Глава III. Входит Уильям Шекспир, с ним досточтимые джентльмены

То, что мной создано, — ваше, то, что мне предстоит создать, — ваше, вы во всем, что у меня есть, преданный вам

Шекспир графу Саутгемптону, 1594.

Шекспир умер рано, в возрасте 52 лет, и история почти полностью умалчивает о первых 28 годах его жизни. Вот крохи достоверных сведений, взятые из церковных записей:

1564, апрель 26. Уильям, сын Джона Шекспира, крещен в Стратфорде.

1582, ноябрь 27 и 28. Запись в книге актов гражданского состояния Вустерширского епископа о бракосочетании Уильяма Шекспира и Анны Хэтеуэй из Стратфорда, которая восемью годами его старше.

1583, май 26. Сьюзен, дочь Уильяма Шекспира, крещена в Стратфорде.

1585, февраль 2. Хэмнет и Джудит, двое детей Уильяма Шекспира, крещены в Стратфорде.

Таким образом, мы не знаем, где и как он учился, когда стал актером, в каком году приехал в Лондон; ничего не знаем о его детстве, о первом, исключительно важном, периоде взрослой жизни, кроме одного, единственного факта, что он женился восемнадцати лет на двадцатишестилетней женщине. И вдруг, ни с того ни с сего, точно отдернули занавес (1592—1594), и он предстал перед нами на вершине славы и благоденствия: ведущий актер лучшей театральной труппы Англии вхож в самые блестящие придворные круги, его поэмами зачитываются, как ни чьими другими, а его пьесы обладают такой мощью, что один из самых известных драматургов того времени советует своим собратьям по перу оставить всякие попытки соперничать с ним. Без сомнения, история не знает более чудесного появления на сцене, и оно выпало на долю самого великого в истории драматурга.

Скудность данных о его литературной деятельности до 1592 года можно объяснять как угодно. И каких только объяснений не было! К счастью, мы сегодня знаем достаточно много о жизни Стратфорда, о ближайшем окружении, в котором проходило детство Шекспира, так что можно не принимать в расчет ученые домыслы, особенно те, что читаешь в авторитетной биографии Сидни Ли. Они восходят к Холливел-Филлипсу, который утверждал, что подростком Шекспир был подручным мясника, не знал грамоты и «не имел никаких культурных навыков». Учиться в школе он перестал в 13 лет. А Стратфорд покинул в 23 года.

Но, во-первых, Шекспир был сыном состоятельных родителей, принадлежавших к среднему классу, и потому на социальной лестнице стоял выше Марло, сына сапожника, Бена Джонсона, который «вырос в бедности» в доме кирпичных дел мастера, или Китса, сына ливрейного конюха. Но мог, пожалуй, стоять в одном ряду со Спенсером, сыном лондонского портного, с Мильтоном, сыном писца, и с Вордсвортом, сыном сельского юриста. Его отец, Джон Шекспир, один из именитых граждан Стратфорда-на-Эйвоне, успешно торговал шерстью. Какое-то время он был городским казначеем, членом муниципального совета, а в 1598 году и бейлифом, то есть мэром, города. В этом же году он подает прошение в Геральдическую коллегию о даровании ему дворянского звания сэра. Мать Шекспира была дочерью богатого фермера, который, возможно, состоял в родстве со знатным семейством, хорошо известным в графстве. Очень важно помнить эти подробности, они помогают развеять миф, что Шекспир рос «в семье, где все были неграмотны, а в доме ближайших друзей не было книг» — опять цитирую Холливел-Филлипса. Имеется множество свидетельств, что стратфордские купцы были культурные и образованные люди, сохранилось письмо на латыни, написанное одиннадцатилетним мальчиком отцу, который был в приятельских отношениях с семьей Шекспира. Наверное, самую яркую картину жизни и быта стратфордских бюргеров дал сам Шекспир в образах виндзорцев Пейджа (Master Page) и Форда (Master Ford) и их домочадцев в комедии «Виндзорские проказницы», которую, по одному остроумному замечанию, «можно с полным правом назвать "Стратфордские проказницы"»^{1 [1]}.

Приблизительно в 1580 году Джон Шекспир поссорился с местными властями и перестал какое-то время играть важную роль в общественной жизни Стратфорда. По всей вероятности, это связано с тем, что он был приверженцем «старой религии» и не посещал церковные службы. А если так, то не исключено, что это могло повлиять и на школьное образование Уильяма. Конечно, естественно предположение, что Уильям посещал стратфордскую грамматическую школу, где мог бы получить хорошее образование по нормам того времени. Но, с другой стороны, нет ни одного свидетельства, что он в ней учился, а ярый католик наверняка мог найти для своего отпрыска что-то другое вместо наставлений учителя-протестанта, который был к тому же и священнослужитель. Тогда существовали отличные возможности заменить грамматическую школу чем-то более подходящим для обучения будущего гениального драматурга, к тому же имеющим отношение к музыке, ведь Шекспир, как известно, музыку любил страстно. Он мог бы учиться пению в домашней капелле какого-нибудь вельможи-католика, а это позволило бы объяснить, каким образом он стал актером, поскольку мальчики-певцы неизбежно становились актерами, ведь мужской голос в подростковом возрасте ломается. Но как бы там ни было, несомненно одно: в зрелые годы Шекспир обладал знанием жизни, решал насущные мировые проблемы, как никто другой ни до, ни после него, и владел, пусть «немного, латынью, и еще меньше греческим», но вполне достаточно, чтобы читать своего любимого Овидия и размышлять над ним. Также, думаю, ясно, что, если автор «Виндзорских проказниц» хорошо знал средний класс, то автор «Бесплодных усилий любви» столь же хорошо был знаком с бытом, манерами и речью знатных особ своего времени. Приписывать это изумительное мастерство подручному мясника, выросшему в провинциальном городишке, оставившему учение в 13 лет или даже получившему образование, но всего лишь в грамматической школе, значит или уповать на чудо или не верить в Стратфордца.

У большинства талантливых писателей источником вдохновения были изначально воспоминания детства, картины природы, в окружении которых они росли. Так было с Вордсвортом, так было и с совсем другим писателем — Диккенсом. И так, конечно, было с Шекспиром. Его поэзия и ранние пьесы также полны звуков, характеров и картин Уорикшира, как поэмы Вордсворта — красот Озерного края. Влияние воспоминаний слабело по мере творческого возмужания, но в последние годы ввернулось с удвоенной силой. И хотя мы ничего не знаем о раннем периоде его жизни в Стратфорде, можно не сомневаться в двух вещах: во-первых, именно он сделал его поэтом и, во-вторых, был «родником света» для его поэтического видения.

Нам ничего не известно о его первом появлении в Лондоне, и глупо тратить время на всякие легенды: о том, как он караулил коней у входа в театр, или о службе в конторах печатников или стряпчих. Ни дата его женитьбы, ни даты рождения детей ничего не говорят о его отъезде из Стратфорда. Из них следует только то, что в августе 1582 года он был дома — за девять месяцев до рождения Сьюзен, и в ноябре того же года, когда женился. И что опять появился в Стратфорде в начале лета 1584 года — спустя девять месяцев родились близнецы. Возможно, простое совпадение, что эти две жизненно важные даты приходятся на летние месяцы, и все же стоит отметить, что именно летом театры переставали играть из-за вспышек чумы. Так что упомянутые даты пребывания в Стратфорде ни в коей мере не мешают предполагать, что Шекспир к тому времени был уже профессиональным актером. Многие верят, что на протяжении всей актерской карьеры он всегда уезжал на летний сезон в Стратфорд. Во всяком случае, нет абсолютно никаких оснований утверждать — разоблачим еще один клеветнический вымысел, — что его семейная жизнь была несчастной, но это вовсе не значит, что сам он был образцовым мужем. Ибо, как сказал Эдмунд Чемберс, «мы не можем приписать Шекспиру ту строгость сексуального поведения, отсутствие которой в более близких по времени поэтах так часто замалчивалось по велению долга их семейными биографами». Что же до «слишком поспешной женитьбы» (ребенок родился через полгода после венчания), ее можно объяснить тогдашним обычаем, согласно которому торжественное оглашение помолвки в присутствии свидетелей было равносильно бракосочетанию. Называлось это «предконтрактом», законную силу которого утверждало каноническое право. И фактически его отстаивал сам Шекспир, поскольку сюжет пьесы «Мера за меру» строится на осуждении тирана Анджело, который преследовал Клаудио за то, что тот женился на Джульетте именно подобным образом.

И еще нам неизвестно, что происходило в первом действии его карьеры драматурга. Но мы имеем полное право утверждать, что первое действие действительно было. Ведь если видишь тридцатилетнего мужчину почти на самой верхушке дерева, нет сомнения, что он каким-то образом туда забрался. Тома небылиц написаны о «потерянных годах Шекспира в Лондоне»^[2]. И потому гораздо лучше сразу обратиться ко второму действию, начало которого приходится на 1592 год.

Мы видим перед собой убогое смертное ложе Роберта Грина², драматурга и забулдыги, самого плодовитого среди тех университетских умов, которые в середине 80-х завладели лондонской сценой и создали народную елизаветинскую драму. В завещательном литературном послании собратьям-драматургам, названном «Грош ума, купленный миллионом раскаяний» и опубликованном в 1592 году, он обращается к Марло, Пилю³ и «молодому Ювеналу», которого традиционно опознают как Нэша, и умоляет их бросить пустое занятие сочинения пьес и не доверять больше актерам. «Ибо появился откуда ни возьмись ворон-выскочка, украсивший себя нашими перьями. Тот ("с сердцем Тигра, завернутым в шкуру Актера"), что думает, будто может греметь на сцене белым стихом так же, как лучшие из вас; и, будучи абсолютным Иоганном фактотумом, тщеславно почитает себя единственным в стране Потрясателем-сцены. О, если бы я мог помочь тому, чтобы ваш редкий талант использовался с большей пользой. Пусть тогда эти Обезьяны попробуют подражать вашему, для них утраченному, великолепию. Никогда больше не знакомьте их с вашими восхитительными сочинениями».

Игра слов «Потрясатель-сцены» не оставляет сомнения, что речь идет о Шекспире. «Сердце Тигра, завернутое в шкуру Актера» — пародия на строку 1-го действия, сцена 4, исторической хроники «Генрих VI», часть 3. Фраза «ворон, украсивший себя нашими перьями» считалась большинством ученых (до последнего времени) обвинением в плагиате. Вся же остальная часть этой негодующей филиппики — неохотное признание и успеха Шекспира, и его многогранности. Но еще более интересно оправдание Генри Четтла⁴, бывшего тогда печатником. Четтл, сам редактировавший это послание Грина (уже после его смерти) и чувствовавший за собой вину, сочинил красивое извинение и вставил его в собственную книгу, вышедшую в декабре того же года. Признавшись, что сам он ничего не знал о Шекспире, когда готовил к печати книгу Грина, Четтл продолжает:

«Я чувствую себя таким виноватым, как будто эта ошибка была моей собственной, ибо я теперь вижу, что его поведение так же добродетельно, как и превосходно профессиональное мастерство. Кроме того, многие досточтимые джентльмены возносят его честность в делах, что говорит о его благородстве, а также веселое изящество его сочинений, что похвально для его искусства»^{5 [3]}.

