Глава II. Елизаветинская сцена

Несметные богатства в каморке собраны.

К. Марло. «Мальтийский еврей»^*.

«Бескрайний простор эпохи великой Елизаветы...» Выражение, ставшее клише с тех самых пор, как Теннисон¹ впервые изрек его. Но какими же «подавленными, сломленными», зажатыми в тисках «сомнений и страхов»^** мы бы себя чувствовали, оказавшись в том мире !

Шекспир обитал в крошечной, компактной, уютной вселенной, созданной Птолемеем² за полторы тысячи лет до него, — даже язык произведений Шекспира хранит множество астрономических понятий, давно забытых нами.

Вселенная эта была чудом порядка и гармонии. «Парящий мир», весь видимый глазу космос, заключенный внутри Небесного Свода, подобно алмазу сверкал у подножия Рая; под ним разверзался Ад, и Хаос окружал его. Мир этот был кругообразным и состоял из прозрачных сфер, входивших одна в другую. В системе сфер прочно закреплялись солнце и луна, окруженная звезд «кружками золотыми»^***, — и все они с разной скоростью вращались вокруг общего «центра»: Земли. Небесное вращение порождало музыку, столь возвышенно-божественную, что простые смертные

    ...пока она [душа]
Земною, грязной оболочкой праха
    Прикрыта...^****

ее не слышат.

Сейчас, конечно, эта маленькая прелестная музыкальная шкатулка ничего, кроме улыбки, не вызывает. Но как же она возвышала Человека, льстила его гордости! Не то, что наш беспредельный космос, в котором Земля — всего лишь непостижимо крошечный атом. И в том далеком от нас мирке человек звался «Краса вселенной! Венец всего живущего»^5*. Здесь, на Земле, в этом «огромном, мировом театре»^6*, «пред высоким небом»^7*, человеку дарована роль короля — именно этому миропониманию обязаны во многом мощь и величие шекспировских трагедий.

Современная наука хотя и обесценила человека, сведя его к нулю, но вместе с тем избавила от страхов. Тогда как в ограниченной вселенной Шекспира страхи подстерегали людей на каждом шагу. Эта вселенная держалась равновесием, гармонией и строгой иерархией рангов — подобной сонму ангелов вокруг Создателя или толпе придворных вокруг земного правителя. Но стоило нарушить иерархию, как в любой момент небесные тела могли «сорваться со своих сфер» и обрушиться на головы несчастных смертных такими «катастрофами», о каких говорит Улисс в первом акте «Троила и Крессиды»:

Забыв почтенье, мы ослабим струны —
И сразу дисгармония возникнет.
Давно бы тяжко дышащие волны
Пожрали сушу, если б только сила
Давала право власти; грубый сын
Отца убил бы, не стыдясь нимало^8*.

Опасения, что мировой порядок может внезапно смениться хаосом, не на шутку тревожили воображение людей и постоянно одолевали Шекспира.

Люблю тебя, и если разлюблю.
Наступит хаос^9* —

какой накал слышишь в этом возгласе Отелло, когда осознаешь истинное значение «гармонии сфер» для человека елизаветинской эпохи! И вновь звезды, их влияние, дождем хлынувшие знаки свыше. И вновь астрологи с головой уходят в поиски знамений, вмешательства небесных сил в судьбы людей и целых государств. И вновь необъяснимые катаклизмы — затмения, кометы, метеоры...

Предвестники грядущих перемен,
Судеб, нас ожидающих, посланцы^10*.

Кроме этого, мир населен мириадами злых духов. Ученые-демонологи классифицируют их и распределяют по четырем стихиям — земля, воздух, огонь, вода. Душевные болезни расцениваются как «одержимость»: существуют люди, специально обученные ритуалу «изгнания бесов». С другой стороны, колдуны, связанные с черной магией и прислуживающими им демонами, вызывают отвращение всех добропорядочных людей; и если вина доказана, их без сожаления отправляют на костер. В шекспировские времена в колдовство верил фактически каждый, и у нас нет оснований полагать, что создатель «Макбета» был свободен от предрассудков своего времени.

Взять хотя бы привидения. В XVI веке они были предметом горячих споров: одни считали их бесами, другие — следуя средневековым понятиям — душами умерших. Все духи, кроме ангелов и святых, считались злыми. Народное сознание делало исключение для фей: они считались духами другого рода. Это различие особенно важно для шекспировских пьес: феи встречаются в комедиях или в самых светлых пьесах, таких как «Сон в летнюю ночь» или «Буря». А вот мир трагедий населен привидениями и ведьмами. Обращает на себя внимание и тот факт, что все злые духи и ведьмы у Шекспира начинают играть заметную роль только по воцарении Якова, — или, во всяком случае, не ранее 1600 года. Елизаветинскому времени присущи сюжеты и настроения более легкие и жизнерадостные, чем следующему правлению. Елизаветинцы на самом деле ощущали «бескрайний простор эпохи», свежий ветер свободы, им открывались новые горизонты — все это наверняка переполняло их сердца радостью. Эпоха Возрождения несла духовное освобождение от религиозных пут, социальной ограниченности и схоластики Средневековья. Ренессанс в Англии, в силу сложившейся исторической обстановки во второй половине XVI века, имел свои особенности. Установление сильной централизованной власти восстановило мир и порядок в стране, истерзанной Войной Алой и Белой роз³, и страх возврата анархии лежит в основе всех исторических хроник Шекспира.

