями будущих эмигрантов? Или существовали определенные правила, продиктованные конкретной практикой того времени?

На этот вопрос содержится весьма приблизительный ответ в книжице А.В. Арсеньева. Вот что он пишет: «Для такой дипломатической переписки уже с древности у нас существовало шифрованное письмо, которое называлось "закрытою, затейною грамотою, новою азбукою или литтореею"».

Обратим внимание на то, что в 1887 году, когда вышла книга А.В. Арсеньева, называлось древностью: оказывается, впервые на Руси «затейною грамотою» начали пользоваться в 1589 году: «Такая "литторея" была нами перенята от императорского посла Николая Варкоча, приехавшего в 1589 году к царю Феодору Иоанновичу».

Варкоч писал из Москвы к цезарю «письмом мудрою азбукою, чтобы опричь цесарского величества никто не разумел».

Через год, в 1590 году, такою «затейною грамотою» уже писал в Москву из Литвы наш гонец Иванов.

Итак, в практике международной политики существовало еще до царствования Б. Годунова шифрованное письмо. (Существует оно и поныне, как всем известно.) Будучи, как утверждает российская историография, фактическим правителем страны при безвольном Феодоре Иоанновиче, Борис Годунов, несомненно, владел нововведенной «затейной грамотой», необходимой при осуществлении международных контактов. Несомненно, что ею владел и «верный человечек» Годунова, купец-дипломат Иван Ульянов (Джон Меррик). Поскольку оба готовили документы ДЕВЯТИ ГЕРОЕВ на выезд в 1602 году, то в поддельных именах и должны были запечатлеться принципы «затейности».

Из анализа расхождений в прочтении имен Гриши Олферьева и Микифора Олферьева мы можем заключить, что с одной стороны допускалось изменение имени на осмысленно-вымышленное (Гриши на Микифора Победоносца), а с другой — легкое видоизменение фамилии (Елеферьев на Олферьев) с целью приближения ее к какому-то смысловому символу. Так мы видим появление Олферьева, который в пьесе «Бесплодные усилия любви» явится как учитель Олоферн. Возможно, это всего лишь школярская кличка педагога.

Следы первого подхода — изменение имени — мы можем увидеть и в дальнейшей судьбе двух школяров-наваррцев: Софона Михайлова, сына Кожухова, и Казарина Давыдова.

Мы видим из данных биографий этих персон, что один впоследствии обрел итальянизированную фамилию «Софони», а другой — не менее итальянизированную фамилию «Кассариан». Таким образом, можно сделать вывод, что оба просто без затей поменяли местами имена и фамилии для поддельных документов. В действительности, скорее всего первого звали Михаил Софонов, а второго — Давыд Казарин. В пьесе «Бесплодные усилия любви» они показаны как Лонгвиль и Дюмен.

Третий школяр-наваррец — амбициозный юнец, выведенный в пьесе в образе Бирона, — числился, как видим в дипломатической переписке, как Федор Семенов. Возможно, в действительности его звали Семеном Федоровым.

Четвертый школяр-наваррец, Федор Костомаров, здесь является исключением. Имя его, как видим, не изменено (если мы имеем дело с царевичем Федором Годуновым), зато здесь минимизирована его родословная, изъято упоминание о том, чьим сыном он является. Фамилия Костомаров, как считают нынешние филологи, имеет русское происхождение. «Фамилия Костомаров образована от прозвища Костомар, которое восходит к слову "костомара" — "большая кость". Очевидно, в старину так называли ширококостного, мощного телосложения человека»².

Заметим неуверенность специалистов, запечатленную в оговорке «очевидно». Это кому как! Нам, например, в случае с нашим героем совершенно не очевидно, что кого-то в старину называли именно так — это откровенные домыслы! Не могут же филологи объявлять себя экстрасенсами, проницающими мысленным взором древние практики. С такой же вероятностью можно предположить, что поддельная фамилия школяра-царевича выбиралась с затейным умыслом. Может быть, слегка испанизированно-итальянизированным (латинизированным): ведь в переводе с испанского costa mar — морской берег. Почему мы говорим о переводе с испанского? Да ведь эти люди объявили себя москвичами-наваррцами! А эти граждане были жителями испанского королевства!

Следы испано-наваррских смыслов мы находим и в имени героя Дона Адриано де Армадо, под которым изображен в комедии «Бесплодные усилия любви» негоциант-дипломат Джон Меррик (он же Иван Ульянов).