Эти две цитаты приводились и обсуждались уже сотни раз; в этом нет ничего удивительного, поскольку это единственные личные высказывания о Шекспире, сделанные до 1598 года, кроме разве что записей о Шекспире Бена Джонсона. И что еще более важно, они сделаны его современниками. Однако очень сомневаюсь, что сегодня мы до конца понимаем содержание этих высказываний.

Четтл подчеркивает честность в делах и благородство, но какой смысл заключался бы в этих словах, не будь фразы Грина «украсивший себя нашими перьями»? Не так давно предпринимались попытки доказать, что Грин просто рассердился на Шекспира-актера за то, что тот осмелился как драматург соперничать с «университетскими умами», и не думал обвинять его в воровстве их пьес. Эти критики упускают из виду покаянные слова Четтла и склонны преуменьшать важность стихотворения некоего Р.Б. [R.B.], которое было издано в 1594 году и свидетельствует, что, по крайней мере, один современник понимал, что означают слова Грина. По моему мнению, из этих строк:

Грин дал повод всем, кто хочет писать о нем.
Скажем больше: те, кто затмили его славу,
Украв его перья, могут ли это отрицать?^*

явствует, что все же есть причина для традиционного мнения, согласно которому Шекспир, во всяком случае в первые годы своего творчества, переписывал чужие пьесы.

И в этом нет ничего позорного. Когда рукопись пьесы куплена у автора актерской труппой, она становится ее неоспоримой собственностью, и если кто-то из актеров улучшал или освежал пьесу, никто не мог подать на него в суд, даже в тот, что решает дела по праву справедливости⁶. Это была обыкновенная практика, и лондонский театральный предприниматель Филип Хенслоу⁷ часто нанимал^[4] драматургов «починить», «изменить», «дополнить» старую пьесу, написанную кем-то другим.

С Шекспиром дело обстояло иначе. Его практика была опасным для сочинителей пьес нововведением, ибо они жили на деньги, которые за эти пьесы получали. Шекспир был актер, готовый писать новые пьесы и переделывать старые для собственной труппы, лишая профессиональных писателей куска хлеба. Свое письмо Грин начал словами, что сам он был «позабыт» актерами. И вполне естественно, умирая в нищете, без гроша в кармане, он частично винил в своем положении новоявленного актера-драматурга, который не только ограбил его, как он думал, но еще и снимал его пьесы с репертуара как устаревшие, а потом переписывал их, и они опять шли с успехом. Намекал ли Грин на то, что Шекспир приложил руку и к пьесам Марло, Пиля и Нэша, и даже к «Генриху VI», часть 3? Этот вопрос оставлю пока открытым. Но, думаю, из его послания с очевидностью следует, что к 1592 году Шекспир уже вовсю пишет пьесы и публика его любит; что это самые разные пьесы (так, во всяком случае, я толкую слова «Иоганн фактотум»); что в основе некоторых лежат пьесы других авторов; и что, говоря языком сцены, он — deus ex machina, внезапное чудо, поскольку не учился в университете и не профессиональный драматург, а простой актер, пайщик и наемный работник труппы. Слово «выскочка» и замечание Четтла, что сам он ничего не знал о Шекспире, заставляют кое-кого думать, что Шекспир лишь недавно приехал в Лондон и присоединился к труппе. Это беспочвенный вывод. Ведь Четтл писал, что незнаком и с Марло, который уже несколько лет был известным драматургом. По-моему, «выскочка» скорее говорит о статусе Шекспира, а не о его неожиданном появлении⁸.

Здравый смысл подсказывает, что Шекспир стал успешным актером и драматургом еще до того, как ему было позволено переделывать пьесы таких именитых писателей, как Грин, а это подразумевает некий срок ученичества, имевший место до 1592 года. В какой или в каких труппах он его проходил, мы не знаем, но большинство авторитетных ученых полагают, что в 1592 году он работал в труппе лорда Стрейнджа, которая недавно вытеснила с дворцовой сцены труппу королевы и отняла у нее любовь простонародной публики. А Грин как раз и писал пьесы для труппы королевы, и если «ворон-выскочка» помог ее поражению, нанесенному труппой Стрейнджа, то эта была еще одна причина для злопыхательства Грина. Кроме того, три года — с 1592 до 1594-го — в Лондоне свирепствовала чума, и театры почти весь этот срок были закрыты. Для многих трупп это было сущее бедствие, пришлось продать самое ценное достояние — рукописи пьес, которые они играли. Вполне вероятно, что в эти годы много таких рукописей попало в руки Шекспира и актеров его труппы. Следует также помнить, что по странной судьбе все главные сочинители пьес, развлекавшие тогда лондонцев — Лили. Грин, Кид⁹. Пиль, Лодж¹⁰, Марло, — или умерли или расстались с профессией драматурга. Таким образом, Шекспиру содействовали и удача и его гений. Переломные годы (1592—1594), такие недобрые к его соперникам, были для него судьбоносными — как для драматурга, так и для поэта.

Но давайте вернемся к извинениям Четтла. Из них ясно, что Шекспир в 1592 году был очаровательным человеком. Четтл, по-видимому, познакомился с ним в промежутке между сентябрем и декабрем и восхитился его манерой держаться. Слова Четтла очень напоминают характеристику Шекспира, оставленную Беном Джонсоном в его записках 45 лет спустя: «благородный», «со свободной и открытой душой». Шекспир имел право обидеться на Четтла, но он не затаил злобы. Вежливо принял и объяснение, и покаянное извинение. К тому же Четтл подкрепил свою похвалу ссылкой на «досточтимых джентльменов», которые высоко ценят характер Шекспира и «веселое изящество его сочинений». Это подводит меня к моей главной мысли относительно последних двух соображений. Вмешательство «досточтимых джентльменов» (или, как мы бы сказали сегодня, «людей высокого ранга и положения») в ссору между мертвым львом — драматургом и «вороном-выскочкой» свидетельствует о том, что «ворон» имел могущественных друзей, считавших, что он заслуживает их поддержки. Другими словами, уже в 1592 году Шекспир имел поклонников-обожателей на самом верху. Что же касается «веселого изящества», то трудно найти более точные слова для оценки ранних комедий Шекспира, вызывавших особый отклик у родовитых людей, о которых, скорее всего, и говорил Четтл.

Чуть позже я выскажу предположение, кто эти «досточтимые джентльмены». Но кто бы они ни были, думаю, нет сомнения, что Шекспир писал, имея в виду именно их. Недаром он говорит в «Гамлете», что, по его мнению, их («ценителей») «суждение», то есть критика, должно «перевешивать целый театр прочих»^**. Также нетрудно догадаться, перечитав ранние пьесы, что его знатные покровители были молоды. В те годы в одной пьесе за другой встречаешь группу блестящих молодых денди. Они едут за границу посмотреть мир в «Двух веронцах», «Комедии ошибок», «Укрощении строптивой». В последней они совмещают путешествие с обучением в университетах, а в «Бесплодных усилиях любви» создают свою «малую академию». Или, как в «Венецианском купце» и «Ромео и Джульетте», эти богатые горожане или придворные любят празднества и бурные увеселения. И почти всегда, как бывает с молодыми людьми любого сословия и в любую эпоху, они дружат втроем: Меркуцио, Ромео и Бенволио: Бирон, Лонгавиль и Дюмен; Антонио, Бассанио и Грациано; Петруччо, Люченцио и Транио.

Троица друзей так часто встречается в пьесах, что невольно рождается подозрение, уж не имелась ли среди «досточтимых джентльменов» такая троица, для чьих глаз и ушей и писались эти пьесы.

И как часто в диалогах комедий слышится речь молодых людей! Эти придворные, эти студенты университетов и юридических Иннз-ов-корт — всегда англичане, всегда лондонцы, как бы ни назывался итальянский город, чьими жителями они якобы являются. Они болтают друг с другом и со своими слугами, не щадя языка и запутываясь в словах, словно щенки, играющие с клубком ниток. Шутят, играют словами бесконечно, без устали, откровенно и чуть непристойно, в студенческой манере. Пишут стихи, читают вслух, и никакой философии, сверх всего, говорят о любви, говорят легко, порой цинично, часто скабрезно. Атмосфера царит холостяцкая, и общее их отношение к главному врагу этого состояния лучше всего выразил слуга в «Двух веронцах»: «Если любовь, этот хамелеон, питается воздухом, то я-то питаюсь пищей и с большой охотой подзакусил бы»^***.

В качестве приправы холостяцкой атмосфере и оселка для их острых языков Шекспир ввел в пьесы «задир-насмешниц», это его изобретение, они появляются у него из пьесы в пьесу. Нет сомнения, что «веселое изящество» более всего восхищало современников, когда они смотрели и слушали отлично сыгранные сражения юных остроумцев: холостяки-кавалеры с одной стороны, с другой — насмешницы, которые за словом в карман не лезут.

Больше всего таких диалогов в «Бесплодных усилиях любви», даже некоторый перебор, но они есть и в других пьесах. Например, в «Укрощении строптивой» Петруччо и Катарина во время первой встречи ведут изощренную словесную перепалку. Такая дуэль волнует сильнее, чем залпы слов, коими мужчины обмениваются в своей компании, поскольку секс придает дуэли привкус опасности, шишечка снята с рапиры, укол — и противник ранен — в самое сердце. Шекспиру угодно подчеркнуть опасность, он добавляет в диалоги двусмысленности. Но грубостей, какими обмениваются мужчины, нет. Словесное фехтование часто не очень пристойно, однако за столетия двусмысленность выдохлась, и современный читатель не замечает ее. Впрочем, вполне может быть, что только самые глубокие и тонкие «ценители» среди шекспировской публики понимали ее соль.