Разрыв с Римом, хотя добрая половина населения страстно желала исповедовать «прежнюю веру», способствовал ускорению роста национального сознания, что ярко проявилось в триумфальном разгроме испанского морского владычества. Новая знать захватывает владения прежних феодалов — баронов, сложивших головы на Босуортском поле⁴; сколачивает состояния, либо грабя церковную собственность, либо от щедрот королевских — в награду за красоту и утонченность манер. Слабеют традиции, согласно которым крестьяне с незапамятных времен имели право на землю и социальный статус, и теперь «большие дороги» полны бездомных бродяг и разбойников. Бурный расцвет торговли, как внутренней, так и внешней, заморской, приводит к обогащению и росту влияния среднего класса. Отдернут занавес, скрывающий тайны Атлантики, и взору изумленного человечества предстает Новый Свет — приглашая к исследованию, колонизации и грабежу. И все эти нити сплетаются ткацким станком Времени в единое полотно, идейное и социальное, эластичное и вместе прочное, постоянно меняющее цвет, но прекрасно пригодное для повседневной одежды: с одной стороны защищает от непогоды, с другой — сулит великие приключения.

Елизавета I с горностаем, символом королевской власти. Виллиам Сегар. 1585 г.

Такого сочетания социальной стабильности и неограниченных возможностей личности история не знала со времен Перикла⁵. Именно это сочетание придавало эпохе Елизаветы чувство уверенного полета, непринужденности, уникального счастья. Весь мир как бы несся в стремительном потоке и в то же время, стараниями некоего волшебника, прочно стоял на ногах.

И у елизаветинцев не было ни малейшего сомнения, кто этот волшебник. Все они с благодарностью склонились перед своей Королевой. И были правы. Их деды захлебывались в анархии конца Средневековья. Отцы до дна испили Женевскую чашу при Эдуарде VI и Римскую при Марии Кровавой⁶. Ни та, ни другая не пришлись им по вкусу. Но альтернативы не было и, казалось, не могло быть.

Елизавета, «коронованный сфинкс», всегда тянула с принятием решения, и все 45 лет своего правления колебалась между протестантизмом и католицизмом, между войной и миром, между браком и безбрачием. Но она сумела дать английскому народу альтернативу — захватывающее дух почти полстолетия. Англия нашла средний путь, обрела покой, процветание и уважение соседей. Это была единственная мирная страна в Европе, раздираемой религиозными войнами, в которых королева помогала по желанию враждующим сторонам — и французам, и фламандцам. Елизаветинская эпоха пролегла между ненастьем Войны Роз и Пуританской революции⁷ подобно чуду затянувшейся ясной погоды. Королева-девственница купалась в любви своих подданных, благодарных за стабильную жизнь. Чужеземные послы просили ее поделиться секретом успеха, но она только танцевала в ответ. Стабильность елизаветинской Англии покоилась на равновесии.

Елизавета I в костюме для маски. Маркус Герардс Младший. 1600 г.

Королевский двор стал и «краеугольным камнем», и символом английской нации. Это был штаб сильной исполнительной власти, которую бессменно возглавляли Сесили. И вместе с тем — место, где любой молодой дворянин, снискавший расположение королевы, мог сделать придворную карьеру, а если повезет, и разбогатеть. За богатство надо было бороться. Королева не только распоряжалась прибыльными монополиями и состояниями, оставленными без завещания, но сама участвовала в полукоммерческих-полупиратских экспедициях, которые снаряжались тогда довольно часто не только в Новый Свет, но и в другие заморские земли. Жила Елизавета на Темзе, пять главных королевских дворцов — Уайтхолл, Хэмптон-Корт, Гринвич, Ричмонд и Виндзор — располагались вдоль ее берегов, и королева переезжала из одного в другой по воде, на королевской барке. И все знаменитые капитаны — Фробишер, Хокинс⁸ и Дрейк, покидая Англию и возвращаясь домой, проплывали прямо под ее окнами. В 1580 году, когда Дрейк вернулся в Дептфорд после своего знаменитого кругосветного плавания, Елизавета взошла на борт «Золотой лани» и прямо на палубе посвятила его в рыцари. Под палубой находился балласт в виде золотых слитков, но королева сделала вид, что ей ничего о них не известно. Как и о том, что золото награблено в испанских колониях на тихоокеанском побережье Южной Америки.

Морские пути связывали Англию не только с Америкой. Каждый день на Темзе появлялись суда, груженные заморским товаром из Африки, Леванта, Московии, даже из Индии или Китая. Лондон, который прежде был мало кому известным портом в северо-западной части средневековой карты, вдруг оказался центром подлунного мира. А последние 15 лет правления Елизаветы эта небольшая, но полноводная река своим видом и звуками тешила душу человека более великого, чем она сама. Шекспировские пьесы пропитаны запахом моря, оснащены рассказами мореходов, возьмите «Перикла», «Зимнюю сказку», «Бурю» или горестную историю старого Эгеона из «Комедии ошибок». Да и Венеция «Венецианского купца» разве не маскарадный костюм Лондона?

Британская империя создавалась частными лицами — авантюристами, которые открывали и осваивали заморские территории при негласной поддержке королевы Елизаветы. Похожим образом возникла и современная английская литература. В эпоху Возрождения, хотя она и славилась научными открытиями, истинными центрами культуры были не университеты, а королевские дворы, богатевшие с развитием торговли. В XIV—XV веках среди итальянских князей-коммерсантов появилась мода тратить часть сверхприбыли на поддержку литературы и искусства. Банковская система в ту пору только зарождалась, и эти траты были вдвойне привлекательны — и как вложение капитала, и как способ возвысить себя. Мода эта распространилась по всей Европе, и Чосер⁹, например, еще до начала XV века имел щедрых покровителей. Елизавета, таким образом, унаследовала многовековую традицию королевского покровительства литературе и искусству, а как дочь Генриха VIII и Анны

Елизавета и Слава. Книжная миниатюра XVI в.