Закрытое, «затейное письмо», использовавшееся при дипломатических контактах в международной переписке, как видим, явлено и в пьесе-ключе о девяти москвичах-наваррцах, и в дипломатических ухищрениях царя Бориса Годунова, отправлявшего россиян за границу.

Манипуляции с именами и фамилиями — лишь поверхностный слой «затейности» того времени. История дипломатии высших эшелонов власти тщательно хранит свои секреты и только иногда делает вид, что чистосердечно рассказывает профанам об отработанных веками механизмах. Так и А.В. Арсеньев, добравшийся до обнародованных образцов «литторейного письма», увидел «наивное переворачивание букв кверху ногами или набок и небольшое их видоизменение».

Это-то и мы видим — когда в имени Никифор или в фамилии Алферьев видоизменяется первая буква... А вот что касается более сложных вариантов... Эта традиция, кажется, навеки утеряна для современного исследователя, забывшего о господстве эмблематической сложности культуры барокко. Однако нет никаких оснований думать, что высшие достижения этого времени прошли мимо искусства дипломатии.

Читатель может скептически усмехнуться, полагая наши рассуждения произвольными домыслами, продиктованными исследовательской увлеченностью. Разве может лежать в основе «литторейного» (шифрованного) письма такой зыбкий принцип, как похожесть звучания имен или смысловая близость понятий, использованных в документе?

Может! И если принять во внимание этот «принцип», о котором прямым текстом говорил сам Шекспир (позднее мы это покажем!), то мы не только сможем открыть все китайские шкатулки содержания его произведений, но и устыдимся своей забывчивости: ведь мы должны судить произведение по тем законам, которые сам автор поставил над собой!

Таким образом, возвращаясь к персонажам пьесы «Бесплодные усилия любви» — пьесы-ключа, с помощью которой мы намеревались выяснить имена реальных прототипов героев, а также дальнейшие события в судьбах русских эмигрантов годуновской миссии, мы можем уже более уверенно говорить о том, что сама пьеса дает основания назвать подлинные имена/псевдонимы ДЕВЯТИ ГЕРОЕВ.

Скажем еще несколько слов о тех фамилиях, которые московские выезжанты 1602 года взяли себе в качестве псевдонимов.

Если старшие руководители-драматурги, Микифор Олферьев и Джон Меррик (Иван Ульянов), изобразили себя в пьесе «Бесплодные усилия любви» как Олоферна и Дона Армадо, то вряд ли и своих товарищей они показали под истинными (поддельными) именами. Своих товарищей-спутников они показали под именами-характеристиками. Один — явно немногословный и недалекий исполнитель Антон Тупица. Другой — башковитый малый, блудливый шутник и толстяк-чревоугодник Башка. Значащие, говорящие имена.

Отдельно следует сказать о пасторе Натаниэле.

Конечно, реальный священнослужитель, сопровождавший москвичей в их вояже, носил другую фамилию. И если он приехал в составе годуновской миссии из Москвы, следовательно, этот лютеранин и обитал не один год в Первопрестольной? Следовательно, его хорошо знали и сам царь, и Джон Меррик (Иван Ульянов), и оба доверяли высокородных недорослей этому человеку? А поскольку во времена Бориса Годунова все европейские гости, в том числе, британцы и лютеране, дислоцировались в Немецкой слободе, то кроткий добропорядочный пастор, наверняка должен быть известен российским историкам!

Впрочем, не успев погрузиться в самостоятельный поиск в пыльных книгохранилищах, продиктованный этим простым логическим соображением, мы и в книжке А.В. Арсеньева нашли упоминание о подходящем человеке. «Мартин Вер был во время Бориса Годунова проповедником при возобновленной лютеранской церкви в московской Яузской Немецкой слободе. Он составил сочинение о современных ему событиях в Москве и России».

Сочинение Мартина Вера, утверждал А.В. Арсеньев, называлось «Московские хроники». Интересно было бы на него взглянуть!