Но Шекспир развлекал публику не только остроумием. Этот Иоганн фактотум брался за всё и всегда праздновал победу, как будто он и впрямь был «единственный Потрясатель-сцены в стране». Как сильно отличаются от «Бесплодных усилий любви» и одна от другой «Сон в летнюю ночь», «Два веронца», «Комедия ошибок» и «Укрощение строптивой». Первая — тончайшая паутина, сияющая каплями росы в лучах влажного светила, вторая — драматическое повествование о любви и дружбе, третья — переделка комедии Плавта¹¹, восхитительный образец сценического искусства, четвертая — яркая картина быта и нравов итальянской буржуазии, искусно приправленная английской провинциальной жизнью с ее пьяным медником и весельчаком лордом. И рядом совершенно разные трагедии: «Тит Андроник» (если это все же пьеса Шекспира), кровавое пиршество — любимый жанр интеллектуалов того времени, как у наших — криминальное чтиво, и «Ричард III», с великолепным макиавеллиевым злодеем, услаждающий те же вкусы. И «Ромео и Джульетта», одна из трех-четырех лучших в мире поэм о любви, которая сразу же стала любимой пьесой молодых англичан. И была таковой, по крайней мере, до начала гражданской войны, если судить по страницам этой трагедии в экземпляре Первого Фолио, хранящегося в Бодлеанской библиотеке Оксфордского университета, которые зачитаны до дыр студентами XVII века.

Трагическая повесть о влюбленных, родившихся под несчастливой звездой, многое рассказывает о молодом Шекспире и о зрителях, которых он развлекал. Пьеса, написанная в разгар всеобщего елизаветинского веселья, пропитана юмором, первые два акта — сущая комедия, ее главные действующие лица — Меркуцио и кормилица Джульетты. По какому праву, можно спросить, эти негодники то и дело вторгаются в столь нежную, столь прекрасную юную любовь? Ответ простой: они — два столпа, на которых держится вся драма. Поскольку влюбленные в тех сценах, где они вдвоем, только и делают, что воспевают друг другу свою любовь, ничего о себе не рассказывая, Шекспиру нужно убедить нас, что Ромео и Джульетта — земные существа, точно такие, как мы с вами, а не рупоры страстей, которыми он их наделил. И он в этом преуспел, поместив рядом с ними характеры неистовой жизненной силы: рядом с Ромео — Меркуцио, рядом с Джульеттой — Кормилицу. Их обязанность время от времени напоминать о физической природе любви: из него так и сыплются непристойности, как свойственно молодым людям, у которых слишком горячая кровь, а она болтает языком, как деревенская кумушка. И что, это раздражает? Делает блюдо слишком острым, чтобы потешить грубых простолюдинов? Но ведь не только они смеялись в театре над солеными шутками актеров. А современный читатель, который воспринимает этих персонажей как злокачественные образования на безупречной любовной поэме, упускает из виду их главное назначение. Волшебник снова и снова напоминает нам о реальности. Объясняет, что чудесный цветок любви, расцветший в этой истории, не поэтическая мечта, не развлекательная фантазия, а кусок жизни, чьи корни уходят в обычную грубую почву человеческого бытия, которую мы хорошо знаем, даже слишком хорошо. Он уверяет своих юнцов-зрителей, что страсть Ромео, лучшего друга Меркуцио, к девушке, сосавшей грудь Кормилицы, может вспыхнуть и у них в сердце.

Именно потому, что Шекспир ничего не утаивает и не осуждает — он вовсе не похож на школьного учителя или священника, — юность всегда ему доверяла, и тогда и сейчас. Заслужив ее доверие, он мог вести ее куда угодно: она примет и очищающие огни «Макбета» и «Отелло», разделит с Лиром распятие и искупление, утешится примирением и прощением на очарованном острове «Бури».

И если «Ромео и Джульетта», «Бесплодные усилия любви» вместе с другими ранними пьесами принадлежат юности, то с еще большим правом это относится к поэмам и сонетам, которые близки к ним и настроением, и датами появления на свет, что подтверждают многочисленные параллельные образы и отдельные фразы. В 1592 году Шекспир одержал верх над соперниками и «веселым изяществом» своих сочинений завоевал расположение «досточтимых джентльменов». Но именно поэзия стала тем штурмом, что покорил Лондон, когда в апреле 1593 года вышла в свет поэма «Венера и Адонис», а к 1602 году — еще семь ее изданий. Есть много свидетельств тому, что до конца правления Елизаветы Шекспир больше был известен читающей публике как автор этой поэмы и появившейся вскоре «Обесчещенной Лукреции». Что, пожалуй, неудивительно, если вспомнить, что до 1597 года кроме этих двух поэм других печатных изданий Шекспира не было. А начиная с этого года стали выходить одна за другой пьесы ин-кварто: «Ромео и Джульетта» (пиратское издание), «Ричард III», «Ричард II», «Бесплодные усилия любви», «Генрих IV», часть 1.

Публикация «Венеры и Адониса» в 1593 году произвела в Лондоне не меньшую сенсацию, чем первая серия «Поэм и баллад» Суинбёрна¹², вышедших в 1866 году. Разница только в том, что Шекспир не ввел литературную моду, а возглавил ее. Когда «Поэмы и баллады» «как громом обрушились на филистимлян», молодежи Англии надоели «лилии и томления» Теннисона, и она обратила восхищенный взор на «розы и восторги», которые предлагал ей новый поэт. То же и с Шекспиром. Чтобы понять популярность «Венеры и Адониса», надо вспомнить, что самой яркой звездой на поэтическом небосводе начиная с 1579 года, когда вышел «Календарь пастуха», был его автор, пуританин Спенсер. А в 1590 году он стал издавать «Королеву фей», несомненно, с целью «научить джентльменов и знатных господ добродетельному и благонамеренному поведению»: книга 1 посвящена «Святости», книга 2 — «Умеренности», книга 3 — «Целомудрию». И поэма «Венера и Адонис» была протестом Шекспира против уничтожения Спенсером «Оазиса наслаждений»¹³. В ней «сладчайшему желанию» отдаются священные почести, а служение ему преподносится в духе Овидия, цитата из которого помещена на титульном листе поэмы. «Венера и Адонис» — вершина того, что можно назвать елизаветинской «поэтической школой, воспевающей плоть». В ней, однако, нет ничего суинбёрновского. Мотив бунта, страсть вкусить от запретного плода совершенно отсутствуют в поэме Шекспира. «Розам и восторгам» сопутствует не порок, а искреннее приятие того, что Россетти¹⁴ назвал «честными и страстными восторгами плоти». Поэма Шекспира местами тяжеловата, кое-где скучна, но со всеми дефектами и достоинствами, со всеми драгоценными камнями в расщелинах она больше всех других поэтов напоминает Китса — Китса, автора «Эндимиона».

Так же как у Китса, поклонение красоте сюжетно менее выражено, чем страсть плоти, но вся поэма им так пропитана, что, захлопнув книгу и забыв подробности, вы навсегда сохраните именно это впечатление. Наиболее ярко оно ощущается в описаниях сельской жизни, животных, которых в поэме так много. Эта природа окрестностей Стратфорда описана до такой степени теплее любовных ухищрений Венеры, соблазняющей Адониса, что нетрудно понять, на чьей стороне душевное расположение Шекспира. Но даже на пронизанных сластолюбием страницах его стихи так волшебно прекрасны, что чары поэзии берут над ним верх. Та же самая счастливая страсть слышна и в сонетах. Красота так тесно связана в воображении поэта с патроном, которого он воспевает, что красота и Белокурый друг становятся единым целым:

Мы урожая ждем от лучших лоз,
Чтоб красота жила, не увядая^****.

Эти строки начинают цикл сонетов, возвещая их главную тему. Но, пожалуй, в пьесе, именно в пьесе, чего меньше всего ожидаешь, звучит самый прекрасный гимн Красоте. В комедии «Бесплодные усилия любви», где герои то и дело говорят о прекрасных дамах и их лучезарных глазах, Бирону, этому архибунтовщику, выпало раскрыть их мистическое значение в его великой покаянной речи.

Одна любовь, преподанная нам
Глазами женщин, мозг не тяготит,
Как мертвый груз, но с быстротою мысли
Стихийно разливается по телу.
Она, все наши чувства изощряя,
Им остроту двойную сообщает.
Она дает такую силу зренья
Любовнику, что блеск его зрачков
Способен ослепить глаза орла.
Слух любящего ловит даже шорох,
Невнятный настороженному вору.
Чувствительней и тоньше, чем рога
Улитки, осязанье у влюбленных,
А вкус — разборчивее, чем у Вакха.
Любовь, затмив отвагой Геркулеса,
Плод Гесперид всегда искать готова.
Она мудрее сфинкса, мелодичней
И сладостней, чем лютня Аполлона.
Любовь заговорит — и небеса
Баюкает согласный хор богов.
Поэт не смеет взяться за перо,
Не разведя чернил тоской любовной^5*.

Короче говоря, любовь для Шекспира — это символ того страстного, мощного восприятия Красоты, которое воспламеняет сразу все пять чувств. И это — великий дар поэта и актера нам, людям. В такие минуты он до исступления пьян Красотой, всюду видит ее и готов поклоняться ее богоподобному явлению во всем и вся.

В этом, мне думается, истинные корни отношения Шекспира к своему патрону. Страстные излияния поэтов, «сильнее наделенных чувствительностью, энтузиазмом и нежностью», чем обычные люди, следует принимать как искреннее проявление чувств, какими бы странными они не казались. Мир с трудом привыкает верить словам Вордсворта:

Самый скромный цветок у меня может вызвать
Мысли, слишком глубокие, часто до слез^6*.

Глупо подозревать Шекспира в лести, когда он пишет о юном джентльмене, который был одним из самых красивых, самых очаровательных придворных королевы Елизаветы:

Сравню ли с летним днем твои черты?
Но ты милей, умеренней и краше^7*.

Вникните в сонеты, и тогда вам придется признать, что 19-летний граф Саутгемптон, которому, как сейчас принято считать, эти сонеты адресованы, был самый великолепный, самый пленительный юноша, каких когда-либо видел Шекспир. И что поэт был предан ему всем сердцем. В тот век поголовного низкопоклонства Шекспир — просто чудо сдержанности и самоуважения. Почти каждая пьеса, когда он ее писал, давала ему возможность льстить царствующему монарху, что принесло бы большую пользу и ему, и его труппе. Однако единственное упоминание Елизаветы — милые, но весьма холодные строки, относящиеся к «царственной весталке» в комедии «Сон в летнюю ночь»^8*. Можно даже сказать, они такие холодные, что я иногда спрашиваю себя, нет ли в них и легкого оттенка неприязни. Что до короля Якова, то Шекспир выказал ему почтение трагедией «Макбет». Но он никому не курил фимиама, который так любят обонять королевские ноздри. Его рукой водили любовь и восхищение.