Болейн обожала и ученость, и пышные увеселения. Унаследовала она также оскудевшую казну и в полной мере любовь своего деда, Генриха VII, к экономии и бережливости. И все же ухитрялась устраивать множество придворных празднеств, не тратя при этом лишнего пенса.

Театральные постановки готовились к Рождеству и продолжались до Крещенского сочельника (называемого «Двенадцатая ночь»). При дворе в эти дни проходил настоящий фестиваль искусств. Распорядитель увеселений, чей отдел был частью департамента лорда-камергера, ведающего делами Королевского двора, требовал, чтобы лондонские труппы представили ему пьесы, готовые к показу, словом, делал то, что и Филострат в шекспировской комедии «Сон в летнюю ночь». Актеры, разумеется, получали вознаграждение за игру при дворе, но королева не имела к этому прямого отношения, как, впрочем, и к финансированию экспедиций Дрейка и Хокинса. Публичные театры в Лондоне возникли во второй половине ее правления для того, чтобы труппам, во всяком случае теоретически, было где репетировать пьесы, которые предстояло играть при дворе. Разумеется, не за счет Ее Величества. То, что лондонские труппы существуют для «утешения королевы», как тогда говорили, было очень важно еще в одном отношении. В Сити росли пуританские настроения, вследствие чего лорд-мэр и городские власти, как правило, относились к театрам крайне враждебно, и если бы не покровительство двора, лондонская сцена попросту не дожила бы до появления на ней Шекспира.

Поэты и драматурги взирали на Елизавету как на солнце, сиявшее на их небосводе; но она не спешила оказывать поддержку тем, кто, восхваляя ее, не умел, подобно актерам^11*, зарабатывать себе на жизнь. К тому же она больше любила музыку, чем поэзию, и, как известно, обожала танцы. В этом, как и во многом другом, она была типичной англичанкой своего времени. В конце ее правления танцы и музыка были даже популярней театра. Один писатель-пуританин^[1] жаловался в 1587 году, что «в Лондоне столько развелось никчемных скрипачей и дудочников, что стоит человеку войти в таверну, как два-три таких бездельника прилипнут к нему, желая развлечь пляской, и не отвяжутся, пока он не уйдет». Музыкой могли потчевать, где угодно, например, когда вас бреет цирюльник. Считалось величайшим стыдом для леди и джентльменов неумение «поддержать компанию» — петь после ужина мадригалы за круглым столом, для чего, по обычаю, слуги раздавали музыкальные сборники. Это был поистине золотой век английской музыки, особенно по части вокала, век величайших мастеров полифонии — Уильяма Берда, Томаса Кэмпиона, Орландо Гиббонса¹⁰ и многих других. Шекспир тоже страстно любил музыку, о чем свидетельствуют его пьесы, в которых так много музыки и пенья.

Сэр Уолтер Рэли с сыном. 1590 г.

Большинство известных композиторов той эпохи состояли на службе у родовитой знати. У любого вельможи среди домочадцев были и музыканты. Нерисса их называет, обращаясь к Порции: «Ваш оркестр домашний»^12*. Они были неотъемлемой частью домашнего обихода, как в наши дни шофер и садовник. Мир, дарованный англичанам Тюдорами, превратил грозные армии, содержавшиеся воинственными баронами — подлинное проклятие средневековой Англии, — в толпу слуг, включавшую музыкантов, актеров и прочих увеселителей. Теперь вместо сражений лорды устраивали празднества, подобно Тезею, герцогу афинскому, «торжественно, и весело, и пышно!»^13*. И тратили на них гораздо больше времени, чем на охоту и другие спортивные развлечения.

Огромные загородные поместья были во многих отношениях малыми дворами, их знатные владельцы оказывали покровительство актерам, поэтам и музыкантам. Нет ни малейшего сомнения, что английская литература зачахла бы, если бы зависела только от Глорианы¹¹ и ее первого министра лорда Берли¹², предпочитавшего историю и богословие. Так что поэзия и драма находятся в неоплатном долгу перед меценатами-аристократами того времени. Авторы елизаветинской эпохи (особенно второсортные) вечно жаловались на отсутствие патрона, а поскольку численность поэтов, романистов и памфлетистов постоянно росла, вся эта братия вечно находилась в поисках пропитания. Лучшие — покровителей обретали, но форма покровительства не всегда их устраивала.

Поучительной иллюстрацией представляется карьера Спенсера¹³. Сначала он состоял в свите графа Лейстера¹⁴, возможно, по рекомендации сэра Филиппа Сидни, приходившегося Лейстеру племянником. Затем Спенсер стал личным секретарем лорда Грея Уилтона, королевского наместника в Ирландии, и сменил несколько постов в ирландском правительстве. В результате он так и провел остаток жизни на «спасаемой территории», лишь изредка наезжая в Лондон.