Вот что сообщает Википедия:

«В царствование Бориса Годунова в Россию прибыли два немца связанные родственными узами, — уроженец Люнебурга Конрад Буссов и его зять Мартин Бер из Нейштата. Буссов — профессиональный вояка, наемник, постранствовавший по Европе; недавнего студента Бера вскоре после появления в Москве жившие здесь лютеране избрали пастором. Один служил своим хозяевам мечом, другой окормлял паству словом Божьим. Буссов был в числе телохранителей Годунова, потом Отрепьева, <...> Бера привечал Дмитрий Самозванец, Марина Мнишек, которая однажды даже выручила его из беды. Жил пастор при дворе Лжедмитрия II в Калуге, был свидетелем польской оккупации Москвы.

Осенью 1611 года тесть и зять покинули пределы России и на некоторое время обосновались в Риге, где и появилась на свет "Московская хроника (летопись) 1584—1612 годов", в которой были изложены драматические события, очевидцами которых явились Буссов и Бер, а также сведения, полученные ими от современников. <...>

До самой смерти в 1617 году Буссову не удалось увидеть ее напечатанной, не преуспел с публикацией и Мартин Бер. Зато рукопись "Хроники" каким-то образом раздобыл шведский дипломат Петр Петрей, побывавший в России в 1601—1605 годах. Петрей положил "Хронику" в основу своей "Истории о великом князе Московском". <...>

В первой половине XIX века авторство "Московской хроники" стало предметом историографического спора. Н.М. Карамзин и Н.Г. Устрялов считали, что книга принадлежит перу Мартина Бера. Профессор Петербургского университета Устрялов поместил "Московскую летопись" под именем Бера в опубликованных им впервые в 1831 году "Сказаниях современников о Дмитрии Самозванце". Немецкие ученые настаивали на том, что автором книги является Конрад Буссов. Последняя точка зрения возобладала, более того в научном издании "Хроники", предпринятом АН СССР в 1961 году, авторство Буссова признается бесспорным».

Точка зрения возобладала! Признается бесспорным!

Что ж, уже из этого сообщения явствует, что российская историография не имеет надежных методов распознавания авторства того или иного текста. Не обладает она и достаточной суммой аргументов, чтобы предъявить обоснование своей версии. Просто, исходя из каких-то неведомых нам соображений, приписывает авторство «Московской хроники» К. Буссову. И что с того, что Карамзин и Устрялов считали по-другому?

Но, скажет читатель, нам-то нет никакой разницы, кто именно писал эту хронику; Буссов или Бер. Однако разница есть. Из приведенного сообщения следует, что «Московскую хронику» писали как бы два человека. Но, может быть, каждый из них писал свою версию? Поэтому и получилось, что, с одной стороны, «Московскую хронику» Буссова долго не издавали, а с другой стороны, часть из нее быстро оказалась в распоряжении шведа Петра Петрея...

Еще в конце XIX века, как свидетельствует А.В. Арсеньев, историческая наука и не помышляла об авторстве К. Буссова, а ныне именно он считается создателем хроники. В этом тексте, проникнутым откровенной неприязнью к православному окружению Бориса Годунова, говорится о просветительских проектах и о желании царя пригласить на службу иностранцев:

«Хотя из-за решения монахов и попов это благое намерение царя и не могло быть выполнено, тем не менее он все же выбрал из московитских детей восемнадцать дворянских сынов, из которых шесть было послано в Любек, шесть — в Англию и шесть — во Францию, чтобы их там обучили. Они легко выучили иноземные языки, но до настоящего времени из них только один вернулся в Россию — тот, которого Карл, король шведский и пр., дал в толмачи господину Понтусу Делагарди. Его звали Димитрий. Остальные не пожелали возвращаться в свое отечество и отправились дальше по свету»³.

Заслуживают ли доверия «показания» наемников темного происхождения? В этом есть большие сомнения, которые высказывают и исследователи, которые удивляются, что многоречивый автор «Московской хроники» искусно обходит хоть какую-то конкретику о своем личном вкладе в события Смутного времени! Это и неудивительно: Конрад Буссов не служил России и русской истории! Он служил тем, кто ему платил, и на всех местах своей службы показал себя продажным предателем. Неужели на службе Бориса Годунова он переродился?

А.В. Арсеньев говорил, что есть смутные сведения об отправке восемнадцати московских недорослей за границу. Мы видим, что эти сведения извлечены из мемуара К. Буссова, однако данные российской дипломатической переписки их не подтверждают.