Восхищение, да. И глубокое почтение. Ибо, как бы близко юный граф не допускал его к себе, классовый барьер все же разделяла их. Елена, дочь врача, говорит о Бертраме, молодом графе:

. . . . . . . Любить Бертрама — то же,
Что полюбить звезду и возмечтать
О браке с ней, — так он недосягаем.
Его лучи издалека ловлю,
Но не могу взнестись к его орбите...^9*

Эти строки точно определяют сословные отношения между Шекспиром и его патроном. Нам, в наше время, невозможно понять все эмоциональные последствия этого барьера, а ведь в поэзии именно они более всего имеют значение. Ключом к пониманию, впрочем, может служить то, что чувствуют сейчас миллионы людей к принцу Уэльскому¹⁵. Но если все же этого не понять, останется за семью печатями не только весь цикл сонетов, но и те странные куски в нем, которые касаются Смуглой леди¹⁶.

Проблема слишком темна и трудна, и мы не станем сейчас в нее углубляться. Но одно обстоятельство, известное всем, — неоспоримо. Поэт познакомил патрона со своей любовницей, и они его предали. Шекспир излил печаль в сонетах, и даже, кажется, между ними возникло на какое-то время охлаждение. Тем не менее сонеты-письма продолжают писаться, и вскоре они опять обретают пылкость. Вполне возможно, что чувства к Саутгемптону значили для Шекспира больше, чем страсть к любовнице, которая, судя по обращенным к ней сонетам, почти ничего в нем не вызывала, кроме физического желания. И еще я думаю, что, как бы глубоко не постиг он природу ревности в трагический период творчества, сам он, по-видимому, никогда не питал этого чувства к своей «самой яркой звезде». Сонет 40 начинается так:

Бери все, все мои любви, моя любовь^10*.

Для современного уха это звучит малодушно, почти раболепно. Однако в эпоху Возрождения принести любовь на алтарь дружбы было делом обычным. Это нашло драматическое выражение в комедии «Два веронца», в неожиданной последней сцене, где Валентин готов отдать Сильвию Протею, бывшему другу, ровно через минуту после того, как сам спас возлюбленную — Протей чуть было ее не изнасиловал. Правда, «веронцы», тот и другой, — знатные господа, тогда как Шекспир — простой актер, а Саутгемптон — граф. Но как бы то ни было, утверждение, что актер думал только о своей выгоде (он, несомненно, многое получал, даже деньги, за свою «службу» графу), противоречит всему, что мы знаем о его характере и поведении в других жизненных ситуациях.

Однако я уже оказался в середине истории, которую только что начал. Так вот, благодаря главным образом работам м-ра Дж. А. Форта^[5] то, что принято называть загадкой сонетов, полагаю, в основном решено. Он, как и все остальные, обратил внимание на следующий факт: посвящение Саутгемптону поэмы «Венера и Адонис», изданной в апреле 1593 года, написано в почтительном тоне. А посвящение «Лукреции», вышедшей в мае 1594 года, куда более теплое. Значит, есть все основания полагать, что близость между поэтом и графом за столь короткий срок значительно возросла. Далее он делает вывод, исходя из сонета 104, что Шекспир впервые встретил своего патрона весной, за три года до того, как сонет был написан. И, логично предположив, что первая встреча поэта с патроном произошла во время вручения «Венеры и Адониса», Форт заключает, что Шекспир начал писать сонеты Саутгемптону сразу после того, как граф принял посвященную ему поэму, что дружба между ними стала быстро крепнуть и что первые 104 сонета являются поэтическим изложением их трехлетней истории — с весны 1593-го по весну 1596 года. Эту теорию поддержал д-р Дж. Б. Харрисон¹⁷, который предположил, что в сонете 107, начиная со строки «Луна пережила затменья гнев»^11*, заключена аллюзия на страхи, охватившие всю Англию в 1596 году, когда резко ухудшилось здоровье королевы Елизаветы. Страхи оказались беспочвенны, 7 сентября королеве исполнилось 64 года, и, следовательно, канул в Лету «климактерический» 63-й год ее жизни, считавшийся астрологами очень опасным. Таким образом, большая часть цикла, включая и приключение со Смуглой леди, должна быть написана между апрелем 1593-го и сентябрем 1596 года.

Генри Ризли, граф Саутгемптон

Но если Шекспир не был знаком с Саутгемптоном до апреля 1593 года, кто же тогда были «досточтимые джентльмены», на которых ссылался Четтл в 1592 году? Чтобы внятно ответить на этот вопрос, надо изложить длительную дискуссию, касающуюся одного из самых спорных периодов жизни Шекспира, а это выходит за рамки моей книги. Поэтому я закончу эту главу кратким изложением своих нынешних взглядов на то, что делал Шекспир в 1592—1594 годах. И если читатель соблаговолит помнить, что эти годы — загадка и вокруг них до сих пор не утихают жаркие споры, то никакого вреда моя точка зрения ему не принесет.

Когда Роберт Грин писал на смертном одре свой пасквиль в адрес «Ворона-выскочки», драматург-актер предположительно работал, как мной упомянуто, в труппе лорда Стрейнджа. Фердинанд Стэнли, лорд Стрейндж¹⁸ был замечательной личностью, патрон, чьего покровительства искали многие поэты, стойкий приверженец католической веры, друг блистательного фаворита королевы Елизаветы графа Эссекса. Думаю, именно дружбой с Эссексом можно объяснить тот факт, что труппа лорда Стрейнджа неожиданно завоевала особое расположение двора и пользовалась им с 1591-го по 1593 год. Так или иначе, и Стрейндж, и Эссекс наверняка очень скоро оценили «веселое изящество» молодого драматурга. И если оскорбительный памфлет Грина попал к ним в руки, естественно предположить, что один из них отправил к печатнику Четтлу своего эмиссара с заявлением, что выпад Грина несправедлив, и посему необходимо что-то предпринять. Очень может быть, что этим эмиссаром был сам Шекспир, который вручил Четтлу письмо, составленное в резких выражениях, и быстро уладил дело, очаровав Четтла своими манерами.

Но вскоре Шекспиру и его друзьям-актерам понадобилась более серьезная помощь, чем защита от злобных нападок покойника. Годы 1592—1594-й были отмечены, как я уже сказал, самой страшной вспышкой чумы за все время правления Елизаветы. И все театры по распоряжению властей были закрыты на этот период, начиная с июня 1592 года, исключение составили два коротких сезона. Это стало настоящей катастрофой для актеров, которые кормились только выручкой от спектаклей в общедоступных театрах. И хотя кое-каким труппам удалось выжить, путешествуя по провинции, многие или шли на дно, или вынуждены были слиться со своими недавними соперниками. В такой ситуации Шекспиру ничего не оставалось, как искать покровителя для литературных занятий. И его друзья при дворе обратились с этой просьбой к fidus Achates^12* Эссекса, очень красивому и несметно богатому графу Саутгемптону. «Венера и Адонис» была написана в течение зимы 1592/93 года и в апреле лично преподнесена ему. Знакомство восхитило того и другого, и Шекспир обрел не просто патрона, а любимого и благородного друга. То, что до знакомства с ним Шекспир общался с людьми, которым были близки интересы Саутгемптона, думаю, подтверждается тем фактом, что и «Венера и Адонис» и первые 17 сонетов, которые, смею предположить, были преподнесены вместе с поэмой, содержат совет юному графу жениться. Граф, к огорчению друзей и родных, желавших наследника, был тогда категорически против. В сонетах совет очевиден, в поэме он подан аллегорически, если считать Адониса, отвергнувшего любовные посягательства Венеры и погибшего преждевременной смертью, очевидным предупреждением. Действительно, строки

Погибнет он — и красота умрет
И в черный хаос мир опять вернет^13*

могут служить квинтэссенцией начальных 17 сонетов.

Знаменательно, что Шекспир начал знакомство со своим патроном в роли советчика, и эту роль, думаю, он играл при дворе до самого конца. Предлагал свое мнение, предлагал так, как только может драматург, держа зеркало перед природой; показывал, были бы только глаза, чтобы смотреть, «добродетели ее же черты, спеси — ее же облик, и всякому веку и сословию — его подобие и отпечаток»^14*. Он советовал почтительно, ненавязчиво, но искренне и с замечательной проницательностью, если же дело обстояло плохо, зритель был слепым и глухим, он умел говорить прямо и грубовато.

Что бы Саутгемптон ни думал о советах, советчика он принял, тот был на десять лет его старше. Заметное изменение тона сонета 18 и посвящения «Лукреции» свидетельствует о более теплых отношениях, что, полагаю, можно объяснить лишь тесным общением. Иначе говоря, вскоре после знакомства Шекспиру, по-видимому, улыбнулась вторая стадия покровительства, описанная мной в главе II. Он стал домочадцем у графа, взяв на себя какие-то личные обязанности, что продолжалось большую часть 1593-го и несколько месяцев 1594 года. Существует прочно укоренившееся мнение, что Шекспир какое-то время был школьным учителем в провинции. Оно восходит, возможно, к его службе в Тичфилде, родовом гнезде Саутгемптона, в качестве наставника. Мы знаем, что там в то время жил на правах учителя Джон Флорио, переводчик Монтеня, чье влияние на Шекспира отмечается многими критиками; и если драматург несколько месяцев обитал под одной крышей со своим коллегой Флорио, то его интерес к великому французскому гуманисту становится объяснимым. Но если Баптиста в «Укрощении строптивой» мог нанять для своих дочек двух учителей (один — знаток языков и поэзии, другой — музыкант и математик), то чего удивляться двум учителям в доме богатого юного аристократа. Многие критики полагают также, что Шекспир именно в те годы побывал в Италии; их мнение основано на его превосходном знании Венеции, нашедшем отражение в пьесах. Лучшего способа поездки в Италию, чем в компании с юным графом, придумать трудно.

Чем же занимался Шекспир в Тичфилде? Главным образом, я думаю, увеселениями и прежде всего театральными постановками, до коих граф был большой охотник. Особого труда это не составляло: его друзья-актеры бездельничали в Лондоне, там свирепствовала чума, и они были готовы помочь ему, стоит поманить пальцем. Есть одна пьеса Шекспира, которая, бесспорно, написана для показа на сцене домашнего театра, и я могу с полным основанием утверждать, что Шекспир написал ее именно в тот год, на радость Саутгемптону и, вероятно, также для Стрейнджа, Эссекса и других джентльменов их круга. Пьеса эта — «Бесплодные усилия любви»^[6].