Театр «Глобус»

Одна из таких поездок состоялась по совету другого покровителя, сэра Уолтера Рэли, который настаивал, чтобы Спенсер представил при дворе свою «Королеву фей». Надежды поэта не совсем оправдались, но королева все же удостоила его пожизненной пенсией — 50 фунтов в год, что в те дни было не так уж и мало. Еще один пример — Бен Джонсон¹⁵, пользовавшийся дружбой, гостеприимством и финансовой поддержкой многих патронов. Лорд Пемброк¹⁶ каждый Новый год посылал ему 20 фунтов на покупку книг для личной библиотеки (приблизительно 200 современных фунтов).

Материальная поддержка литературы, похоже, имела три ступени. Первая — вознаграждение от нескольких шиллингов до нескольких гиней за посвящение книги, сумма зависела от щедрости патрона или его оценки таланта сочинителя. Не имея иных источников дохода, авторы буквально осаждали сильных — и не очень сильных — мира сего, надеясь получить какую-то сумму. И, разумеется, частенько уходили несолоно хлебавши. Но вознаграждения были вековой традицией, и лучшие произведения обычно вознаграждались иногда даже не одним, а несколькими вельможами. Количество сонетов, посвященных высокородным лордам и приложенных к первому тому «Королевы фей», наводит на мысль, что сэр Уолтер Рэли, завсегдатай королевского двора, немало постарался, чтобы собрать как можно больше гиней для своего друга.

Если же книга понравилась и автор оказался человеком, располагающим к себе, его ожидала вторая ступень покровительства: он становился слугой и домочадцем своего патрона.

Спенсер пользовался гостеприимством Лейстера, Бен Джонсон — лорда д'Обиньи¹⁷, целых пять лет. Нэш¹⁸ жил на острове Уайт в семье сэра Джорджа Кэри¹⁹, а Джон Флорио²⁰ — в поместье юного графа Саутгемптона²¹. Но все это не было, разумеется, чистой благотворительностью. Литературные мужи могли быть полезны в самых разных жизненных ситуациях: в качестве личных секретарей, управляющих поместьями или даже учителей как самого патрона, так и его детей. А если в доме случалось что-то действительно важное: свадьба, например, или визит Ее Величества во время ежегодных поездок по стране, домашний поэт сочинял пьесу, монологи для пьес-масок или выдумывал какие-нибудь развлечения.

Но заветной целью большинства авторов, озабоченных личным преуспеянием, была третья и последняя ступень покровительства: получение постоянной должности на государственной службе. Достигали ее немногие.

Спенсер, как известно, достиг — ценой постоянного пребывания в стране, которую ненавидел. Марло, судя по всему, получил сомнительное назначение в тайную полицию Уолсингема²² — и заплатил за него жизнью. Лили²³ ожидал должности распорядителя придворных увеселений — и умер, ничего не дождавшись.

Меценатство было не просто обычаем той эпохи, для большинства авторов оно было жизненно необходимо, и каждый искал себе покровителя. Самые лучшие меценаты ценили возносимые им славословия, ибо давали они гораздо больше, чем те услуги, о которых говорилось выше. Они были не так уж ценны, да и оказывались от случая к случаю.

Шекспир обещал Саутгемптону вечность, как и другие поэты своим патронам:

Могуч мой стих и дольше будет жить
Всех золоченых мраморных ваяний,
И сможет ярче образ твой явить,
Чем пылью времени одетый камень^14*.

Столько — ни много ни мало — стоило покровительство. А те слова, в которые Шекспир облек свою мысль, убеждают нас, что и меценатство, и великолепные надгробия — две стороны одной медали. За тем и другим стоит мечта остаться в памяти будущих поколений. Этот вид капиталовложения связан, конечно, с риском: длина обещанной вечности зависит от таланта автора. Согласно устной традиции, Саутгемптон рискнул тысячей фунтов, и, если это было на самом деле, процент на вложенный капитал с веками только растет. Его акции бессмертия неизменно идут вверх, ибо ему, по прихоти фортуны, выпал счастливый билет.

Но дело не только в моде на меценатство и желании прославиться в грядущих поколениях. Среди придворных Елизаветы и Якова были люди высокой культуры, обладавшие прекрасным вкусом и любившие литературу. Они разбирались в тонкостях поэзии так же, как их прямые потомки разбираются сегодня в достоинствах скаковых лошадей. И это понятно, ведь многие и сами были поэты, правда, средней руки, а профессиональное уменье дает возможность по достоинству оценить творение мастера. Зачастую их тщеславию льстило, что они держат у себя на службе прекрасных поэтов, каких ни у кого больше нет. И они берегли их как зеницу ока. Но Сидни, разумеется, любил Спенсера не из тщеславия, да и Рэли, который привез его в Лондон с тремя томами «Королевы фей» в саквояже, хотя и думал втайне, что это возвысит его в глазах окружающих и венценосная возлюбленная обратит на него благосклонный взор, получив такое сокровище, несомненно, действовал побуждаемый неподдельным энтузиазмом. Он не сомневался, что нашел в Ирландии истинно гениального поэта. У Рэли на самом деле было чутье на таланты. Он покровительствовал одновременно Марло, Чапмену и Мэтью Ройдону²⁴ и еще выдающемуся математику Томасу Хэрриоту²⁵, делавшему расчеты для развития навигации. В распоряжении сэра Уолтера Рэли была целая команда поэтов и драматургов, тем же мог похвастаться и граф Эссекс, глава враждебной ему придворной партии. Таким образом, эти английские Монтекки и Капулетти имели собственные литературные кружки — факт, оказавший влияние на карьеру Шекспира и до сих пор мало изученный.