К. Буссов (или М. Бер) писал свою хронику после 1611 года и утверждал, что к этому времени в Россию вернулся лишь один из годуновских выезжантов. Откуда бы он мог это узнать? Видимо, сидя в Риге, получал донесения от своего зятя Мартина Бера, продолжавшего пасторское окормление интервентов и в 1612 году. Иначе как объяснить наличие этой даты в названии хроники? Ведь именно тогда, в 1612 году, шведский генерал П. Делагарди двигался к Москве... А в свите его был некто Димитрий, один из выезжавших в 1602 году в Лондон. Под именем Димитрия, видимо, и был изображен в «Хронике» бывший пастор Мартин Бер — уж о его-то возвращении Буссов должен был знать, чтоб обрадовать дочку, тоскующую по мужу в Нарве.

Сразу скажем, что в 1612—1613 годах, когда создавалась «Московская хроника», да и в период 1605—1611 годов, когда ее гипотетические авторы, потеряв политический нюх, бросались в услужение в самозванцам, быстро терявшим вожделенную платежеспособность, и Буссов, и Бер вряд ли могли иметь прямую дипломатическую связь с Британией и Ирландией, и вряд ли им кто-то докладывал о переменах в судьбах девяти годуновских эмигрантов. Единственный, о ком мог иметь сведения автор «Московской хроники», курсирующий между Угличем, Тулой и Калугой, — это вернувшийся родственник. Им был Мартин Бер.

Отметим, что согласно изысканиям российских историков Конрад Буссов и его молодой зять Мартин Бер прибыли в Московию в 1601 году. Мартин Бер вскоре был избрал пастором, так что к 1602 году никаких других пасторов в Москве не существовало. Об этом говорит и А.В. Арсеньев.

К имени Мартина Бера Арсеньев дает пояснение-сноску: «Мартин Бер был во время Бориса Годунова проповедником при возобновленной лютеранской церкви в московской яузской Немецкой слободе. Он составил сочинение о современных ему событиях в Москве и России».

Сразу скажем, что ни Мартин Бер, ни Конрад Буссов не могли быть свидетелями-хронистами событий времен Ивана Грозного и Феодора Иоанновича — ведь прибыли в Москву они лишь в 1601 году! А М. Бер в это время был «недавним студентом», то есть было ему лет двадцать. Поэтому само название мемуара «Московские хроники» не соответствует содержанию — это, видимо, стандартный пропагандистский текст, пересказывающий утвержденные версии давних событий, дополненные кое-какими данными, имевшимися в распоряжении наемника К. Буссова, десять лет собиравшего слухи и всяческую устную информацию в околокремлевских сферах. Недаром кое-что живое, подлинное — но и то в микроскопических дозах, требующих тщательной проверки, — начинает появляться в тексте только под 1605 годом.

А Мартин Бер, недавний студент, ставший пастором в 1601 году в Москве, вполне мог сопровождать в 1602 году образовательный десант в Британию: во-первых, как «верный человечек» К. Буссова, который делом показал тайную преданность Годунову, а во-вторых, как дополнительный, своеобразный «заложник»: с помощью заинтересованного родственника К. Буссова можно будет вернее добиваться возвращения детей, если возникнут трудности у И. Ульянова (Джона Меррика).

Из приведенной выше справки следует, что к 1605 году Мартин Бер был уже в России — в окружении Самозванца и Марины Мнишек. К этому времени он мог уже вернуться из Британии и в составе воинского контингента короля Сигизмунда войти в Москву. Так ли уж это маловероятно? Ведь и Буссов после того, как унес ноги из России, оказался в числе приближенных польского короля...

Существовала ли отдельная «Московская хроника» Мартина Бера? Возможно, первую часть заметок о московской жизни Мартин Бер мог вывезти из России в июле 1602 года, когда отправился в составе девяти героев в Британию. Не исключено, что эти первоначальные записки остались в Британии, в распоряжении «годуновской миссии». Возможно, они были дополнены сведениями о жизни членов этой девятки героев в первые годы их пребывания на чужбине. Тогда этот документ надо искать в британских книгохранилищах. Скорее всего — в архивах одного из монастырей францисканцев. Почему? Да потому, что русские эмигранты дислоцировались в своих «наваррских» замках на территориях, где обучались девочки-капуцинки, как следует из комедии «Бесплодные усилия любви». А в начале XVII века капуцины еще не оформились в самостоятельный Католический орден и существовали под эгидой Ордена францисканцев.