Ее аллюзии и заимствования говорят о том, что Шекспир сочинил эту пьесу для рождественского представления на домашнем театре, поскольку в Рождество 1593 года пьес при дворе не ставили и все театры были закрыты. Более того, пьеса, как теперь признано почти всеми, от начала до конца — бурлеск, осмеивающий близкое окружение сэра Уолтера Рэли, который, возможно, и сам изображен в карикатурном виде в образе фантастического испанца Армадо. В 1593 году партия Эссекса одержала верх над своим соперником. В мае стало известно, что Рэли обесчестил одну из фрейлин, в глазах королевы это было равносильно государственной измене. Он был отлучен от двора и получил позволение целовать руку Елизаветы лишь в 1597 году. Так что буффонада, высмеивающая Рэли и его команду, была безопасна. Но Шекспир не побоялся ввести в пьесу и других персон королевского двора, ибо я убежден, что в образах Фердинанда, короля Наварры, Бирона, Лонгавиля и «юного Дюмена» зрители должны были видеть сценическое воплощение (не портреты) елизаветинских вельмож: Фердинандо Стэнли, ставшего графом Дерби и наместником острова Мэн в сентябре 1593 года^15*, графа Эссекса, в 1591 году сражавшегося на французской земле бок о бок с Бироном, или, как его называют англичане, «Бероуном», самого Саутгемптона и юного графа Ратленда, которому тогда было 17 лет. Эссекс, Саутгемптон и Ратленд — та самая троица очень близких друзей, которых, по моему мнению, Шекспир имел в виду, когда сочинял комедии, наполненные юными холостяками, о чем я писал выше. Стэнли был гораздо старше, умер в 1594 году, и поэтому речи о нем больше не будет.

Спустя год после того, как «Бесплодные усилия любви» были сыграны, Шекспир вернулся на сцену общедоступного театра. Чума кончилась, и мы видим его одним из ведущих деятелей новой труппы — труппы лорда-камергера, которая играла при дворе перед королевой Елизаветой. Я связываю это с тем, что 6 октября 1594 года Саутгемптону исполнился 21 год, он достиг совершеннолетия и мог сам распоряжаться своей собственностью. Именно тогда он так щедро одарил Шекспира, хотя традиция, возможно и преувеличивает сумму, — дал ему безвозмездно 1000 фунтов. Запись говорит: «Чтобы он смог сделать покупку, которую, как ему стало известно, он задумал». Пусть даже всего 100 фунтов, все равно Шекспир мог помочь новой труппе встать на ноги. Труппа организовалась в июне, в сентябре отправилась на гастроли в провинцию. А уже 8 октября, через два дня после совершеннолетия Саутгемптона, приобрела лондонский театр. Таким образом, покровительство Саутгемптона, думаю, было не только спасеньем для Шекспира и его друзей-актеров в страшные годы чумы, но и фундаментом их будущего процветания.

О дальнейших отношениях между драматургом и его покровителем трудно говорить с какой-нибудь определенностью. Сонеты Шекспир продолжал писать до 1596 года. То, что потом он почти перестал их писать, можно объяснить титаническим трудом Шекспира на благо своей труппы и еще тем, что Саутгемптон перестал быть юнцом. Граф тем не менее не утратил своей страсти к театру, я уже цитировал письмо 1599 года, которое говорит об этом. Как повлияли на их отношения восстание и гибель Эссекса можно только гадать. Но, по меньшей мере, знаменательно, что в 1604 году комедия «Бесплодные усилия любви», направленная против Рэли, была поставлена при дворе для жены короля Якова, Анны, Бёрбеджем¹⁹ и Саутгемптоном. И даже вполне может быть, что интерес Шекспира к морю, который столь очевидно проявился в последних пьесах, а также отголоски колонизации в «Буре» связаны с интересом Саутгемптона к американской Виргинии.

Примечания

*. Подстрочник.

**. Акт III, сц. 2.

***. Акт II, сц. 2.

****. Сонет I. Пер. С. Маршака.

5*. Акт IV, сц. 3.

6*. У. Вордсворт. Ода «Предвестье бессмертия, из воспоминаний раннего детства». Пер. М. Литвиновой.

7*. Сонет 18. Пер. С. Маршака.

8*. Часть монолога Оберона. Акт II, сц. 1.

9*. «Конец — делу венец». Акт I, сц. 1.

10*. Подстрочник.

11*. Пер. А. Финкеля. В пер. С. Маршака: «Свое затменье смертная луна / Пережила».

12*. Верный Ахат (лат.) — преданный товарищ и спутник Энея («Энеида» Вергилия).

13*. Пер. Б. Томашевского.

14*. «Гамлет». Акт III, сц. 2.

15*. Встречается в «Генрихе VI», ч. 2. Акт II, сц. 4.

1. Это замечание Уилсона, несмотря на легкую модальность («наверное»), сообщает читателям, что Шекспир, сочиняя комедию, единственную, где действие происходит в Англии, видел поэтическим воображением свой Стратфорд, его состоятельных горожан. Таким образом, он добавляет еще одно, пусть косвенное, подтверждение, что автором шекспировского наследия был Стратфордец. Уилсон частично вторит Чемберсу, который немного раньше писал: «Уильям Шекспир родился в семье обывателей провинциального городка, таких как те, что он изобразил в "Виндзорских проказницах". Стратфорд-на-Эйвоне, однако, жил не под сенью королевского замка. Это был провинциальный, торговый городок...» (William Shakespeare. V. 1. Oxford. 1930. P. 3.). Эти высказывания Уилсона и Чемберса показывают, до какой степени находились они во власти мифа. Виндзор и Стратфорд и сегодня отличаются друг от друга, что уж говорить о XVI в., когда Стратфорд был действительно глухим, провинциальным городком.

Виндзор расположен в нескольких милях от Лондона на берегу Темзы, главная его достопримечательность — Виндзорский замок, на протяжении почти тысячи лет он является главным домом британской королевской семьи. Там похоронены девять английских монархов, в том числе Генрих VIII. Виндзор по праву считается самым большим и старым жилым замком в мире. И жители Виндзора живут «под сенью этого замка». Город как небо от земли отличается от скучного и жалкого, даже сегодня, Стратфорда, если посетить его не в юбилейные дни, а с обычной, банальной экскурсией. Именно так я и оказалась в Стратфорде, и он отвратил меня своей пошлой коммерциализацией — пустые, голые улицы, вдоль них лавки с дорогими безвкусными сувенирами. В XVI в. он, наверное, выглядел попригляднее, природа еще не была затоптана ордами туристов. Что касается его состоятельных жителей, может, кое-кто и был в какой-то степени образован, но сохранился официальный список горожан, которые скупали и прятали зерно, чтобы подороже продать его в голодный год. В списке есть имя и Уильяма Шакспера. Была я и в Виндзоре, видела его величественные стены, возвышающиеся вдоль центральной улицы, башню, подъездные ворота. Грандиозность сооружения поражает. И когда читаешь «Виндзорских проказниц», видишь не Стратфорд, а Виндзор. Персонажи комедии даже отдаленно не напоминают стратфордцев, какими мы их видим на основании исторических документов и литературных произведений того времени. Пятое действие комедии происходит в Виндзорском лесу, который на протяжении многих столетий, начиная с XIII в., был закрытым охотничьим угодьем королевского дворца. И, конечно, местным обывателям лес был недоступен, не могли они устраивать там ночные увеселения с ряжеными и феями. Состоятельные горожане шекспировского Виндзора праздно проводят время, участвуют в соколиной охоте, любят гонки собак (собаки их собственные). Все затеи выдают их принадлежность к дворянскому сословию. Многие стратфордианцы, однако, упорно называют их средним классом и даже утверждают, что по этой пьесе можно судить о быте и нравах этого класса. Но почитайте пьесы Бена Джонсона, почти во всех строго соблюдаются поведенческие приметы сословий. А в одной из них два персонажа прямо взяты из Стратфорда: один — Солиардо, второй — его родной брат. Ярко и жестко описанные, эти персонажи диаметрально противоположны шекспировским виндзорцам. В шекспировские времена средний класс еще не был таким, каким стал веками позже. Но есть среди стратфордианцев и те, кто видит в персонажах Шекспира мелких дворян, именно исходя из описания их развлечений. Я бы сказала, что на самом деле под масками мелких дворян скрываются придворные, и, скорее всего, они были узнаваемы зрителями, ведь игралась пьеса при дворе, ее смотрела Елизавета. В Уайтхолле, лондонской резиденции королевы Елизаветы, собиралось до тысячи человек. Тут были и родовитые вельможи, и бедные дворянчики, попавшие в королевские покои по протекции или в силу каких-то своих заслуг. И в Виндзор съезжалось немало придворных королевы. Там и могли происходить все смешные и веселые события, наполняющие эту комедию. Пьеса ведь, по преданию, была написана в две недели по повелению королевы, которая очень любила Фальстафа из исторических хроник.

Среди персонажей есть доктор Каюс (Dr. Caius), брюзга, впадающий в ярость по ничтожному поводу, говорящий с иностранным акцентом — в пьесе он француз. Интересно, что такой доктор действительно существовал, звали его Джон Каюс (John Caius), родился он в 1510 г., умер в 1573-м. В 19 лет он отправился в Падую, где учился медицине, путешествовал по Италии, Германии и Франции. Через пять лет вернулся в Англию и стал одним из врачей, лечивших короля Эдуарда VI, потом королев — Марию I Тюдор и Елизавету. В 49 лет он становится профессором медицины в Кембридже, в колледже, который Каюс помогал создавать. Он имел скверный характер и злобно преследовал всех своих недоброжелателей. А они у него были, поскольку ходили слухи, что он приверженец папства. И вот в комедии Шекспира со всеми ссорится бранчливый д-р Каюс. Причем самый главный его враг — пастор, уроженец Уэллса сэр Хью Эванс. Каюс вызывает его на дуэль и слушать не желает о примирении. Этот комический персонаж какими-то чертами схож со своим реальным однофамильцем, который терпеть не мог валлийцев, никогда не принимал в колледже ни одного выходца из этой части Англии и не выносил протестантских священников. Очевидно, что автор «Виндзорских проказниц» знал не просто это имя, но и какие-то свойства характера доктора. Бэконианцы уверены, что пьесу написал Бэкон. Он поступил учиться в Кембридж в тот год, когда Каюс умер. И мог, конечно, слышать рассказы о кембриджском доне, чьему нраву препятствовать было нельзя.

Возможно, и слышал, но слог, которым написан текст комедии, совершенно несхож со слогом произведений Фрэнсиса Бэкона. Так или иначе, но Шакспер, никогда не бывавший в Кембридже, ни от кого не мог услыхать о докторе Каюсе и его каверзах.

Занимаясь путевыми записками Томаса Кориэта (еще одна маска Ратленда) и приложенными к ним панегириками, я нашла несколько параллельных мест. Так, Генри Гудиер в пятом панегирике пишет:

Считаете скучным его, тяжелым?
Таким быть не может смехач города и двора.
Считаете легким его? Так спросите у тех,
Кто нес его в коробе в том представлении.

(If any thinke him dull or heavy, know
The Court and cities mirth cannot be so.
Who thinks him light, aske them who had the task
To beare him in a trunk unto the maske...)
Coryat's Crudities. V. 1. Glasgow. 1905. P. 28).