Случалось, что у драматурга (например, у Джонсона) и у труппы, для которой он писал, были разные покровители. Труппа носила имя своего покровителя и должна была играть в стиле, соответствовавшем его вкусам. Покровитель был официальным хозяином труппы и нес ответственность перед законом за действия своих актеров. По сути, это была полицейская мера, противоречившая идее личного покровительства. Одно на другое часто накладывалось. Патрон труппы, например, обращался к ней за помощью для устройства празднества в его доме, что было вполне естественно, а она в тот вечер была приглашена с той же целью в дом другого лорда. Известно также, что иногда представления в публичных театрах давались по просьбе того или иного знатного джентльмена.

Публичная казнь. Гравюра, первая половина XVII в.

В частных домах спектакли игрались обычно вечером, а в театрах, как правило, в дневные часы. Из этого, однако, не следует, что лорды не посещали их; хотя дамы, конечно, в театрах не появлялись. Для знати в публичных театрах отводились особые места по-нашему говоря — ложи. И мы знаем из одного письма, что в 1599 году патрон Шекспира граф Саутгемптон и его друг, граф Ратленд, какое-то время «приятно проводили время, ежедневно посещая театр». Места на галереях продавались по разным ценам. Их покупали дворяне и люди профессиональных сословий, в основном студенты юридических корпораций Иннз-ов-корт. Один из них, поэт Джон Донн²⁶, называет своих собратьев:

Актерства и наук гермафродиты^15*.

Мы много наслышаны о зрителях, стоявших в яме — так называлось в театре пространство, которое заполняли простолюдины, главным образом подмастерья, платившие за вход 1 пенни. Но очень мало говорится о том, что благосостояние публичных театров зависело в основном от образованных сословий Лондона.

Современного зрителя больше всего поразили бы размеры шекспировского театра: он был крайне мал. Площадь «Глобуса» составляла около 55 квадратных футов^16*, что сопоставимо с размерами теннисного корта. Сюда же входила сцена — фута 43 в ширину и 27 в длину; выдвинутая в зрительный зал, она возвышалась над полом фута на три-четыре, так что зрители ямы окружали ее с трех сторон и актеры играли почти посредине театра. Вдоль стен тянулись в три яруса галереи, откуда представление смотрели те, кто мог позволить себе купить сидячее место. В некоторых театрах можно было арендовать табурет, чтобы сидеть прямо на сцене. Вся атмосфера не могла не быть домашней и дружеской, ведь актерский состав был тогда постоянный и у каждого театра имелся свой зритель, о чем лондонские театры не могут и мечтать в наши дни. Каждый актер труппы был знаком зрителям так же, как любой игрок местной футбольной команды знаком сегодня своим постоянным болельщикам. Актерская игра и пьесы, которые писались для такого театра, должны были, конечно, сильно отличаться от того, что мы имеем сейчас. И, чтобы понять Шекспира, уследить полет его мысли, оценить изящество поэтического мастерства, искусное владение сценическими эффектами, замысловатые насмешки шутов, словом, все «несметное богатство», заключенное в его творениях, надо мысленно перенестись в «каморку» «Глобуса» или его предшественников, где впервые игрались шекспировские пьесы. Актеры двигались и разговаривали на голой сцене, лица зрителей всего в нескольких шагах — слева, справа, спереди, наверху. На галереях самые блестящие умники своего времени, во всех глазах жгучий интерес к совершающемуся на сцене новоявленному чуду.

Если бы позволил объем книги, я бы подробнее остановился на том «инструменте», для которого Шекспир сочинял свои мощные драматические симфонии. Имя ему — елизаветинская сцена, истинное значение которой шекспироведение только-только начинает постигать. Остановлюсь пока на одной детали, чтобы показать, каким образом она творила собственный вид искусства. Отсутствие декораций требовало от Шекспира воссоздания их в тексте.

Но вот и утро в розовом плаще
Росу пригорков топчет на востоке^17*,

говорит актер и произвольным взмахом руки устремляет взор зрителей куда-то в пустоту «Глобуса». Актер играет Горацио ярким солнечным днем 1601 года, и зритель принимает эту несуразицу как должное^18*. Сможем ли мы, используя достижения технического прогресса, лучше донести до зрителя эту сцену? И разве не затмевают эти блистательные строки ярко расписанный задник, не делают его нелепым и безвкусным? Из-за отсутствия декораций Шекспир не имел возможности изобразить на сцене место действия визуальными средствами. Где происходит первая сцена «Макбета» — на земле или в аду? Где разыгрываются события III акта «Юлия Цезаря» — перед сенатом или в самом здании? А первые две сцены II акта «Ромео и Джульетты»? Их действия происходят в саду Капулетти или за его стеной?

Ответ на все эти вопросы один: события шекспировских пьес разворачиваются на пустой сцене елизаветинского театра. Именно это — благодаря отсутствию визуальных средств, локализующих действие, — давало Шекспиру свободу, которой у нынешних служителей Мельпомены нет. И если эту пустоту расценивать как грубый примитивизм, то давайте обратимся к военным пьесам, где короткие батальные сцены сменяют одна другую на подмостках театра, передавая суматоху и накал боя, возникавшие то тут, то там на поле брани. И как вообще передать размах баталии, если втиснуть ее в рамки современных театральных условностей — мира занавесов и кулис? Первый пример, который приходит на ум, — «Антоний и Клеопатра». Легко представить себе площадкой для этой пьесы весь земной шар, этот гигантский глобус, ведь она и написана для «Глобуса». В таком театре драматург мог даже «замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства»^19*.