Да, скорее всего, именно там надо искать письменные следы того исторического лица, которого в пьесе «Бесплодные усилия любви» Шекспир назвал пастором Натаниэлем. В 1602 году им мог быть только и исключительно Мартин Бер.

Итак, в 1613 году Конрад Буссов (или Мартин Бер) завершил написание псевдохроники Смутного времени. В этом же году на российский престол формально-виртуально вступил первый царь новой династии — Михаил Романов. Хотя поляки к этому времени были уже изгнаны из Москвы, но молодой самодержец (правитель Д.Т. Трубецкой от имени монарха!) счел нужным едва ли не сразу же обратиться к британскому монарху Якову с официальной просьбой помочь в борьбе с поляками: такова была миссия дипломатов Зюзина и Витовтова, и только во вторую очередь официально запрашивались сведения о годуновских невозвращенцах.

Отечественная история и книжка А.В. Арсеньева сохранила сведения о том, что романовские послы полагались на помощь «верного человечка» Джона Меррика (Ивана Ульянова).

«А Ивану Ульянову говорити, чтоб он тем промышлял для себя, потому что даны были для науки ему на руки, чтоб однолично тех, которые живы здеся, тех бы им отдали, а которые в отъезде, то тех бы послали или отписали, чтобы ехали в Лондун».

Однако в указанных источниках ничего не сообщается о том, помог ли Джон Меррик посланникам из России. Удалось ли Зюзину и Витовтову встретиться с тем, кто не выполнил обещания вернуть москвичей на родину?

И это не случайно. Джон Меррик присягал в верности Борису Годунову и в 1613 году никаких обязательств перед Романовыми не имел. Более того, он так и остался, похоже, «верным человечком» царя-правителя, и не пошевелил и пальцем, чтобы «сдать» детей годуновской элиты новым обитателя Кремля.

Этот интереснейший персонаж истории, следы авторства которого можно обнаружить в некоторых комедиях шекспировского канона, был еще и в числе авторов плана, разработанного британской короной для оккупации российской территории. То есть с помощью английских войск он собирался установить протекторат над территорией от Архангельска до Астрахани! Уже из этого видно, что он, возможно, задумывал с помощью такого хода вернуть на британских штыках в Кремль Федора Годунова... Это был один из вариантов прекращения междоусобиц Смутного времени.

В 1613 году Джон Меррик выехал в Россию, собираясь подготовить установление английского протектората. И только в Архангельске он узнал, что в Московии уже избран царь... Поэтому российские послы Зюзин и Витовтов, приехав на берега Туманного Альбиона, и не смогли встретиться с тем, кто отвечал за сохранность годуновской миссии. Меррик и Зюзин разминулись, планы обоих оказались невыполненными...

А.В. Арсеньев пишет о московских недорослях: «Попытка воротить их повторилась через восемь лет после посольства Алексея Зюзина. Дворянин Волынской да дьяк Марко Поздеев, посланные в Англию, снова усиленно просили о выдаче молодых людей (теперь ставших уже взрослыми и солидными людьми), и наводили о них справки. Но воротить их и на этот раз не удалось...»

Таким образом, после 1621 года российская дипломатия прекратила попытки поисков соотечественников, выехавших в Британию в 1602 году. На руках у посланников Романовых были официальные ответы, свидетельствующие о том, что годуновские юнцы потерялись или погибли. Однако, как мы знаем, в эти годы были живы и находились в расцвете жизненных сил поэты-драматурги, показанные в комедии «Бесплодные усилия любви» как Дон Армадо и Олоферн — реальные исторические лица Джон Меррик (ум. в 1638 году) и Ми-кифор/Григорий Олферьев (ум. в 1668 году). В эти годы они, видимо, завершали поэтическую летопись русского Смутного времени, отразившегося в судьбах девяти героев из эпохи Бориса Годунова.

В 1622 году уже было объявлено о презентации Фолио на книжной ярмарке в Амстердаме. А в 1623 году проект был завершен и поступил в распоряжение современников и читателей будущих поколений.

Примечания

1. Русские фамилии. Популярный этимологический словарь.

2. Русские фамилии. Популярный этимологический словарь.

3. Буссов К. Московская хроника. 1584—1613. М.; Л.: АН СССР. 1961 — Церковнонаучный центр «Православная энциклопедия» По Благословению Святейшего Патриарха Московского и Всея Руси Кирилла. http://www.sedmitza.ru/lib/text/439078/