А в «Виндзорских проказницах» миссис Форд и миссис Пейдж, наказывая любвеобильного Фальстафа, вынуждают его спрятаться в короб с грязным бельем, который слуги уносят и бросают в Темзу.

2. Грин Роберт (ок. 1558—1592), английский писатель, получивший образование в Кембридже. Его романтические комедии «Яков IV» (ок. 1590—1591) и «Монах Бэкон и монах Бангей» (ок. 1589—1592), возможно, оказали влияние на Шекспира, а роман «Пандосто» (1588?) явился основным источником «Зимней сказки».

3. Пиль Джордж (1556—1596), драматург, поэт, старший современник Шекспира, один из тех, кого называли «университетские умы». Период его творческого расцвета совпадает с началом творчества Шекспира, и Пиля нередко считали возможным соавтором Шекспира по 1-й части «Генриха VI» и «Титу Андронику».

4. Четтл Генри (ок. 1560 — ок. 1607), английский книгопечатник и писатель. В книге «Сон Добросердечного» («Kind-heart's Dream», 1592) Четтл сожалел, что, готовя для печати памфлет Грина «Грош ума, купленный миллионом раскаяний» не «умерил гневных» нападок Грина на Шекспира.

5. В Полном собрании сочинений Шекспира в 8 т. (т. 1. М., 1958. С. 32) дан следующий перевод этого текста: «Ибо я получил возможность убедиться, что человек этот, — писал Четтл, также не называя Шекспира по имени, — в одинаковой степени отличается как скромностью, так и актерским искусством. Кроме того, многие почтенные люди с похвалой отзываются как о честности его характера, так и прелестном изяществе его сочинений». А вот английский текст: «I am so sorry as if the original fault had been my fault, because myself have seen his demeanour no less civil than he excellence in the quality he professes. Besides divers of worship, have reported his uprightness of dealing, which argues his honesty, and his facetious grace in writing that approves his art» (курсив мой. — М.Л.) — т. е. в оригинале нет слов об актерском искусстве!

6. Право справедливости — это совокупность норм, которые создавались судом канцлера, чтобы дополнять, а иногда и пересматривать систему общего права. Следовать праву не означало пренебрегать законами морали. В случаях, когда имело место их нарушение, истец мог прибегнуть к канцлерскому суду, действовавшему на основе права справедливости. При этом справедливость все же подчинялась праву.

7. Хенслоу Филип (ум. 1616), английский театральный антрепренер, чья деятельность главным образом была связана с труппой «Слуги лорда-адмирала». Сохранился его «Дневник», важное свидетельство театральной жизни того времени.

8. Довер Уилсон не случайно говорит о сложности понимания высказываний Грина и Четтла. Поскольку слова Грина не только первое, но и единственное свидетельство, доказывающее, что Шекспир был и драматург и актер, остановимся на нем подробнее. Тем более, что так считают все ортодоксы и многие «еретики» (есть еще Первое Фолио, но там все свидетельства обесценены посланием, зашифрованным в портрете на титульном листе — двумя правыми рукавами). Обычно цитату из памфлета-послания Грина приводят в отрыве от общего контекста и выводят ее смысл, исходя только из значений содержащихся в ней слов. А слова многозначны, значение можно выбрать предвзято, согласно собственной шекспировской концепции.

Рассмотрим сначала фразу «the Tiger's heart wrapped in a Player's hide». Интересно, что все комментаторы, и ортодоксы и еретики, склоняются к тому, что Грин действительно говорит здесь об актере Шекспире. Умирающий в нищете и одиночестве из-за своего распутства, Грин обрушивает гнев на нового драматурга и на актеров, которые предпочитают ставить его пьесы. Грин называет его «ворон-выскочка, украсивший себя нашими перьями», «Потрясатель-сцены» (Shake-scene) — с сердцем тигра в актерской шкуре. Это единственная цитата, где, казалось бы, соединены актер и драматург. Взята она с небольшим изменением из «Генриха VI», часть 3: «O, tiger's heart wrapped in a woman's hide!»

Логическая схема предложения одна и та же. У Шекспира два субъекта — чудовищно жестокая женщина (Маргарита, жена Генриха VI, протянувшая плененному Ричарду Плантагенету, чтобы утереть лицо, платок, намокший в крови его сына-подростка) и тигр, облаченный в женскую шкуру. То же, казалось бы, и у Грина: «некто» (по аналогии с Шекспиром — актер) с сердцем тигра, одет в шкуру актера, тоже два субъекта — актер и тигр. Но Шекспир прямо назвал женщину. Его фраза — метафора: Маргарита — не женщина, а тигр. А у Грина «некто» изначально актером не назван. Читатель считает его актером по аналогии с шекспировской фразой и в унисон с ортодоксальным представлением об авторстве Шекспира.

Вспомним, метафора эта восходит к пословице «волк в овечьей шкуре», которая существует тысячелетия и имеется во всех языках. Она метафорически используется по отношению к злодею, прячущему свою истинную сущность под маской добродетели. И Шекспир мог бы использовать образ овечьей шкуры вместо женской, но метафора утратила бы силу. А так читатель видит не Маргариту, а тигра, напялившего женскую шкуру. Можно сказать, что и Грин подобным образом видел актера Шекспира — тигр в актерской шкуре. Но главная мысль в исходной пословице — чужая шкура, надетая в целях обмана. И тогда мы вправе предположить: Грин, не называя имени поэтического соперника и его социального статуса, упоминает, однако (как примету), что он натянул на себя шкуру актера. Кто за этим «некто» стоит, современному читателю остается только гадать.

Рассмотрим теперь цитату как часть более широкого контекста. Грина потрясла неблагодарность актеров, он столько написал специально для них пьес, ставших источником их обогащения. Он предупреждает друзей-драматургов: «Глупыми вы будете людьми, все трое, если мое несчастье не станет для вас предупреждением. Ни к кому из вас они так не липли (как ко мне); эти Куклы, которые говорят нашими устами, эти Клоуны, процветающие под нашими знаменами. Разве не удивительно, что я, которому все они стольким обязаны, бросили меня, разве не удивительно, что и вы, которым все они тоже обязаны, будете брошены ими (окажись вы в таком же положении, как я сейчас). Да, не доверяйте им...» И дальше сразу идут слова «появился... ворон-выскочка, украсивший себя нашими перьями...»

Сравнивая актеров и драматургов, Грин говорит, что ни один драматург, даже самый хороший, не позволит себе стать ростовщиком, и ни один актер никогда не будет искать для ближнего своего доброй сиделки. Грин тяжело болен, за ним ухаживает сердобольная женщина, судя по последней фразе, ее нашли близкие друзья, значит, и в первой фразе может быть намек на кого-то из актеров.

По степени возмущения прозвища, относящиеся к «Потрясателю-сцены» и к актерам, одинаковы, но оценочно они совершенно разные. За первым стоит человек, которого Грин не называет ни клоуном, ни обезьяной, ни накрашенным чудовищем. Это задиристый петушок (an upstart Crow), Потрясатель-сцены, тигр в шкуре актера. Он хотя и злокозненный, по мнению Грина, но находится очевидно, на более высокой социальной ступени.

Эта цитата много претерпела при переводе на русский язык. «Upstart crow» переведено как «ворона-выскочка», что делать никак нельзя. Здесь русское «ворона» имеет уничижительный оттенок, чего в английском «crow» нет. Шекспировский глоссарий (Shakespeare's words glossary, Интернет) дает слову «crow» значение «cockerel» — молодой задиристый петушок, в крайнем случае можно перевести как «ворон». То же и со словами «upstart» и «выскочка». Английское слово значит не только «выскочка», но и «новичок-выскочка».

Эта фраза до сих пор предмет непримиримых споров — обвинял ли Грин Шекспира в том, что он плагиатор. Но самое прискорбное искажение имеется в переведенной на русский язык книге С. Шенбаума «Шекспир. Краткая документальная биография»; «...ибо есть среди них [актеров] ворона-выскочка». Однако в английском тексте нет «среди них», просто «for there is an upstart crow». Грин предупреждает друзей не иметь дела с мерзкими людишками — актерами, потому что появился новый, наглый, не знающий жалости молодой драматург, к тому же «Иоганн фактотум». В непредвзятом прочтении самоуверенный Потрясатель-сцены не вписывается в актерское сословие.

Грин называет Шекспира (автора шекспировских хроник) «Иоганном фактотумом». Это и есть оскорбление, вызвавшее негодование «досточтимых джентльменов», из-за чего печатнику и третьесортному драматургу Четтлу, издавшему памфлет Грина, пришлось приносить извинения.

Для стратфордианцев, в том числе и для Довера Уилсона, Иоганн фактотум — мастер писать комедии и трагедии, т. е. тот, кто владеет всеми видами драматического искусства. Однако вот как объясняет слово «factotum» Oxford English Dictionary: «fac — повелительное наклонение от глагола facere — делать, плюс Шит — всё...», этимологически «Johannes Factotum» — латинское устойчивое словосочетание, означающее «Джон — делай все».

Попробуем объяснить это выражение, исходя из нашей концепции, что «Шекспир» — это Фрэнсис Бэкон и граф Ратленд. Известно (из письма матери), что Фрэнсис Бэкон был гомосексуалист. Отметим (мы сталкиваемся с этим постоянно), что Грин не называет никаких имен. Но для определенного круга тогдашних читателей этих намеков было достаточно. Бэкону в 1592 г. тридцать один год, Ратленду, его ученику и подопечному, почти шестнадцать. Если Ратленд назван Иоганном фактотумом, т. е. учеником, который «делает всё», то отношения между учителем и учеником можно понять в самом неблаговидном смысле. (Марло, как известно, тоже был нетрадиционной сексуальной ориентации, и Четтл, оправдываясь, замечает, что с одним из трех драматургов, о которых писал Грин, он не желал бы иметь никаких отношений.) Естественно, прочитав такое об авторе первых исторических хроник (авторство совместное, поэтому имеется два варианта второй и третьей части «Генриха VI», но поэтическое достоинство пьес — заслуга одного Ратленда), уважаемые господа пришли в негодование. И, как видно, молчать не стали, обвинив Четтла во всех смертных грехах. Поэтому Четтлу пришлось оправдываться. Уилсон считает, что извинение Четтла, опубликованное в конце того же 1592 г. в его собственной книге, для нас даже более интересно, поскольку дает во всех отношениях положительную оценку Шекспира. Четтл пишет, что не знал раньше этого автора, теперь же, узнав, объявляет читателям, что Потрясатель-сцены не только талантлив, но и добродетельного поведения. У английского «honesty» первое значение — «virtue, chastity» (добродетель, целомудрие).