Это касалось как театра, так и эпохи в целом. «Бесконечность пространства» в правление Елизаветы царила в умах ее подданных, а не в условиях жизни, большинство которых показались бы нам убогими. Нет, нам наверняка понравился бы маленький уютный Лондон — шпили старого собора Святого Павла, луга, зеленеющие в северной части города, не скованная набережными Темза в обрамлении дворцов королевы и ее приближенных. Все это показалось бы нам превосходным зрелищем, любуйся мы им сквозь прозрачный незадымленный воздух из будки трубача, венчавшей «Глобус», который стоял на южном берегу Темзы. Шекспир неоднократно любовался оттуда окрестностями. И, как знать, может, именно этими воспоминаниями навеяны знаменитые слова Просперо в «Буре» о башнях, дворцах и храмах, которые «когда-нибудь растают словно дым»^20*.

Яков I

Но узенькие улочки Лондона, несомненно, оскорбили бы не только зрение и обоняние, но и все наши гуманистические понятия. При той эстетической восприимчивости и тонкости вкуса, которая вполне могла бы посрамить нас, в елизаветинцах уживались грубость, жестокость и отсутствие чувствительности к чужой физической боли, — о чем мы обязаны помнить, если хотим понять Шекспира. Растущее отвращение к этим свойствам характера является главным ключом к пониманию дальнейшего развития его творчества. Ему, выросшему на свежем воздухе Стратфорда, испарения и ароматы человеческой и любой другой жизнедеятельности, наполнявшие Лондон, казались омерзительными. Водные процедуры как средство гигиены и санитарии появились только в XIX веке. А врач — современник Шекспира рекомендовал своим читателям ограничивать омовения: мыть следует лишь лицо, ладони и запястья, промывать глаза и полоскать рот. «А на ночь, — добавляет он, — наглухо закрывать окна во всем доме, особенно в спальне». Свежий воздух и солнечный свет считались особенно опасными: дамы носили специальные защитные маски, чтобы избежать загара. Гигиена находилась в зачаточном состоянии, а медицина с ее средневековыми лекарственными средствами — в младенчестве. Хирургия была отдана в ведение цирюльников, а физиология опиралась на учение о «соках» в организме человека, восходившее к Гиппократу²⁷. Одним словом, человек, живший в «донаучную эпоху», не располагал средствами предотвратить или вылечить заболевание. В результате улицы воняли, как навозные кучи (коими они и были), а бубонная чума ежегодно посещала город.

Впрочем, опасность заражения вполне сознавалась, и, как только количество смертельных исходов переваливало за полсотни случаев в неделю, власти немедленно закрывали театры. Особенно страшный всплеск эпидемии случился в 1593—1594 годах. Чума унесла от 10 до 15 тысяч человеческих жизней и, как увидим дальше, оказала большое влияние на творчество Шекспира. Но и другие эпидемии сказались на судьбах актеров его труппы.

На улицах было неспокойно, повсюду грязь, смрад, зараза. В любой момент крик «Дерутся!» собирал ватаги мальчишек-подмастерьев, готовых схватиться врукопашную.

Сцена в Саутуорке из 2-й части «Генриха VI» наверняка взята из жизни:

Тревога, затем отбой. Входит Кед со своей шайкой.

Кед

Вверх по Рыбной улице! Вниз, к перекрестку святого Магнуса! Бей и руби! Швыряй их в Темзу!^21*

Но подмастерья из бедных слоев общества не были единственными участниками уличных потасовок. Стычки между сторонниками Монтекки и Капулетти также списаны с лондонской жизни. Челядь знает, чем дышит хозяин, и всегда готова выразить его чувства в уличных драках. Драки и спорт обычно шли рука об руку. Недалеко от «Глобуса» находился медвежий садок, где можно было смотреть чуть ли не ежедневно, кроме воскресений, травлю медведей собаками. Еще более «интеллектуальным» зрелищем были петушиные бои. Оба вида спорта почитались королевскими, и сама Елизавета удостаивала их своим присутствием, когда подобные состязания устраивались при дворе.

Даже правосудие, которое отличалось тогда бесчеловечной жестокостью, способствовало возбуждению толпы и ужесточению нравов.

Представьте, идете вы по Лондонскому мосту, а сверху на вас взирают ужасные отрубленные головы преступников. Или под улюлюканье толпы едет повозка, к ее заднику привязана спотыкающаяся проститутка, а стража погоняет ее ударами плетей по голой окровавленной спине. Если же вам особенно повезет, вы, в конце концов, дойдете до местечка Тайберн²⁸, где сейчас готовятся к казни через повешение — излюбленному зрелищу лондонской толпы. И вы сможете лицезреть работу палача, наименее интересная часть которой — само повешение. К тому же это удовольствие ничего не стоит, если не считать нескольких часов, ушедших на поиски места, откуда лучше видно. Казнить будут очередного изменника, предположим, иезуита, застигнутого в полном облачении, когда он служил католическую мессу. Поймал его сам Мастер²⁹ Ричард Топклифф, глава тайной полиции, ищейка высокого класса, изобретатель чудовищных пыток. Паписта-священника уже привезли в Тайберн в специальной повозке для осужденных на казнь; палач, говорят, в отличной форме: успел к вашему приходу показать виртуозное владение ножом и на других преступниках.