Когда лет пятнадцать назад я разбиралась во всем этом, мне вдруг пришло в голову, нет ли у Грина пьесы, где отражалась бы подобная ситуация — Учитель и любимый ученик. Такая пьеса действительно есть — «Friar Bacon and Friar Bungay» («Монах Бэкон и монах Бангей»), Дата ее написания неизвестна, предположительно 1588—1592 гг., не раньше. Это сложная, сплетенная из трех сюжетов пьеса, один из них посвящен крупнейшему английскому философу XIII в. Роджеру Бэкону, у которого был любимый ученик по имени Джон. В пьесе Роджер Бэкон изображен чернокнижником, колдуном, он использует магию в благородных целях: соорудил Медную голову, умеющую говорить. Она должна помочь ему возвести вокруг Британии медную стену, которая защитит остров от всех мыслимых и немыслимых врагов. В пьесе у Бэкона есть верный ученик по имени Майлз, его Грин изобразил полным идиотом. Майлз не исполнил поручения Учителя, вовремя не разбудил его, Голова при вспышках молнии и грохоте грома раскололась на тысячи кусков. Затее Бэкона не суждено было исполниться. А ученик, испугавшись, бежал от учителя и кончил тем, что верхом на дьяволе убрался в ад служить виночерпием.

Надо сказать, что Роджер Бэкон описан хоть и с юмором, но почтительно. Если пьеса написана в 1591-м или даже в 1592 г., читатель не мог не сопоставить Фрэнсиса Бэкона, замечательно умного, широко образованного человека, и, возможно, чернокнижника, и его любимого ученика, весьма необычного юношу, с героями пьесы Грина. Об их отношениях наверняка ходили слухи. А Грин — перед смертью бояться нечего — взял и прямо написал об этом. Вот почему Четтл немедленно принес самое искреннее извинение. Известно, что летом 1591 г. Грин получал от актеров за свои пьесы гроши, зато «Генрих VI», часть 1, шла в театре с большим успехом.

Возвращаясь к знаменитой цитате Грина о «вороне-выскочке», следует еще раз сказать, что она никак не может считаться бесспорным доказательством того, что актер Шакспер был и драматургом Шекспиром. Прямо об этом Грин не говорит. Мы еще не раз столкнемся с подобным явлением умалчивания — и в стихах Бена Джонсона, и в сатирах Марстона, и в «Томасе Кориэте».

9. Кид Томас (1558—1594), английский драматург, автор известной пьесы «Испанская трагедия» («The Spanish Tragedy», ок. 1587), близкой по сюжету «Гамлету» Шекспира. Ему также иногда приписывают не дошедшую до нас пьесу, называемую сегодня «Пра-Гамлет».

10. Лодж Томас (ок. 1557—1625), английский драматург. В его пьесе «Несчастье разума» («Wit's Misery», 1596) упоминается одна из сцен «Пра-Гамлета»: «Призрак кричал на сцене "Гамлет, отомсти!" так жалостно, словно он был торговкой устрицами».

11. Плавт Тит Макций (ок. 254—184 до н. э.), древнеримский драматург; сохранилось более 20 его комедий, основанных на греческих сюжетах. Пьесы Плавта оказали большое влияние на развитие английской комедии. «Менехмы» и «Амфитрион» — основные источники «Комедии ошибок».

12. Суинбёрн Алджернон Чарльз (1837—1909), английский поэт.

13. У Спенсера в «Королеве фей», кн. 2, описан заколдованный остров, где живет злая волшебница Акразия, обольстительница рыцарей. Сэр Гюйон, посланный Королевой фей на борьбу с ней, разрушает ее Жилище наслаждений.

14. Россетти Данте Габриэль (1828—1882), английский поэт, переводчик, иллюстратор и живописец.

15. Речь идет о принце Уэльском, сыне короля Георга V. Его роман с американкой Уоллис Симпсон (ранее разведенной и состоявшей во втором браке), с которой он познакомился в 1930 г., испортил его отношения с отцом. В 1936 г., вступив на престол и став королем Эдуардом VIII, он хотел жениться на Симпсон, но по британским законам сделать этого не мог. Тогда, чтобы вступить в брак, он отрекся от престола в пользу своего брата, ставшего королем Георгом VI.

16. Сонеты Шекспира для стратфордианцев — одна из самых больших загадок. Прежде всего, дата написания — одного мнения на этот счет нет. В полном собрании сонетов и поэтических произведений Шекспира под редакцией Колина Бёрроу (серия «Oxford Shakespeare», 2002) даются такие даты: с 1594 по 1604 г. Это результат статистических подсчетов «юношеских» и редко употребляемых слов. Другого способа определить датировку написания сонетов нет. Отнести сонеты к каким-нибудь событиям жизни Стратфордца невозможно, так как нет никаких фактических данных, которые можно хоть как-то связать с сонетами. Тем не менее часть шекспироведов (Э. Мэлоун, С. Гринблатт, К. Данкен-Джоунс, А. Бёргес) уверены, что сонеты раскрывают читателю личную жизнь поэта. Вордсворт писал, что Шекспир сонетами, как ключом, открывал свое сердце. А Кольридж, немного раньше, утверждал — все любовные сонеты написаны для женщины, о женщине, которую поэт любил страстно и ревновал мучительно, до безумия. Сидни Ли в начале XX в. говорит, что сонеты в какой-то мере автобиографичны, но, исследовав итальянские и английские сонеты, старается убедить читателя, что Шекспир (для него это Шакспер) находился под их сильным влиянием и был просто обязан попробовать перо в подобном поэтическом жанре. Соревнуясь со своими коллегами-поэтами, он создал собственный, шекспировский, сонет, пользуясь при этом бытовавшими тогда сходными образами и темами. Осторожным противником автобиографичности был и Чемберс. Категорически против и Грэм Холдернесс, автор гротескной биографии «Девять жизней Шекспира» («Nine Lives of Shakespeare», 2011). А Джеймс Шапиро в полемической биографии «Contested Will» (2010) прямо заявил: тот, кто считает, что в сонетах и пьесах отражена жизнь автора, льет воду на мельницу «еретиков». И говорит, что теперь спор об авторстве перешел в иную плоскость: может ли гениальный писатель сочинять, не черпая темы и знание жизни из самого себя. По его мнению, от сторонников биографичности больше вреда, чем от оксфордианцев или бэконианцев, вместе взятых. Разумеется, больше. Этих последних ничего не стоит положить на обе лопатки. Другое дело — искреннее убеждение, что пьесы аллегорически, а сонеты прямо сообщают, какие страсти терзали сердце их автора. С этими убеждениями не так просто справиться, личное очень чувствуется и в сонетах, и в пьесах.

В 1821 г. Уильям Хэзлит (1778—1830), крупнейший английский литературный критик, писатель, философ и художник в книге «Table Talk» писал: «Что касается смысла сонетов, я совершенно ничего в них не понял» («And as to their ultimate drift, as for my self, I can make neither head nor tail of it» / Цит. по: Shakespeare W. The Complete Sonets and Poems. 2002. P. 138.). А в XVIII в. о шекспировских сонетах кое-кто высказывался даже нелестно. Но попыток расшифровать их не было. Первым начал толковать смысл сонетов Э. Мэлоун, чем только усугубил дело. Он высказал мысль, что первые 126 сонетов посвящены мужчине. Это было всего лишь предположение, поскольку в половине сонетов пол ни лексически, ни грамматически не выражен. С ним согласились не все. А Хэзлит просто честно признался, что сонетов не понял. Так бы все и оставить. Но человеческое воображение не может не заработать, когда есть волнующий его материал. И дальше пошло-поехало — кто только и как не объяснял сонеты. И каждая новая придумка подливала масла в огонь. Все это, в конце концов, свелось к абсурду. В книге «Девять жизней Шекспира» Грэм Холдернесс прямо заявляет: сколько биографий, столько и Шекспиров. У каждого есть право иметь своего Шекспира.

Сегодня все специалисты по шекспировским сонетам начинают статьи, книги, предисловия со слов: первые 126 сонетов посвящены мужчине. И только в 2002 г. Колин Бёрроу в оксфордском издании сонетов, упомянув Мэлоуна, пишет: «"Молодой человек", как называют биографы этот персонаж в камзоле с розами и золотистыми кудрями, предающийся неге в своем загородном поместье, никогда прямо не назван "молодым человеком" в этой группе сонетов. Там есть "youth" (может быть и юноша, и девушка), "sweet boy" ("милый мальчик"), "friend" ("друг"), "thou" ("ты"), "you" ("вы") и "he" ("он"). Каждое слово имеет свой регистр, и большинство этих регистров явно имеют двойное значение [могут употребляться и для мужчины и для женщины]» (Р. 123). В этом Бёрроу видит нарочитую уклончивость автора. Таким образом, он ставит под сомнение мысль Мэлоуна. Но при этом, находясь в плену у мифа и стараясь защитить его, предвзято отбрасывает и старое понимание, что «сонетами Шекспир открыл свое сердце». Бёрроу так заканчивает свое предисловие: «Это не простая поэзия. Сонеты сами препятствуют желанию читателя что-то узнать, и препятствуют так искусно, с такой постоянной уклончивостью, что могут привести в отчаяние. Они не исповедальные, не дают возможности заглянуть ни в сердце Шекспира, ни в его спальню. Это постоянный контрапункт между языком и сутью. Таким образом, это вершина поэтического творчества Шекспира» (P. 138). Стратфордианцами последнее время руководит неистовое желание совершенно разделить творчество Шекспира и его жизнь, ведь то немногое, что известно, никоим образом не подверстывается ни к пьесам, ни к сонетам. Все творчество Шекспира, утверждают они, — это литературные опыты, имеющие собственное развитие, основанные на знании литературного процесса своего времени и великого античного наследия.

Портрет Шекспира. Гравюра в издании поэм и сонетов. 1640 г.

Между тем, если идти вслед за Джоном Бенсоном, издавшим сонеты Шекспира второй раз в 1640 г. (на фронтисписе этого поэтического сборника вторая пишущая рука, изображенная на портрете Шекспира 1623 г., закрыта плащом — это должно означать, что шекспировская поэзия написана одной рукой) и считавшим, что они, в отличие от пьес, созданы одним автором (для нас это Ратленд), то сонеты перестанут быть непостижимой загадкой или, того хуже, просто литературными упражнениями.