Палач елизаветинской эпохи — это художник, а нож — главный инструмент его искусства. Мастерство состоит в том, чтобы, выбив лестницу из-под ног повешенного, успеть перерезать веревку до того, как произойдет удушение: ведь, пока он дышит, надо выпустить ему кишки и четвертовать. Существует свидетельство, что некий священник все еще произносил слова молитвы, когда его кровоточащее сердце пульсировало в руке палача. Можно ли представить более высокую степень палаческого мастерства?

Доводилось ли Шекспиру посещать подобные казни? Думаю, нечасто. Хотя возглас Макбета

...как будто по рукам во мне
Узнали палача^22*

позволяет предположить, что он вполне мог их видеть — воочию или силой воображения.

Возможно, менее зрелищно, но гораздо более внушительно обставлялись казни государственных преступников, самой громкой из которых во время пребывания Шекспира в Лондоне была казнь Роберта, графа Эссекса. Ему отрубили голову 25 февраля 1601 года. Шекспир в те дни был в Лондоне. Публику не пустили, поскольку казнь проходила в Тауэре. Именно это зловещее событие, а вовсе не смерть королевы в 1603 году, было истинным концом елизаветинской эпохи. Концом тех безмятежных счастливых дней легкости и парения, безграничных надежд и незапятнанной чести, когда Шекспир писал свои великие комедии, не замечая, казалось, окружавших его грязи, убожества и скотства. Блестящий, хотя и эксцентричный молодой граф, самая яркая звезда на елизаветинском небосклоне все последнее десятилетие XVI века, внезапно был низвержен с небес, как Люцифер. Эта катастрофа потрясла сердца людей изумлением и ужасом, как если бы они стали свидетелями небесного катаклизма. Ослабла сакральная иерархия «рангов», нарушилась гармония, пришел конец равновесию елизаветинской эпохи. Англия вдруг пробудилась ото сна и увидела зловещие приметы будущего. Воцарение на престол Якова I открыло эпоху эгоизма, мрака, цинизма и преступности.

Все это, как мы далее увидим, оказало мощное воздействие на Шекспира. И как же это знакомо каждому из нас! У современного мира, конечно, свой язык, иная политическая ситуация, но атмосфера 1932 года удивительно напоминает год 1602-й. Ибо хотя материальные условия сегодня значительно лучше, чем четыре с лишним века назад, бездна нашего духовного падения намного глубже.

Виденья зыбкие, будившие мечту
О тайной славе, доблестных походах!
Теперь вы превратились в черноту
Угасших звезд и мрак ночей холодных^{23* [2]}.

Примечания

*. Пер. И. Ченцовой.

**. «Макбет». Акт III, сц. 4.

***. «Венецианский купец». Акт V, сц. 1.

****. Там же.

5*. «Гамлет». Акт II, сц. 2.

6*. «Как вам это понравится». Акт II, сц. 1.

7*. «Мера за меру». Акт II, сц. 2. Пер. И. Ченцовой.

8*. Акт I, сц. 3.

9*. «Отелло». Акт III. сц. 3.

10*. «Гамлет». Акт I, сц. 1. Пер. И. Ченцовой.

11*. Скрытая цитата из Сонета 111.

12*. «Венецианский купец». Акт V, сц. 1.

13*. «Сон в летнюю ночь». Акт I, сц. 1.

14*. Сонет 55. Пер. И. Ченцовой.

15*. Пер. И. Ченцовой.

16*. Английский фут равен 0,3048 м.

17*. «Гамлет». Акт I, сц. 1. Пер. Б. Пастернака.

18*. В «Глобусе» тогда не было крыши над зрителями.

19*. «Гамлет». Акт II, сц. 2.

20*. Акт IV, сц. 1.

21*. Акт IV, сц. 8.

22*. Акт II, сц. 2.

23*. Из «Меланхолии» Р. Бриджеса. Пер. И. Ченцовой.

1. Теннисон Алфред (1809—1892), английский поэт.

2. Птолемей Клавдий (ок. 90 — ок. 160), древнегреческий ученый. Разработал математическую теорию движения планет вокруг неподвижной Земли.

3. Война Алой и Белой роз (1455—1485) — междоусобная война в Англии за престол между двумя ветвями династии Плантагенетов — Ланкастерами (в гербе алая роза) к Йорками (в гербе белая роза). В войне погибли главные представители обеих династий и значительная часть знати. С ее окончанием завершилась династия Плантагенетов и началась абсолютная монархия Тюдоров. Шекспир отразил эпизоды этой войны в исторических хрониках: «Генрих VI» (1,2, 3 части) и в «Ричарде III». Во второй части «Генриха VI» живо описано, как алая и белая розы оказались в гербах этих родов.

4. Битва при Босуорте — сражение, произошедшее 22 августа 1485 г. на Босуортском поле в Лестершире (Англия) между армией английского короля Ричарда III и войсками претендента на престол Генриха Тюдора, графа Ричмонда. Сражение окончилось победой Ричмонда, ставшего английским королем Генрихом VII.

5. Перикл (ок. 490—429 до н. э.), афинский стратег (главнокомандующий) в 444/443—429 гг.; с ним связан период расцвета афинской демократии и культуры.

6. Во время короткого царствования короля Эдуарда VI (1547—1553), сына Генриха VIII, насаждалась Женевская — протестантская — Библия; при Марии (1553—1558), единокровной сестре Эдуарда VI, верх взяли католики.

7. Пуританская революция — английская буржуазная революция, начавшаяся в 1642 г. За 18 лет англичане пережили две гражданские войны и в 1660 г., после 11-летнего междуцарствия, восстановили монархию.

8. Фробишер Мартин (1535 или 1539—1594), английский мореплаватель и капер, совершивший три экспедиции к берегам Северной Америки.

Хокинс Джон (1532—1595), английский моряк, кораблестроитель, адмирал, талантливый организатор, коммерсант, работорговец. За отвагу в битве с Непобедимой армадой пожалован в рыцарство (1588).

9. Чосер Джеффри (1340?—1400), английский поэт и писатель. Автор знаменитых «Кентерберийских рассказов».

10. Берд Уильям (1543/44—1623), английский композитор, органист и клавесинист. Крупнейший и наиболее разносторонний композитор елизаветинской эпохи.

Кэмпион Томас (1569—1620), английский поэт и композитор.

Гиббонс Орландо (1583—1625), английский композитор, органист и клавесинист.

11. Глориана (от англ. glory — слава) — так благодарные подданные называли королеву Елизавету.

12. Уильям Сесил, первый барон Берли (1521—1598), глава правительства королевы Елизаветы I, государственный секретарь в 1550—1553 и 1558—1572 гг., лорд-казначей Англии с 1572 г.

13. Спенсер Эдмунд (1552—1599), английский поэт елизаветинской эпохи, старший современник Шекспира, наделивший английский стих сладкозвучием и музыкальностью.

14. Роберт Дадли, первый граф Лейстер (1532—1588), английский государственный деятель и военачальник елизаветинской эпохи, фаворит королевы Елизаветы.

15. Джонсон Бенджамин (Бен Джонсон; 1572—1637), английский поэт, драматург, теоретик драмы, переводчик, магистр искусств университетов Кембриджа и Оксфорда. Единственный современник Шекспира, оставивший запись, что был лично с ним знаком. Шекспир являлся его главным поэтическим соперником.

16. Уильям Герберт, третий граф Пемброк (1580—1630), старший сын второго графа Пемброка и графини Мэри Сидни Пемброк. Занимал высокие придворные должности в царствование Якова I. Один из двух «несравненных братьев», к которым обращено посвящение в Первом Фолио, первом полном собрании пьес Шекспира (1623). Был дружен с Джоном Донном, сам писал стихи; покровительствовал Бену Джонсону, Ф. Мэссинджеру и другим поэтам и драматургам.

17. Эсме Стюарт, третий герцог Леннокс, седьмой лорд д'Обиньи (1579—1624), покровитель Бена Джонсона, который был его домочадцем пять лет.

18. Нэш Томас (1561—1601), ведущий английский публицист, драматург и прозаик елизаветинской эпохи.

19. Кэри Джордж, второй барон Хандсен (1547—1603), двоюродный племянник королевы Елизаветы. В течение 20 лет был губернатором острова Уайт.

20. Флорио Джон (1553—1625), английский языковед, лексикограф, переводчик. Учил итальянскому языку принца Уэльского, королеву Анну, графа Саутгемптона, одно время жил у него в доме. Был дружен с Филиппом Сидни и Джордано Бруно. Перевел на английский язык «Опыты» М. Монтеня.

21. Генри Ризли, третий граф Саутгемптон (1573—1624), друг графа Ратленда, участник заговора графа Эссекса. Ему посвящены поэмы Шекспира «Венера и Адонис» и «Обесчещенная Лукреция».

22. Уолсингем Фрэнсис (ок. 1532—1590), министр королевы Елизаветы с 1573 г. до конца жизни. Ведал тайной полицией. Его дочь Френсес была женой сэра Филиппа Сидни, а затем графа Эссекса, его внучка Елизавета Сидни была замужем за пятым графом Ратлендом.

23. Лили Джон (1553/54—1606), английский писатель, поэт, драматург, автор романа «Эвфуэс».

24. Чапмен Джордж (ок. 1559—1634), английский поэт, драматург и переводчик. Его переводы Гомера («Илиада», 1598—1611; «Одиссея», 1616) считаются каноническими.

Ройдон Мэтью (ум. 1622), английский поэт шекспировской эпохи, участник кружка поэтов и писателей, позже названного «Школа ночи», куда входил и Дж. Чапмен.

25. Хэрриот Томас (1560—1621), английский математик, астроном, этнограф и переводчик. Один из создателей учения об алгебраических формулах, предвосхитил открытия Р. Декарта в области аналитической геометрии, правильно объяснил происхождение цветов радуги, в 1610 г. наблюдал с помощью телескопа пятна на Солнце. Сэр Уолтер Рэли был его покровителем.

26. Донн Джон (1572—1631), английский поэт-метафизик, настоятель лондонского собора Святого Павла.

27. Гиппократ (ок. 460 — между 377 и 356 до н. э.), знаменитый древнегреческий врач, создал учение о «соках организма» и типах телесного строения. По мнению Гиппократа, в организме есть четыре жидких сока: кровь, флегма (слизь), желчь и черная желчь, или меланхолия.

28. Тайберн — деревня в графстве Миддлсекс, ныне часть Лондонского городского округа Сити оф Уэстминстер. С 1196 по 1783 г. являлась официальным местом проведения казней осужденных города Лондона.

29. Мастер — нечто вроде титула, ставилось перед именем нетитулованных дворян и уважаемых, добропорядочных горожан.

Примечания Дж. Довера Уилсона

[1] Stephen Gosson. Schoole of Abuse.

[2] «Melancholia» by Robert Bridges. ShorterPoems.1931. P. 173.