Сонеты Шекспира в формате кварто вышли первый раз в 1609 г., одновременно со вторым изданием «Ромео и Джульетты» и первым изданием «Троила и Крессиды». Больше сонеты ни разу не переиздавались до 1640 г., и при жизни Шекспира (и Ратленда, и Бэкона, и Шакспера) никто никогда и нигде ничего о них не писал и их не упоминал. Если прочитать вместе сонеты и обе пьесы, непременно заметишь одно интересное совпадение. Во всех них не просто идет речь о любви: в сонетах и «Троиле» — несчастная любовь, в «Ромео и Джульетте» — счастливая, но закончившаяся трагически. В пьесах — и в той, и в другой — брачные отношения начинаются до официального бракосочетания. Критиками замечено, что начало любви, а особенно прощание, схожи, в обеих пьесах страстным любовникам помогают сводни. Исход, правда, разный: у одной трагический, у другой тоже почти трагедия; поддавшись вожделению, и Ромео, и Троил обрекают свою любовь. А в «Буре», последней пьесе Шекспира, Просперо заклинает Фердинанда, жениха дочери, сохранить ее чистоту до заключения брака:

Но если ты кощунственной рукой
Ей пояс целомудрия развяжешь
До совершенья брачного обряда —
Благословен не будет ваш союз.
Тогда раздор, угрюмое презренье
И ненависть бесплодными шипами
Осыплют ваше свадебное ложе,
И оба вы отринете его.

Так охраняй же чистоту, пока
Не озарил вас светоч Гименея.

(Акт IV, сц. 1. Пер. М. Донского. Курсив мой. — М.Л.).

Именно это мы и читаем в сонетах и в «Троиле», которые эмоционально близки друг другу. Никогда не поверю в случайность одновременной публикации этих трех кварто. Особенно волнует смерть Джульетты и Ромео. Ратленд как будто предчувствовал, сочиняя пьесу на итальянском материале, несчастное завершение собственного брака и самоубийство жены Елизаветы Ратленд сразу после его похорон. Брак их действительно был несчастлив, отголоски этого слышны в пьесах и стихах Бена Джонсона, в стихах Джона Донна и Фрэнсиса Бомонта.

Нельзя не согласиться с Кольриджом — все любовные сонеты, в которых пол не выражен ни лексически, ни грамматически и которые пышут страстью, относятся к женщине. Графиня Елизавета Ратленд была дочерью Филиппа Сидни и внучкой сэра Фрэнсиса Уолсингема, елизаветинского министра внутренних дел и государственной безопасности. Он был очень смуглый, королева в одном из писем называет его «мой мавр». Филипп Сидни был женат на его дочери и в своих стихах восхвалял черные глаза возлюбленной. Естественно предположить, что жена Сидни была смуглой. А Ли пишет, что Шекспир в сонетах, посвященных Смуглой леди, и в комедии «Бесплодные усилия любви» использует лексику и фразеологию Филиппа Сидни. Ничего удивительного, внучка Фрэнсиса Уолсингема вполне могла быть смуглянкой, в мать и в деда. Известно, что в ранних комедиях имеются среди юных девушек смуглые героини. Так, в «Бесплодных усилиях любви» Бирон, «рупор идей Шекспира в этой комедии... самый умный, самый живой, самый привлекательный из ее персонажей» (Смирнов А. Бесплодные усилия любви / Шекспир У. Полн. собр. соч. в 8 т. Т. 2. 1958. С. 545), влюблен в Розалину, о которой король говорит: «Но ведь она лицом смолы чернее». На что Бирон отвечает: «Она хоть и черна, да мне нужна» (акт IV, сц. 3. Пер. Ю. Корнеева). Так постепенно все становится на свои места.

Помолвка Роджера Мэннерса, графа Ратленда, и Елизаветы Сидни была объявлена в 1598 г. Елизавете четырнадцать лет. Она талантлива и остра на язык (вспомним «Много шума из ничего», «Укрощение строптивой»). Однако в конце года помолвка расторгнута, о чем сообщается в одном из писем дядюшке Елизаветы, служившему тогда в Нидерландах. Но в марте 1599 г. Роджер и Елизавета (известно из архивов герцога Ратленда) уже муж и жена. Елизавете только что исполнилось пятнадцать лет.

Граф Саутгемптон (к которому, конечно, обращены первые 17 сонетов) — лучший друг Ратленда. Вот и объяснение сонета 144: два самых близких существа предали его. Отсюда и обращенные к Саутгемптону 33, 34, 35-й сонеты. Ратленд был ревнив, но отходчив, и он их простил. Отсюда — «Два веронца» и «Сон в летнюю ночь» — в этой комедии все произошедшее объясняется случайной ошибкой Пака. В сонетах находит отзвук и участие Ратленда в заговоре (сонеты 111, 112). Сонет 112 обращен к Бэкону, Учителю, наставнику, самому близкому человеку. Бэкону же посвящен и юношеский сонет 26. Все это предположения, основанные на фактах жизни Бэкона и Ратленда, на архивных материалах, частично на содержании произведений. А сонет 120 относится и к предательству, и к заговору. Ратленд на допросах заявил, что главным подстрекателем бунта Эссекса был Саутгемптон. На допросе Саутгемптона спросили, почему его друг так поступил. Саутгемптон ответил, что не знает, хотя он знал. Это ясно из сонета 120 (даю подстрочник — чтобы правильно перевести, надо знать, что за стихами стоит):

Теперь мне в помощь — нанесенная обида:
Благодаря страданью, причиненному тобой,
Сейчас я голову в раскаянии склоняю,
Ведь плоть моя не камень и не сталь.
Ты муки ада испытал, тебя мое
Злодейство потрясло, как и твое меня.
И я, злопамятный, не жил и дня,
Не вспомнив мук, тобою причиненных.
Та наша ночь стенаний помнит,
Как сильно ранило меня злодейство,
И ты мне предложил бальзам. Бальзам
Для раненых сердец и я тебе дарю —
Покорно. Грех обменной стал монетой;
И расплатились мы теперь друг с другом.

Мы знаем, что с воцарением Якова I были возвращены ко двору узники и ссыльные — участники заговора Эссекса. Ратленд хочет наладить отношения с Саутгемптоном и пишет 120-й сонет, где напоминает о той обиде, которую когда-то нанесли ему лучший друг и невеста, вспоминает ночь объяснения, о которой говорится еще и в 34-м сонете (подстрочник):

Твой стыд не утолил мою печаль;
Да, ты раскаялся, но боль осталась;
Обидчика слеза — плохой бальзам
Тому, кто терпит горькую обиду.
Но слезы пролиты любовью, и они
Подобно перлам злодеяние искупят.

Тогда друзья помирились. Была свадьба. Однако новобрачная отказалась разделить супружескую постель, и расстроенный Роджер уезжает на континент с графом Нортумберлендом. А по возвращении пишет пьесу «Как вам это понравится». Эта поздняя комедия отличается от других иронией и тоскливыми нотками. Настроение Ратленда нельзя назвать радужным: разбились розовые очки, которые до женитьбы крепко сидели у него на носу. В этой комедии Ратленд изобразил свои отношения с Елизаветой параллельно в двух линиях: Орландо — Розалинда и Сильвий — Феба, а рупор его — Жак-меланхолик. Впервые пьеса была опубликована в 1623 г. в Первом Фолио.

Брак Елизаветы и Роджера сексуально никогда не был осуществлен. Почему, можно только гадать. (Не слышно ли в наставлении Просперо объяснения причины платонического брака?)

О графе Ратленде и его жене на основе пьес и стихов Шекспира и Джонсона надо писать роман или хотя бы стройную, основанную на фактах биографию. Их не много, но хронологически и логически они хорошо увязываются с сонетами и пьесами. И не только с сюжетами пьес, но и с материальными приметами в них. Об этом подробно пишет Джон Мичелл в замечательной книге «Кто написал Шекспира?» («Who Wrote Shakespeare?», 1996). О сюжете сонетов, отражающих перипетии жизни Ратленда, можно прочитать и в моей книге «Оправдание Шекспира». Сонеты делятся на несколько групп: посвященные мужчинам (Бэкону, Саутгемптону, Джону Донну); посвященные самому себе, иронические, полные раскаяния за свои поступки; довольно большая группа выражает философские мысли автора, его отношение к своей поэзии; сонеты, посвященные юной девушке, в которую автор сильно влюблен и пишет ей романтические стихи; и, наконец, стихи к женщине, которая терзает его своей неуступчивостью и на которую он, испытывая ревность и боль, обрушивает гнев — в самых оскорбительных словах. В цикле — две любовные истории. Одна — та, из-за которой разорвана помолвка. Вторая — ревность к поэту-сопернику (сонеты 76—87). Поэтом-соперником для Шекспира мог быть по силе таланта только Джон Донн. Ко второй любовной истории примыкают все сонеты, в которых Шекспир упрекает любимую женщину за то, что она осквернила неверностью супружескую постель, например сонет 152.

Изгнав гомосексуальный мотив из сонетного цикла, мы видим сердечные муки, обиду, ревность, доходящую до безумия, которые до основания потрясли душу когда-то доброго, доверчивого и такого талантливого человека. Мы знаем, что Ратленд в 1609 г. (год, когда были изданы сонеты, «Троил и Крессида» и «Ромео и Джульетта») отправил жену в дальний замок, положив ей содержание — 600 фунтов стерлингов в год. Знаем из писем ее дядюшки, что он разделяет с ней ее горесть. А в 1610 г. жена возвращена. Они опять вместе охотятся. И Шекспир пишет две пьесы о ревности: «Зимнюю сказку» и «Цимбелин». А потом и «Бурю» (вторая половина 1611 г.), пьесу, примиряющую всех со всеми, которой Шекспир-Ратленд простился с творчеством, вернув морской стихии свою волшебную книгу. Умер он 26 июня 1612 г. Этим годом заканчивается творчество Великого Барда.

17. Харрисон Дж. Б. (1894—1991), английский литературный критик.

18. Стэнли Фердинанд, лорд Стрейндж, пятый граф Дерби (ум. 1594), прославился как покровитель театра и Уильяма Шекспира. В 1594 г. неожиданно скончался, возможно, будучи отравлен иезуитами. Брат шестого графа, претендента на авторство Шекспира.

19. Бёрбедж Ричард (ок. 1567—1619), ведущий актер шекспировской труппы.

Примечания Дж. Довера Уилсона

[1] «Стратфордские проказницы». Smart, op. cit. P. 56.

[2] «Shakespeare's lost years in London» — название книги А. Ачесона (A. Acheson), 1920.

[3] Kindheart's Dream, ed. G.B. Harrison (Bodley Head Quartos). P. 6. Недавно Смартом (Smart, v. note. P. 7) и Питером Александером (Alexander P. Shakespeare's «Henry VI» and «Richard III». Cambridge. 1929) были сделаны попытки разгадать заключенное в этих строках значение.

[4] См.: Chambers. Eliz. Stage. II. P. 170—181.

[5] M-r J.A. Fort. The Two Dated Sonnets of Shakespeare. Oxford, 1924, и A Time scheme for Shakespeare's Sonnets. Mitre Press, 1929; см. также: Harrison G.B. The Mortal Moon. Times Lit. Sup. Nov. 29, 1928.

[6] «Бесплодные усилия любви». См. предисловие к пьесе в серии «The New Shakespeare».